Читать книгу Инанта Грёза. Путник - Владимир Зенкин - Страница 2

Самый первый раз. До этого – ничего похожего. Откуда во мне такое? Само собой сталось? Или подарок того несчастно-счастливого случая?

Мне тринадцать. Больничная палата. Капельница. Температура – под сорок. Сознанье кувыркается меж бредом и явью.

После того… – законно-неотвратимо. После встречи с теми двумя на мосту. После прыжка в ледяную воду… По собственной вздорной инициативе. Не надо было вообще с ними разговаривать. Я разговаривала. Не так, как они хотели. Мост был пешеходный, узкий. Никого, кроме этих… Один стоял спереди, другой сзади. Они решили увидеть мой страх. Я должна была умолять их меня пропустить. Они бы пропустили. Умолять? После ихних поганых слов? Я прыгнула. Показать им презрение. Показала…

После бега по улице в мокрой одежде, под пронизывающим ветром: скорее в тепло… скорей переодеться…

Честно заработанная двусторонняя пневмония. Двое суток сплошной горячки. Сегодня, уже после кризиса – просветы с затменьями вперемешку.

У моей кровати сидит Анна Никифоровна. Для меня – мама Аня. Иногда лицо её делается чётким и ясным, и тогда видны её припухлые после бессонной ночи веки, усталые морщинки под глазами, бледные истревоженные губы. Она говорит мне тихие слова, которые я не все слышу, гладит прохладной рукой голову. Но потом лицо её плывёт и исчезает в знойном, вязком, тоскливом обвале белой палаты и я опять падаю в бредовою рвань.

Приходит следующее проясненье. Я вижу у своей кровати дежурного врача Инну Глебовну молодую, красивую и громкую – я к ней привыкла уже, мне нравится её видеть и слышать её звенящий голос; и другого врача – громоздкого пожилого мужчину с большим, чисто выбритым подбородком, с густыми бурыми бровями, из-под бровей – цепкий, неспешный взгляд. Инна Глебовна объясняет маме Ане, что это консультант, профессор мединститута, авторитетнейший пульмонолог. Мама Аня стоит в стороне, уступив место врачам, почтительно кивает головой.

Профессор кратко взглядывает на мой рентгеновский снимок, повернув его к оконному свету. Щупает мой лоб; я чувствую его ладонь: какое-то колкое смутное электричество проникает в меня. Мне не делается спокойней, как от руки мамы Ани. Что-то неверное, неуютное от его ладони, от его взгляда, даже от его покровительственной улыбки. Тёмненькая крапина ощущенья, давний след чего-то плохого, забытого. Чего?.. я же не встречалась с ним никогда.

Профессор сажает меня на кровати, прослушивает фоноскопом: сначала сзади, задрав сатиновую сорочку, потом спереди. Я послушно дышу и настороженно смотрю на его большую руку, прижимающую к моей груди мембрану фоноскопа. Выше кисти, сбоку, у него два малоприметных восковых шрамика: две неровных пологих дужки овала, одна против другой. Я не свожу глаз с этих давным-давно заросших следов… следов чего?..

Профессор убирает фоноскоп, я ложусь на подушку, накрываюсь одеялом: меня знобит от высокой температуры. Он объясняет что-то про меня Инне Глебовне, что-то сложное, медицинское, я не понимаю и не слушаю. Его рука, поправляя одеяло, задерживается на моём плече. Он машинально постукивает по плечу плотными пальцами с короткими волосками на тыльной стороне. Продолжает наставительный разговор с Инной Глебовной. На безымянном его пальце – большое золотое кольцо с затейливым узором в виде старинной печатки. Лишь мельком взглянув на кольцо, я опять впиваюсь глазами в эти старые шрамики, в эти следы… Ну конечно – следы зубов… чьих?

Мне становится жарко, хотя только что было холодно, в висках – клювистый стук, мутор. Я высвобождаю из-под одеяла свою руку. Я пальцами трогаю его руку… это самое место. Я осязаю мелкие бугорки, – заросшую рану, из которой текла кровь. Я чувствую липкую злую влагу чужой крови у себя на губах…

– Что? – поворачивается профессор ко мне, отрываясь от разговора.

– Вам было больно тогда? Я вас тогда очень сильно укусила. Я испугалась, – эти мои слова берутся как-то сами собой, они странно выникают из надвинувшегося на моё сознание сизого душного клуба, и каким-то не очень моим делается мой голос. – А зачем вы хотели ударить Игоря камнем по голове? Если полезли драться, то кулаками деритесь, а не камнем. Вы могли его убить.

Густые брови профессора поднимаются. На лбу лепится гармошка морщин.

– Девочка, ты о чём? Какого Игоря, каким камнем?

– Игоря. Моего брата. Вас было четверо, а он – один. Игорь вам нос расквасил. Вы стояли в стороне, у стенки. А товарищ ваш… тот верзила в кожаной куртке, который начал драку – помните?.. он крикнул вам: «Нападай, Щур! Мы его уроем!». Вы и схватили камень. Я испугалась, что вы убьёте Игоря, бросилась к вам… и укусила.

В серых глазах профессора, за правдивым изумленьем, на миг мелькает ещё что-то… что-то похожее на никчёмную тревогу… мелкая суета-досада; от нежданно, от зря вспомненного. Он опускает подворот белого халата, закрывая шрамики на руке.

– У тебя жар, девочка. Тебе немножко показалось.

– Нет, – упрямо насупливаюсь я. – Не показалось.

– Это следы от зубов собаки, дорогая. Тогда ещё не было на свете ни тебя, ни даже твоих родителей.

– Это следы от моих зубов. Скажите, а почему вас тогда называли Щуром?

Профессор, не обращая на меня внимания, бросает последние фразы Инне Глебовне насчёт моей болезни, поднимается и уходит. Я провожаю его взглядом. Мне кажется, что его широкая спина под халатом слегка поёживается. Я знаю, что больше он в мою палату не заглянет… найдёт, наверное, причину не заглянуть.

И я почему-то знаю, что он сказал правду, что эти его шрамики старше меня и моих родителей. Лет сорок им или больше; ему тогда было … шестнадцать или семнадцать. А мне тогда было столько же, сколько сейчас… Мне?

Я напрягаюсь до злых мурашек в затылке. Я стискиваю зубы, сжимаю горячие кулаки под одеялом. Чтобы понять. Стены перестают покачиваться, в висках утихает алый стукот. Я понимаю, наконец. Не мне, разумеется. Совсем другой девчонке. Совсем другой… Почему-то я вспомнила, что с ней приключилось тогда. Сорок лет… Будто я стала ею. Перенеслась в неё. Так разве можно?

А, ну да, это у меня бред, наверное, от температуры.

Мне дают какие-то горькие лекарства. Мне меняют раствор в капельнице. Я закрываю глаза, успокаиваюсь. Я чувствую сквозь дрёму на своей голове прохладную, ласковую ладонь мамы Ани. Я поправлюсь. Я обязательно поправлюсь. Всё пройдёт…

А потом, ночью, в полусне-полуяви, моё пониманье опять пропало. Я опять вспомнила про себя.

Мы с Игорем возвращались домой по тёмной неопрятной улице. Домá в один или два этажа – ветхие, усталые, свет в корявых окошках скучен и тускл. Мы проходили мимо совсем несчастного дома без крыши: его готовят к ремонту или вообще собираются сносить. Безжизненные дыры оконных проёмов, ободранные стены в серых тенях. На земле – груды деревянного хлама, кусков штукатурки, кучки отбитого от стен кирпича. Эту разруху освещает одинокий фонарь на столбе.

Как мы очутились здесь сырым осенним вечером?

Для Игоря – всё было правильно: в конце улицы, в новой пятиэтажке, жила его Неля, которую он сопровождал после гуляний по городу. Игорь полторы недели, как вернулся из армии и проводил почти все вечера, иногда даже прихватывая и ночи, со своей, дождавшейся его зазнобой.

Для меня – всё было неправильно. Сегодня я оказалась никчемушной случайной обузкой счастливой парочки.

Дело в том, что из танцевальной школы, где я занимаюсь вечерами, мы возвращаемся обычно втроём с Ликой и Яной – моими соседками и одноклассницами. Вместе быстро пройти по сумрачным коротким улицам до оживлённого проспекта не очень боязно. Но сегодня, как назло, Лика болела ангиной, а у Яны ещё не зажил вывих стопы, так что возвращаться из «плясалки» мне предстояло одной. Мама собиралась сама меня встречать. Но позвонил из автомата Игорь, сообщил, что ихняя с Нелей развлекательная программа сегодня сокращена, они уже направляются домой, так как Неля должна выспаться перед завтрашним экзаменом да ещё перед сном кое-что повторить. Мама вспомнила, что Нелин дом находится совсем недалеко от моей «плясалки», и попросила Игоря забрать меня.

Короче, к «дворцу» Игоревой «принцессы» мы подходим втроём. Мне велено подождать у подъезда («Полминутки, я – до двери и назад»), и они исчезают. Я стою и терпеливо жду, зная, что «полминуткой» не обойдётся. Мне хочется, конечно, потихоньку войти, тайком, издали взглянуть на эти загадочные поцелуйные ритуалы между этажами, но я перебарываю недостойное желанье.

Игорь возвращается действительно быстро, берёт меня за руку, и мы весело шагаем по пустой грустной улице. Напротив этого расхристанного дома нас встречают четверо. Главный и старший из них, плечистый «ван-дамчик» в кожаной куртке – законный претендент на Нелину любовь, как выясняется из нескольких выпендрёжных фраз; и что «один пришлый баклан его, хозяина района, слегка огорчает», а потому должен получить по заслугам. Трое других, помладше – «группа поддержки». Игорь, игнорировав «баклана», пытается мирно вразумить «ван-дамчика» с помощью простейшей логики. Но логика здесь, конечно же, отдыхает.

– Эх, пацаны, нашли вы приключений на свою… заднюю мыслительную часть! – сокрушается Игорь, сбрасывает на землю сумку, приказывает мне отойти в сторону и не бояться. Я встаю у стены и не сильно боюсь. Я знаю, что Игорь служил в каких-то очень специальных морских войсках на Дальнем Востоке, и что этим четверым дуракам сейчас придётся не сладко.

Драка начинается, и через пару секунд ко мне, под стенку, отлетает один из «группы поддержки»: круглое щекастое лицо, кровь из разбитого носа. Он медленно, неохотно поднимается с земли, в мелких глазах – злость и растерянность.

– Нападай, Щур, какого хрена стоишь! – рявкает ему главарь, «ван-дамчик». – Мы его уроем!

Щекастый отирает кровь ладонью, хватает из кучи битого кирпича здоровенный отломок, свирепо мычит и идёт к Игорю сзади. Игорь занят другими и его не видит.

– Сто-ой!.. – в испуге-отчаянье кричу я, бросаясь за ним, повисаю у него на руке, сжимающей отломок.

Он пытается стряхнуть меня, пинает ногой, а я впиваюсь зубами ему в руку, повыше кисти. Я чувствую, как мои зубы прокусывают кожу и погружаются в мясо; они сомкнулись бы, если бы не упёрлись в кость. Я слышу над собой его вопль. Что-то ударяет меня вскользь по голове и по плечу. Я разжимаю зубы. Он отшвыривает меня в сторону, я падаю на землю. Боль в затылке. Тьма.

Я открываю глаза. Меня тормошит Игорь.

– Люда, Людочка! Что с тобой? Сильно болит?.. где болит?

– Немножко… затылок…

– Вроде, крови нет.

– Об землю просто… слегка… Да проходит уже. Проходит, – я встаю с его помощью, оглядываюсь. – А где эти гады?

– Смылись. Поняли, что можно и без башки остаться.

У Игоря самого разбита губа и ссадины на лбу и на руках. Я трогаю свои губы. Они тоже в крови.

– Это не твоя кровь, – улыбается Игорь, доставая платок, вытирая мне губы. – Ты его, конечно, здорово грызанула. Но полезла зря.

– Он бы тебя – камнем по голове.

– Это – вряд ли. Хотя… Ну, молодец, сестрёнка. Выручила. А зубки твои он надолго запомнит.

– Мама в ужасе будет, когда нас увидит, – говорю я с приятным тщеславием.

– Да уж, – соглашается Игорь.

Годы спустя, вспоминая это первое своё наважденье и пытаясь постичь то, что со мною потом стало происходить, я подумала, что душа человека – намного причудливей, чем воображается нам. Что душа человека существует не только в настоящем. Она занимает и бережёт всё пространство его прошлого и даже тайком может проникать в будущее. Душа живого человека. Живого… И если мне, моей сущности, моему сознанью, удалось переметнуться в тот неблизкий кусочек прожитой жизни, принадлежавшей незнакомой девочке Люде (болезнь моя стала тому причиной, либо другое что?), значит, той девочки Люды…почему ж девочки?.. наверное, женщины Людмилы?.. уже не было к тому времени на свете. Иначе, никак не получилось бы, не вышло бы у меня.

Когда она умерла: в четырнадцать лет?.. в пятьдесят четыре?.. я не знаю и не смогу узнать. Хотя бы уже – в пятьдесят четыре! Хотя бы! Всё равно, жаль.