Читать книгу Стихотворения и поэмы для 11 класса - Александр Трифонович Твардовский, Владимир Высоцкий, Александр Твардовский - Страница 131

Сирень, сирень – не кончилась бы худом

моя сирень. Боюсь, что не к добру

в лесу нашла я разорённый хутор

и у него последнее беру.

Какое место уготовил дому

разумный финн! Блеск озера слезил

зрачок, когда спускалась за водою

красавица, а он за ней следил.

Как он любил жены златоволосой

податливый и плодоносный стан!

Она, в невестах, корень приворотный

заваривала – он о том не знал.

Уже сынок играл то в дровосека,

то в плотника, и здраво взгляд синел, —

всё мать с отцом шептались до рассвета,

и всё цвела и сыпалась сирень.

В пять лепестков она им колдовала

жить-поживать и наживать добра.

Сама собой слагалась Калевала

во мраке хвой вкруг светлого двора.

Не упасёт неустрашимый Калев

добротной, животворной простоты.

Всё в бездну огнедышащую канет.

Пройдет полвека. Устоят цветы.

Душа сирени скорбная витает —

по недосмотру бывших здесь гостей.

Кто предпочел строению – фундамент,

румяной плоти – хрупкий хруст костей?

Нашла я доску, на которой режут

хозяйки снедь на ужинной заре, —

и заболел какой-то серый скрежет

в сплетенье солнц, в дыхательном ребре.

Зачем мой ход в чужой цветник вломился?

Ужель чтоб на кладбище пировать

и языка чужого здравомыслье

возлюбленною речью попирать?

Нет, не затем сирени я добытчик,

что я сирень без памяти люблю

и многотолпен стал её девичник

в сырой пристройке, в северном углу.

Всё я смотрю в сиреневые очи,

в серебряные воды тишины.

Кто помышлял: пожалуй, белой ночи

достаточно – и дал лишь пол-луны?

Пред-северно, продольно, сыровато.

Залив стоит отвесным серебром.

Дождит, и отзовется Сортавала,

коли её окликнешь: Сердоболь.

Есть у меня будильник, полномочный

не относиться к бдению иль сну.

Коль зазвенит – автобус белонощный

я стану ждать в двенадцатом часу.

Он появляться стал в канун сирени.

Он начал до потопа, до войны

свой бег. Давно сносились, устарели

его крыла, и лица в нём бледны.

Когда будильник полночи добьётся

по усмотренью только своему,

автобус белонощный пронесётся —

назад, через потом, через войну.

В обратность дней, вспять времени и смысла,

гремит его брезентовый шатёр.

Погони опасаясь или сыска,

тревожно озирается шофёр.

Вдоль берега скалистого, лесного

летит автобус – смутен никаков.

Одна я слышу жуткий смех клаксона,

хочу вглядеться в лица седоков.

Но вижу лишь бескровный и зловещий

туман обличий и не вижу лиц.

Всё это как-то связано с зацветшей

сиренью возле старых пепелищ.

Ужель спешат к владениям отцовским,

к пригожим жёнам, к милым сыновьям.

Конец июня: обоняньем острым

о сенокосе грезит сеновал.

Там – дом смолист, нарядна черепица.

Красавица ведро воды несла —

так донесла ли? О скалу разбиться

автобусу бы надо, да нельзя.

Должна ль я снова ждать их на дороге

на Питкяранту? (Славный городок,

но как-то грустно, и озябли ноги,

я ныне странный и плохой ходок.)

Успею ль сунуть им букет заветный

и прокричать: – Возьми, несчастный друг! —

в обмен на скользь и склизь прикосновений

их призрачных и благодарных рук?

Легко ль так ночи проводить, а утром,

чей загодя в ночи содеян свет,

опять брести на одинокий хутор

и уносить сирени ветвь и весть.

Мой с диким механизмом поединок

надолго ли? Хочу чернил, пера

или заснуть. Но вновь блажит будильник.

Беру сирень. Хоть страшно – но пора.