Читать книгу Два голоса, или поминовение - Владислав Броневский - Страница 32

Взгляни! Еще на небе мрак,

но день, огнем своих атак

прогнав войска разбитых туч,

встает, прекрасен и могуч!

И солнце – в медной каске воин —

дню салютует перед боем.

Внизу, над краем горизонта

из мрака выплывает контур

огромной тенью дерзновенной:

корабль-гигант, весь в брызгах пены,

окутанный седым туманом,

средь сонной бездны океана

плывет и вырастает скоро

в зловещий образ – грозный город.

И я не раз шел напролом

с венцом из дыма над челом

по улицам и по заставам

недвижно-каменной Варшавы,

и в те часы слова росли,

как исполины-корабли,

как город каменный, простой,

как ночь с бессонной темнотой,

слова росли: чем путь длинней,

слова все тверже, все ясней.

Я слышал улиц грозный вой,

живое сердце мостовой,

гул, наболевший и фатальный,

и скорбный крик на Театральной,

дыханье гневное разбитых,

чья кровь пятном легла на плиты.

Я сердце города услышал —

и слово возносил все выше!

Мне ведом города порыв,

дрожанье улиц, их призыв,

когда гудки протяжным свистом

ударят в окна утром мглистым

и люди в сумраке гурьбой

выходят в город мрачный, злой

с судьбой жестокой, жесткой долей

в ленивый дым над черной Волей.

Вдруг молоты в движенье быстром

над наковальнями повиснут,

и в миг один все рухнут разом,

разбрасывая искр алмазы,

и заторопятся все вдруг

под натиском железных рук:

должны работать ночи, дни

трансмиссии и шестерни;

упругость надо рельсам дать,

их сталь должна огнем сверкать,

они во все углы развозят

сердца стальные паровозам,

стальные ребра для мостов

и руки мощных рычагов;

их стали нужно дать упругость,

они развозят черный уголь

для пасти доменных печей

и мощь, и гордость для людей!

В цехах фабричных жар и копоть,

в цехах фабричных шум и топот.

Машины в беге дерзновенном

дыханьем гневным бьются в стены,

готовя грозное отмщенье

рукам, приведшим их в движенье,

но как ни напрягают бег,

их заставляет человек

еще ускорить свой размах,

чтобы гремел на всех станках

под грохот молотов живой

закон железный, вековой.

Всю жизнь в борьбе глухой, жестокой

немеют руки, блекнут щеки;

в дышащем пламенем аду

глаза в крови и взор в бреду.

Всю жизнь в борьбе неравной падать,

забыв про песни и про радость,

а трубы раскрывают пасти,

чтоб проглотить людское счастье,

и лентой дым плывет унылой

над городом – живой могилой...

В машинном лязге – слышишь? слышишь? —

несется песня. Громче. Тише.

Издалека опять прорвется

и в сердце близко отзовется...

Шипит расплавленный металл,

в его шипенье – песни шквал,

ее сердитые раскаты.

Как пламя, подползет и схватит,

как волны, набежит прибоем,

как вихрь, закружит и завоет,

и вдруг все окна распахнутся,

и с петель двери все сорвутся,

и вдруг над улицей взметет

и красной молнией сверкнет!

О песня гневная, плыви,

и грудь дыханьем разорви,

и взвейся, взвейся над толпой,

как сокол смелый, молодой!

Над гулом города, машин

крылами вольными маши,

буди сердца людей уснувших

для новой жизни, жизни лучшей!

Твой свет в ночи кровавой брезжит.

О, песня гнева, ты – надежда!

Лети, несись над сонным краем

и расцвети зеленым маем!

Плыви, как облако, над полем,

где сердцу – радость, взору – воля,

зеленым лугом, лесом, Вислой

сверкни над пашней яркой искрой,

спустись на фабрики и в штольни,

громами крикни: «Эй, довольно!»

Ударь набатом: «Смерть магнатам!»

Звени сердцами: «День расплаты!»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как тяжко говорить мне с вами,

ведь сердце сожжено словами,

но не иссякнет слёз родник,

и песня радости возникнет,

и то, что я любил мятежно,

сердец людских коснется нежно...

Сегодня в песне гнев и стоны,

но я пою, чтоб миллионы

суровым гневом напоить,

в одно большое сердце слить

и бросить в мир —

как тяжкий молот.