Читать книгу Жажда школьного учителя. Книга 1 - Владислав Вайтар - Страница 5

Костер горел на полную мощь, искрами укрывая своевременные владения.

Проявляющий рвение вверх огонь! Осенний! Великий!

Один из моих главных подростковых дней подходил к концу.

Я сидел в метре слева; было чертовски жарко у самого края, притягивающего, но не вытерпеть более двадцати секунд.

Немного наклонившись, чтобы согреться, начиная дрогнуть с приближением полноценной ночной темноты, протянул ладони перед собой и раз-два: почувствовал Огонь, со всей непомерно большой буквы. Ощутил жар, порожденный мною, мыслью, действием, приобретенными приспособлениями.

Мой друг напротив меня, справа от костра. Я видел его лицо сквозь красное пламя, он улыбался, наслаждался атмосферой, чиркая спичками, тратя коробок за коробком. Я занимался таким, чтобы наблюдать за сгоранием каждой спички, за каждым уходом из жизни каждого визитера их деревянной дружной компании из стен мягкого картона, а друг же редко поддерживал инициативу наблюдений за мелкими вещами, но в этот раз пристрастился к чирканью. На разнообразие я денег не прятал.

Было полдевятого вечера; начало сентябрьской осени, очень холодно, кофта с карманами «для виду» спасала.

Где мы сидели? В голом поле, неподалеку от леса. Рядом с нами гигантская куча бесполезного и, списанного с предпочтений в развитии будущности, сена, на которую мы взбирались и восторгались видом на город, на огоньки ближнего света машин. Там читали мои первые творческие зарисовки, первую повесть, собранную идеями минувших рассказов; тогда-то я на высокой волне, гордо несущейся под названием «Человек с норовом», стремился в писательское творчество.

Я лежал, расслаблялся, смотрел на уходящее небо, оно постепенно гасло у нас, а без предупреждения появлялось на землях других народов, само солнце, кажется, уже зашло, но заключительные дыхания оставались до конца. И абсолютно наплевать, как называется этот источник света; он был, вместо солнца, после него, это важно. И он тоже пропадал, да. А я наблюдал, не смотря на друга, не знаю, за чем следил он.

Да, до того, как мы сидели, слов никаких не произнося, но с даже ошеломлением и сильным восторгом смотрели на костер, я читал свою работу, взобравшись на жесткое и давно брошенное людьми-рабочими сено. Свою первую небольшую книжку. Мне было шестнадцать.

Читал своему другу, который давным-давно хотел ознакомиться, но я, по-моему, толи не хотел давать ему электронную версию и ждал невозможного (в личных смыслах отрицающего все новейшее) тогда еще чуда: издания на бумаге, толи что-то просто мешало; быть может не хотел, чтобы он читал в тот период своей жизни; на том уровне… как говорил мой учитель, мой школьный учитель и одновременно человек, ставший другом… Он покончил жизнь самоубийством… Тогда, в сентябре. Вся новая жизнь – с этого… с этого случая.

По религиозным соображениям, по христианским канонам, душа человека три дня после смерти находится рядом с телом. Здесь, на Земле, человеком с Земли. Это ужасное и страшное событие совершенно без сомнений направило меня следовать всему, что помогло бы в последний раз «"пообщаться" с ним». И он, Самый Учитель, из городка, в котором мы и находились у костра (да и всю свою сознательную жизнь до совершеннолетия), не вошел, черт возьми, в исключение, он остался! на сколько – мне не дано было знать, но я верил и заботился о своей вере, наблюдал.

Два дня подряд, отсчет с того, как я узнал, что его больше нет – не мог найти своего места, где остановиться, где перестать ходить, бежать, где не выговариваться.

Было жутко, скверно; я не понимал, что со мной происходит и как, как жить дальше, зачем жить дальше, почему – остальные – живут – Дальше!

Человек, проявившийся важным в моей жизни и в жизни многих – ушел в космос, осознав, что планета наша не для него, покончил здесь со всем… бесцельно существующим. Тогда я этого не понимал, а мечтал, черт возьми. Но за те пару дней и в недалеком ужасном будущем мне казалось, что я понимаю и принимаю его выбор; от этого я становился мнительным; паранойя потопляла. Мысли о смерти, размышления безумными теориями, разбор смерти, все это до дрожи, страшно, страшно.

Свою книгу я так и не успел подарить учителю. Ни о каком открывающем Новое творчестве – не могло быть и речи без этого человека; направил старыми мыслями, уйдя из жизни под противоречащем знаменем; но я многое принимал разными… способами и техниками… своего мышления.

Те дни мрачны, написаны скорбью и ей же переполнены, это я неизбежно понял сразу, как только расслышал информацию, звуки, тащащие за собой слова, способные вогнать меня в ступор, психологический и по части организма, способные прекратить мое здравое мышление, включить кнопку спонтанного, самопроизвольного и беспощадного безумия, непонимания, прямого потока сумасшествия, удушающего, агрессивного сумасшествия. Урок биологии, закрытые учебники, стандартное обсуждение параграфа и новостей летних каникул; начало года. Звонок учителю биологии, падение руки с телефоном; что было после – живо до сих пор, не изгоняемо мыслью, разговором и текстом, атакует новыми правилами, не избегает встречи всех видов со мной во всех отношениях; состояние смерти во взгляде. Забавно, я помню день, когда стал полностью другим человеком (таких… дней… насчитывал я около трех), но ведь до него – в моем теле находился тоже я, но прошлый, отныне отложившийся в памяти как старый приятель.

Один из тех «первых» дней стал днем прощания. С ним.

Я… написал ему письмо. Черт его разбери, что с нами станет после смерти, после какой именно смерти! Никто не знает точно; научные факты, опыты с колдунами, «фиксирующие душу», я не верил, что могут оказаться правдой. Должно быть что-то другое, с пробуждением на уровень выше.

Да черт его знает – посылают ли нам знаки умершие близкие люди?

Хотим ли мы знаков?

Видим их?

Как они могут проявиться? как выглядят! с каждым человеком свое? Посылают? Откуда мы можем знать!

Я сходил с ума. Я искал разговора с потерянной… родственной душой, стал так его называть только после смерти. Да, был он таким и при жизни, но мне казалось, что и в мыслях нельзя приводить каких-то определений, «высоких бирок» и тому подобных наименований. Был человек; не стало человека.

Книгу сжег с верой, что она, как и письмо, попадет к нужному человеку.

Сжег книгу с вложенным письмом.

С легкостью и просто сжег на том прекрасном гигантском костре свою первую серьезную подростковую работу, напечатанную рукопись, подписав ему… Я не могу вспомнить, что было в голове, потому что много всего, очень; спонтанная, спонтанная воронка мыслей, сжирающая мой мозг, сжирающая пастью существа неземного. Вместе со мной он мечтал, чтобы я пристроил свою работу, нашел, черт… читателей, не побоюсь слов: следил за моей верой в это, и верил сам. «Вера, друг, все получится, живи и делай, веря». Что-то двигалось вперед, что-то стояло на месте, я же был подростком, черт возьми, трудным и необъяснимым подростком, самому пережить не получилось, но было общение, были события; и я, кажется, справился и, болезненно рассмотрев правду и несправедливость, пережил.

Парочка экземпляров у меня уже были («жилка поиска пробных путей» зародилась лет в пятнадцать), не нуждающиеся в представлении чувства. И всего за один-два дня до первой, громко и беспрепятственно изничтожающей ударной волны смерти, я собирался отправить ему один по почте. Знаете, подписанный такой.

А потом его не стало.

Стремление к жизни, стремление к смерти. Безумие. Смерть.

Мне было очень плохо, настолько плохо, что становилось страшно за себя и окружающее место. От страха. Страшно от страха, дрожь в поту от страха – странно, черт. Но, кажется, тем все и было.

– Знаешь… сейчас сложно хотя бы что-то сказать. Просто подумать и сказать вслух, ожидая твоей реакции. Или сказать, не подумав, не наблюдая твою реакцию, потому что «для поддержания разговора». – Руки я держал в карманах толстовки, периодически высовывая их через силу, дабы дотронуться до капюшона сзади, поправить его и вернуть руки в исходное положение; ритуал оказался требовательным, выполнял я его как заданный недельный план.

– А ты и не говори ничего. – Друг подправил ногой спавшее сено поближе к огню.

Книга, письмо – уже прошли через тот самый костер, на догоравший который я смотрел сидя на земле, закинув голову к небу. Молясь? Не скажу, ведь не знаю. Мысли беспорядочно были раскиданы по всей голове, порядок совершенных мною действий плавился на фоне вечера и глубокого погружения черт всех знает во что. Но вот представляете, это тоже было приятным, как минимум интересным. Но цепочка приятного заканчивала быть незыблемой, когда клочок сена догорал и приходилось вставать, чтобы, позаимствовав у соседнего стога, подкинуть еще. А из-за этого продолжалась бесконечность разрушения мыслей у костра. Разрыв обстановки и атмосферы – поломка мыслей. Это цепь, связка ключей.

Но тогда никакого глобального разрушения и конца дня не свершилось, настало продолжение.

Потому что наши посиделки у костров прервала буря чувств и действий, налетевших шквалом эмоций, и да: непонимания, его соседского самого.

Я про… машины. Сначала это была огромная машина, грузовик… пятиметровый… может. Но далее мы различили четыре разных огонька от передних фар. А потом звук двигателя; жуть, нарастающая за шумом езды по твердой черной земле.

В

нашу

сторону…

Машины поехали на нас, просвечивая, просвечивая путь ярче и ярче, на двух подростков; в точности в нашу сторону! Без математических просчетов – раз! – и сознал!

Друг стоял с секунд десять, призывая меня держаться и контролировать ситуацию. Но я видел, что и он тоже растерялся и медлил, медлил и медлил, давно пребывая в новообразовавшемся пространстве. А позже я услышал от него, что зря он не послушался эмоций; что надо было бежать сразу.

– Они к нам едут!

Мы побежали.

Через все поле. Без фонарей. Без зажженной бесполезной спички.

Без всего.

Я был в ужасной обуви. Неприятная. Неудобная. Неподходящая. НЕУМЕСТНАЯ.

Земля, камни из земли, скользкая трава. Постоянно оглядываясь назад, мы бежали долго; я, к удивлению, к счастью, быстро запыхался и сбавил скорость, нужно было осознать важность финальных шагов перед взглядом к неизбежному неизвестному. Друг подошел и сказал что-то наподобие:

– Все, стоп! Нам ведь некуда бежать… Смотри… Они уже на нашей дороге… Метров двадцать до города, мы не успеваем.

Пошли пешком. Сбавили шаг. Рот не открывался для комментирования.

Что это за машины? Кто они? Почему за нами? В нашу чертову сторону. Голова разрывалась «нашей стороной», разрывалась «чертовой нашей стороной и приближающимися машинами». За парнями, которые пожелали посидеть у костра не в первый раз на неделе.

Знаете, что творили мысли? Уже не пустота. Нет. Я представил… или поверил… в конец! в финал! я прощался с жизнью; откуда было знать, кто в этой машине. Она одна. Вторая куда-то свернула, а может и вообще не было ее, лишь порождение скорости резкой фантазии.

Спустя секунды машина переехала нам дорогу, открылся багажник. Внедорожник стандартного образца. Мысленно я уже посадил в это авто всех, кто «мне был нужен», подобрал им одежду, оружие. Оружие? А как же! Не мог же я подумать, что это дедушка с бабушкой, обучая внуков или внуков, опытом своим житейским делясь, по грибы, семейный отряд, съездили; и решили устроить погоню за двумя подростками. Такие ассоциации были даже не интересны; не поддавались соображению.

А из машины вышли двое полицейских, которые приехали на вызов, чтобы перехватить ребят, жгущих что-то прямо посередине темнейшего поля. И да, это были мы. Нас не забрали куда-то в участок или тому подобные неприятности, так свойственные бунтующим подросткам; малы еще по социальным устоям и примеркам. Отпустили, отступили; провели мини-беседу по правилам общества и законом, и отпустили.

Переполняли просто жуть какие странные чувства. Адреналин отдыхал; вылезло наружу сильнее чувства адреналина. Ощущение, что пережили что-то сильно ценное и важное, ради чего стоило именно так провести тот день. Да! Тот день впечатляет, шикарнее концовка была и не нужна, шкала сильного скачка разнообразия уже и так была на самом олимпе, мигала красным огоньком, махая красным флагом и подожженным факелом приглашения к вдохновению. Вдохновение. Вдохновение. Вдохновение!

Достиг присутствия жизни и помог себе сам.

А ведь, блин, я был счастлив.