Читать книгу Противоречивая степь - Владимир Винник - Страница 5

Тулеген – сын Жунуса от последней, третьей жены. В детстве среди родни, особенно старших жен отца, его недолюбливали за то, что больше внимания отец уделял его матери, совсем юной, сосватанной в шестнадцать лет и пользовавшейся с самого замужества особым его покровительством. Недолюбливали за излишнюю его любознательность, за то, что больше всего времени проводил не среди аульских сверстников родовой знати, а у дырявых юрт и низкорослых мазанок и таскал оборванной ребятне разные сладости.

Любил он с ними просиживать на краю аула, у заросшей бурьяном мазанки старого охотника Токжибая и слушать его разные истории. Токжибай был еще тот рассказчик и, ублажая ребятню рассказами, сам еще раз проживал когда-то случившиеся с ним истории. Задумчивое темно-бронзовое лицо охотника всегда неподвижно смотрело на жаркие угли очага, языки пламени которого, отражаясь, играли в его темных глазах, как будто рассказывал сам себе, не замечая ютившуюся около него ребятню, жадно вслушивающуюся в каждое пророненное им слово. Его голос иногда затихал и становился чуть слышным, затем опять обретал необычную звонкость. Под конец «истории», угадываемый своей тональностью, из прикрытых узких щелок глаз по смуглому лицу стекало несколько капель горьких, как его жизнь, слез, и под треск веток хвороста, подложенных им в очаг, ребятня неслась на зеленую лужайку играть в разные игры.

По всему аулу доносилась песня старика Токжибая, а музыка, выходившая из-под тронутых им струн домбры, была однообразна и бесконечна, как эта бескрайняя степь.

Жизнь, полная трудовых забот, безвозвратно ушла, намотав годы и приведя человека к старости.

Однообразно год за годом протекало время, и байский мальчуган превратился в крепкого любознательного подростка. Пришло время учебы. Жунус неожиданно для родни решил отдать сына в русскую школу, чтобы тот обрел знание у урусов, постиг их науки и мог быть с ними на равных. Близкие родственники, да и просто злые языки аульчан, обвиняли его в корысти и пренебрежении дедовскими законами, что он нарушает обычаи казахских степей и оскверняет доброе имя правоверного мусульманина, что он пожалел денег для обучения сына в медресе и отдал в обучение за казенный счет неверным. Но Жунус был непреклонен в своем решении, которое должно было исполнить его давнюю мечту, и отдал сына в русскую школу.

Царское правительство, стремясь усилить свое влияние на казахских степных просторах, не так давно присоединенных к России, брало на учебу за казенный счет ребятню из местных подростков, которые, выучившись, должны были стать промежуточным звеном в административном управлении между чиновничьим аппаратом империи и местным населением. Своим, местным, всегда больше доверия…

К юрте Жунуса подъехала повозка, управляемая одним из городских приказчиков Ергеном. Он помог женщинам уложить дорожную кладь на телегу. Холеный вороной жеребец фыркал и пританцовывал на месте, раскачивая свисающие с крупа кисцы дорогой упряжи. Когда мальчика посадили на повозку, бедная мать, убиваясь в слезах, провожая, обнимала и целовала сыночка и, причитая, просила Жунуса смилостивиться над ее горем, не разлучать с сыном.

Аульская ребятня, обступив повозку, смотрела на Тулегена завистливыми глазами. Как же, они дальше аула нигде не были, а тут у него дальняя дорога и впереди большой город. Смотря на сверстников, он был преисполнен чувством гордости, переборовшей тоску по этим родным краям, воспоминания о которых будут нещадно щемить ему душу в будущем. Жунус молча махнул рукой, и повозка тронулась в неведомую даль. Тулеген помахал всем прощально рукой – высыпавшим из юрт аульчанам и провожавшим его сверстникам. Ему не хотелось покидать друзей, родной аул. При отце он не посмел проявить чувство слабости, но теперь аул удалялся все дальше и дальше, пока совсем не исчез в его слезившихся глазах.

За долгие часы езды и переезда от одного аула или селения к другому Тулеген видел перед собой бескрайнюю привольную степь. Минуло тогда лето, и на зеленом покрывале степи стали появляться поблекшие травы и увядшие, сухие бутоны соцветий. Нередко на пути попадались колонии вырытых сурчин, или, всматриваясь в ковыльную даль, он замечал стадо дроф. Перебежит набитую тропинку стайка стрепетов, быстро хоронясь в зарослях бурьяна. Но Тулеген почти не смотрел на эти красоты, степь его не занимала, это потом будет мучить тоска по родным краям, а сейчас его сердце с радостью принимало ждущие впереди перемены…

Не раз и не два менялись времена года, когда степь то преображалась, неся с собой ростки новой жизни, то увядала, отдав всю себя на алтарь будущего. И все это время сын казахских степей учился у русских, сначала в Омске, затем в Петербурге.

Поначалу ему было очень трудно – тоска по родным местам и непривычный быт. И тут самому часто приходилось постоять за себя, потому что не обходилось и без насмешек школярят при произношении им впервые русских букв. Но, помня напутствие отца, он с завидным упорством научился держать ручку и выводить русские буквы, как когда-то, впервые посаженный отцом на лошадь, научился цепко держаться за гриву. Привык и к шумному многолюдью городской суеты. Свыкся постепенно и с условиями непривычного для него быта и уже без робости носил непривычную форменную одежду и фуражку кадета. С годами постепенно исчезли и грубые привычки степняка, появились европейские манеры поведения в обществе, и он стал значительно преуспевать в учебе.

Годы учебы пришлись на насыщенное бурными событиями начало двадцатого столетия. Шел 1912 год, время учебы позади, и теперь, после отпуска и свидания с родными местами, ему предстояла государственная служба у туркестанского генерал-губернатора. Вместе с полученными знаниями, как и всем передовым молодым умам того времени, ему не давала покоя мысль о жизненно важных вопросах бытия человечества. Появились люди, какие-то революционеры, будирующие жизненно важные вопросы: от философских рассуждений до высказывания конкретных дел по изменению устройства устоявшегося правопорядка в жизни людской. Ему даже удалось с сокурсниками втайне побывать на нескольких их сходках.

Он ехал степью, и еще свежо в памяти стояло выпускное построение, на котором в окружении целой свиты высокопоставленных чинов появился сам военный министр Сухомлинов. Строгий взгляд его, брошенный по ровно вытянутым на плацу рядам новоиспеченных офицеров, говорил о его неограниченной власти. Но не это занимало сердце Тулегена, а верх брала радость от встречи с родными местами.

Минула теперь весна, степь благоухала во всей своей красе, и несущийся по степи тарантас слегка обдувало ветерком с запахом душистых цветов и горькой полыни. Сердце молодого двадцатиоднолетнего человека надсадно щемило в ожидании появления на горизонте родного аула. И хотя степь так волнительно напоминала ему давно ушедшее детство, но нет-нет да невольно напомнит о себе жизнь за последние долгие годы в большом городе. Думал, как уютно в этих норах-квартирах, как все обустроил себе человек, даже ночью они освещены ярким электрическим светом. Он думал, как это все не похоже на суровую борьбу за существование его народа. Узнав и вкусив плоды цивилизации, дело ума и рук человечества, Тулеген поражался нищенству здешних кочевников. На пути ему попадались казахи, и он был почему-то удивлен, что они не умеют говорить по-русски. Их лица при встрече были невыразительны, смуглые их черты отдавали какой-то окаменелостью – неестественностью.

«До чего же беден простой казахский степняк, – думалось ему. – Но почему? Кругом, куда ни кинь взгляд, открыто лежат богатства: богатый животный мир степи, озера кишат рыбой, плодородная земля дает жизнь богатой и красивой флоре. А они даже не думают об этих красотах и не пользуются этими богатствами. Наверно, и правда жизненное обустройство требует радикальных перемен».

На всем пути его не покидало смешанное чувство радости и грусти, то одно, то другое брало верх над его трепетным сердцем. И неизвестно, куда еще завели бы его мысли, если бы вдали не показалось с полдюжины всадников, беспорядочно ехавших легкой рысцой. Кучер Тулегена восхищенно что-то крикнул и наддал лошадям, которые перешли на быструю рысь, и это отвлекло его от раздумий.

Ехавшие впереди всадники – нукеры[4] – были посланы отцом навстречу сыну. Они всегда сопровождали Жунуса в поездках и выполняли разные деликатные поручения. Увидав впереди тарантас, пришпорили своих сытых коней и, перейдя на галоп, поскакали гостю навстречу.

Они быстро поравнялись с пролеткой, остановившись и разом облепив ее со всех сторон. Кучер остановил лошадей. Один из них – по-видимому, был старший, лет тридцати пяти – ловко осадил взмыленного скакуна у самого тарантаса. Он привстал на стременах, переложил в правую руку камчу, держа в ней уздечку, а левую поднес к груди и сделал поклон:

– Абсалам-магалейкум! Мы джигиты вашего отца, уважаемый батыр. Посланы встретить вас, ага.

Тулеген сбросил с себя накидку, сошел с дрожек и, дружелюбно протягивая руку вперед, шагнул седоку навстречу. Скакун, удерживаемый наездником, попятился назад, и тот, ловко перебросив ногу через гриву, быстро соскочил с коня. Спешившись, приложил руки к груди, часто кланяясь, стоял на одном месте, глядя на молодого казаха в мундире, и был повергнут в удивление: такие мундиры он видел только на уездных начальниках.

– Здравствуй-здравствуй, джигит. Хороший у тебя конь. – Видя непонимающий его взгляд, повторил по-казахски: – Угалейкум-ассалам! Как тебя зовут?

– Аблай, ага. – И, слегка коснувшись рукой протянутой руки Тулегена, быстро, с нервной дрожью, резко ее отстранил, не переставая делать уважительные поклоны молодому хозяину.

Тулеген взглянул на собравшихся за тарантасом остальных джигитов, которые были по упитанности под стать своим сытым лошадям. Те сделали уважительный поклон.

– Ну что ж. Спасибо-рахман за гостеприимную встречу. Скачите к отцу, джигиты, а то вперед вас пролетит какая-нибудь сорока и вы останетесь без суюнши[5], – смеясь, сказал Тулеген, помня еще обычаи степи и понимая, что душевный разговор вряд ли получится.

Аблай ловко вскочил на коня, резко натянув поводья, вздыбил его.

– Уа! Апырай! – воскликнул он и, указав камчой в сторону аула, помчался вперед, и все джигиты наперегонки поскакали за ним.

Скоро вдали показался аул с несколькими десятками юрт. Войлочные кибитки, похожие одна на другую, и почти возле каждой горел небольшой костер, у которого возились женщины, разодетые в цветные длинные платья. Около некоторых юрт на привязи стояли верховые кони. Глядя на аул, Тулеген подумал: «Время прошло как бы мимо этих мест, не тронутых цивилизацией. Так жили и несколько сотен лет назад, ничего не изменилось. Как жалостлив мой народ. Обычный, устоявшийся веками повседневный уклад жизни – разводили скот, кочевали, растили себе смену. Какой уж тут капитализм, о котором пишут в томах, галдят в газетах, и рабочего класса никакого тут нет. Впрочем, есть одно общее между этими двумя противоположными мирами – и там и здесь есть и, наверное, должны быть всегда бедняки».

Отвлекшись от мрачных мыслей, Тулеген взглянул на приближающийся аул.

«Видно, в ауле той, большой какой-то праздник, – подумал он, увидев много верблюдов и оседланных лошадей. – Наверное, со всей округи приехали гости».

Ему даже в голову не приходило, что все, что сейчас творится в ауле, делается в его честь.