Читать книгу Рождённые огнём. Первый роман о пожарных… - Владислав Зубченко - Страница 5

Часть первая. Амулет

Оглавление

***

В первый день службы с унтер-офицером Николаем Мартыновым случилась конфузия. Войдя в часть на утренний развод, он не заметил, что одна из гнедых, запряжённая в бочечный ход, перед тем, как отправиться за запасом воды, сделала большую нужду, навалив кучу посреди конюшни. Ширш, первым увидев нового помощника, подал команду.

– Смирно! Ваше благородие, дозвольте доложить: насос теперь в исправности, третьего дня поломка штыря была, а трубы водоливные замены требуют – зима скоро. Ну и порядок наводим помаленьку тут.

– Вольно, Емельян Степанович, – справившись с волнением от первой своей команды, ответил Николай и, сделав шаг, скользнул начищенным хромовым сапогом в лошадиный навоз.

Бойцы замерли, едва удерживая на лицах улыбки. Ширш, стоявший напротив новоиспечённого командира, поглядел вниз и широко раскрыл глаза, будто и сам только узрел такое безобразие. Мартынов, не поведя бровью, вдруг ещё твёрже встал ногой в навоз, растирая его подошвой, и медленным шагом направился мимо всего строя, разложенных касок, рукавов и труб. Дойдя до конца, он пнул испачканным сапогом один из рукавов, лежащий на полу, потом наступил на него и двинулся обратно. Остановившись возле полки с небрежно брошенными брезентовыми боёвками, Мартынов поднял ногу и обтёр подошву о край.

– Плохо что-то за порядком следишь, Емельян Степанович, – обернулся он к Ширшу. – Пойду сейчас к брандмейстеру, а вам тут полчаса сроку прибраться.

Так стало ясно, что в пожарной команде появился новый командир, и спрашивать в деле он будет по молодости со всех и безо всякой былой дружбы…


Крестился Николай на пожаре лишь в четвёртый день службы. Лето в городе уже двинулось к своему исходу, и к третьему Спасу ночи хоть и стали холодными, но к полудню грело так, что караульный пожарный вертел голову во все стороны. Брандмейстер отъехал по делам, а помощник Мартынов сидел в караульном помещении в раздумьях. Всё в части было вроде бы так же, как и при его батюшке. Ширш снова оттачивал свой топор, будто бы собрался им бриться, Дорофеич возился у старого насоса, негромко называя его дурным словом, но, спохватившись, крестил и себя и его в надежде, что тот всё же не подведёт на пожаре. Пожарные служители, растянувшись под тёплым летним ветерком, дремали. Так, да не так. За всё обманчивое это спокойствие, за всю необходимость подняться в мгновение ока по тревоге и лететь туда, где огонь надумал сжечь всё живое – за всё вместе с брандмейстером Степаном Бодровым отвечал теперь и он, Николай Мартынов. В следующую минуту, будто в подтверждение его мыслей, зазвонил пожарный колокол.

– В Кузнечных рядах горит, – кричал караульный. – Шибко ползёт по ветру!

– Давай все в конюшню! – вскочив, крикнул Мартынов. – Бочку запрягай. Бегом, говорю!

Мартынов сразу вспомнил, что велел ему Бодров, если начнётся без него.

– Ты, Коля, помни, что молод, службу узнаёшь только и простого пожарного пока стоишь, – объяснил в первый день ему брандмейстер. – Одно дело за отцом глядеть, а другое – самому. Ты, друг мой, за отвагой и наградами пока погоди – успеется. Не совладаешь коли, люди могут погибнуть и наши тоже. В бою обвыкай, что знаешь – командуй, а Ширш приглядит.

Николай уже одел поверх мундира робу, взял ту самую отцовскую каску и выскочил к обозу. Линейка была готова, рядом гарцевал сигнальщик, последним, чуть задержавшись, выехал и бочечный ход.

– Ну, с богом, Ваше благородие, – обернулся к помощнику брандмейстера Ширш.

– Поехали! – крикнул Мартынов, и бойцы на одно мгновение замерли, словно услышали с того света знакомый голос прошлого своего командира. Но тут же Ширш стегнул гнедую в первом ходу, и они вырвались из ворот съезжего двора, едва не затоптав прибывшего не вовремя полицмейстера, подняв столбом пыль, скрывшую их на время от любопытных прохожих, и понеслись вниз по Почтовой…


Николай мчался на свой первый пожар. Волнение вдруг завладело им, он перебирал в голове всё, чему успел обучиться за пару недель до того, как занял должность отца. Остальное предстояло освоить в огненном бою, испытать себя, доказать товарищам, что станет для них командиром. И будет он другим – нет, таким же смелым и грамотным, как отец, но не похожим на Мартынова – старшего. Он поймал на себе взгляд Ширша и отчего-то обозлился.

– Чего тебе, Емельян?

– Едем, Ваше благородие, версты две осталось не более, – весело ответил Ширш.

Николай стал глядеть вперёд.

– Что я им, мальчишка что ли всё, – думал он зло. – Ничего, время будет – докажу им на что я гожусь…

Огонь на Струнной к приезду обоза занялся уже на крышах двух домов. Повсюду бегали люди с вёдрами и лопатами. Крик стоял невообразимый оттого, что купчиху – толстую, одетую в яркие, как сам пожар одежды – не пускали в горящий дом за добром.

– Пустите, окаянные, как я жить буду, – орала благим матом купчиха. – Всё же там, всё у меня в избе!

Пожарные спешились и бегом принялись раскатывать рукава вдоль улицы. Дорофеич уже крепил их прочно к насосу, чтобы, как всё будет готово, дать губительную для огня воду. Посреди улицы на коленях стояла старуха, держа в руках икону Неопалимой Купины и непрестанно читая молитву. Глядя вверх на горящие крыши, идущий Мартынов чуть было не сшиб её наземь.

– Отрезать его надо, Емельян, сперва – верно я мыслю? – нисколько не стесняясь, спросил он совета у Ширша.

– Точно, Ваше благородие, он за ветром на запад идёт, значится, оттуда навстречу пойдём, его и схватим, – подтвердил Ширш. – Воду давай!

Из водоливных труб, что уже были направлены в самый очаг пожара крепкими руками пожарных, вверх на несколько саженей взметнулись водяные струи. Струи ударили по крыше, разлетаясь от удара, образуя фонтаны и потоки. Огонь тут же начал прятаться от воды, прижимаясь к горящим почерневшим брёвнам. Но глазам верить было нельзя – зверь затаился где-то недалеко. У насоса двое бойцов работали без устали, качая воду, Дорофеич каждый раз проверял рукава – не порвались ли где.

– Что же вы долго так ехали, окаянные! – набросилась на Мартынова, чудом вырвавшаяся из объятий соседей купчиха. – Идите в дом немедля, товар весь там у меня, сукно. Христа ради прошу, родненькие! Иначе погибель мне!

Мартынову вдруг стало жалко толстую купчиху. Растерявшись от её слёз, он решил было снарядить во главе с собой двух пожарных, чтобы пробраться в дом.

– Куды Вы, Ваше благородие? – возник тут же как из-под земли Ширш и обернулся к купчихе. – А ну, посторонись, говорю, зашибёт – зачем тебе сукно тогда? Погасим скоро, а что останется – всё твоё.

Пожар уже начал сдаваться, хотя и не показывал виду. Он ещё веселился назло всем на догоравших брёвнах, тяжело дышал у самых ног пожарных, топтавших его своим сапогами, и всё же умирал. Мартынов огляделся: Дегтярёв обрушивал остатки сарая, Дорофеич уже тянул мокрые рукава и с размаху бросал их на линейку, чтобы хоть чуток просохли в обратном пути. Неожиданно с правой стороны со ската крыши повалил сильный дым. Помощник брандмейстера хотел было послать бойца проверить, но Ширш с командой возился с другой стороны, отгоняя любопытствующих от едва потушенного пожара.

– Разгорится опять, – подумал Мартынов и, взяв с линейки «кошку» с привязанной прочной верёвкой, подошёл к стене. Примерявшись, он, как не раз делал отец, раскрутил на верёвке кошку и бросил на самый конёк крыши. Острые крючья зацепились за край, и Николай полез по верёвке вверх, перебирая по стене ногами.

Спустя несколько секунд, оказавшись на полусгоревшей крыше, он заглянул внутрь сквозь прогар. Дым окутал его, разобрать чего-либо было невозможно. Мартынов заметил оставленный кем-то из пожарных лом, воткнутый в доски. Он дёрнул его – лом не поддавался. Он дёрнул сильнее – лом, вывернув дерево, нехотя пополз ему в руки. Николай крепко упёрся ногами в крышу и, размахнувшись, ударил наугад в дымящуюся дыру – один раз, другой, третий…

– Ваше благородие, Вы чего там? – крикнул снизу подбежавший Ширш. – Я сейчас, обождите только!

– Не видно, где-то хоронится внутри, – громко ответил Николай, ударив ещё раз.

В то же самое мгновение из прогара вырвался прятавшийся там пожар и ударил прямо в лицо помощнику. Мартынов отшатнулся, сделал шаг назад и, оступившись, рухнул в прогар вместе с обломками крыши…


Достали Николая Мартынова тут же. Ворвавшиеся в дом Ширш и Дегтярёв нашли командира лежащим без чувств на суконных тюках. Ширш начал бить что было сил Николая по щекам, трясти его, словно пытаясь разбудить спящего пьяного человека.

– Ваше благородие, Николай Алексеич! Коля! – кричал Емельян. – Да что же это!

Мартынов вздрогнул, открыл глаза и повёл кругом ничего не понимающим взглядом, точно на самом деле был пьян.

– Где я? Емельян… Захар – вы… Что стряслось со мной?…

– Слава тебе, Господи, слава тебе, – только крестился Ширш.

Мартынов пришёл в себя. Повсюду валялись дымящиеся тюки сукна, катушки нитей. Над самым ухом его что-то протяжно завыло, и Николай ещё раз тряхнул головой, подумав, что стукнулся всё же сильно.

– Ах, окаянные, всё сгорело, испорчено всё! – выла купчиха, стоя на коленях перед своим, пришедшим в негодность, товаром. – С жалобой на вас к полицмейстеру и главе городскому пойду. Найду управу на вас, бездельники!

На улице пожарный обоз уже собирался в обратный путь. Мартынов, ещё поддерживаемый Ширшем, сел на линейку, и обоз тронулся к центру города, провожаемый босоногими мальчишками и суровыми взглядами кузнецов, вновь вернувшихся к своим горнам и мехам…


Брандмейстер Бодров был вне себя. Узнав о происшествии, приключившемся с Мартыновым-младшим, он уже полчаса ходил по кабинету, куда вызвал помощника, чтобы отчитать его. Как он будет его отчитывать – по-отечески или как начальник подчинённого – Бодров ещё не решил, но волнение за названного своего сына ещё не улеглось. Ему представилось на миг, что тот погиб на первом своём пожаре. Погиб по недомыслию, по вине старших товарищей, не доглядевших за молодым и отчаянным командиром. Да и его не было рядом как назло, иначе Бодров бы сам непременно выехал с обозом на пожар. Первым под горячую брандмейстерскую руку попал Ширш, которого он встретил в конюшне.

– Я тебя! – подступил он к старшему пожарному. – Не уберёг, не доглядел? Ну, Емельян, бога благодари, что всё обошлось, а то бы я тебя…

Бодров занёс было руку, но остановился.

– Где Мартынов? В караульной? Как очухается – ко мне его, немедля!

Николай, едва держась на ногах от понесённого удара, поднимался по лестнице к Бодрову. Постучав в дверь и, не дождавшись ответа, он распахнул её и вошёл. Брандмейстер стоял, отвернувшись к окну.

– Ваше высокоблагородие по приказу прибыл… – преодолевая сбивавший его с толку шум в голове, стал докладывать Мартынов.

– Брось, Николай Алексеич, брось! – резко обернулся Бодров. – Всё брось теперь же – доклады, службу! Или как дальше будем работать, я тебя спрашиваю? Ты мне живой нужен, живой. Смелость, она тогда нужна, когда знаешь для чего головой рискуешь. А здесь без надобности было – никуды бы пожар твой не делся.

Брандмейстер подошёл к Николаю и взял его за плечи.

– Тебя бы под арест на сутки за самоуправство, ну да ладно, – улыбнувшись, наконец, от мысли, что его Николка стоит перед ним живой, сказал Бодров. – За то, что не побоялся – хвалю, а за глупости и впредь корить буду – не обессудь. Иди сейчас домой и матери ни слова.

Выйдя от Бодрова, Мартынов направился прямиком в казарму, где жили пожарные. Поселить их при части неотлучно решил однажды всё тот же Перовский. В один из жарких дней загорелись шорные мастерские в самом центре Оренбурга. Губернатор, на счастье или на беду, как раз ехал мимо. Остановившись, он принялся помогать погорельцам спасать добро. Спустя минут десять подъехала одна полупустая линейка с тремя бойцами и сигнальщик с трубой.

– Вы куда подевались, спрашиваю? – удивился Перовский. – Где это видано – губернатор у них пожары тушит, а они досыпают!

– Никак нет, Ваше высокопревосходительство, – выпалил один из служителей. – Отправили вестовых по домам собирать – воскресенье ведь!

Перовский никуда не уехал, а дождался брандмейстера с бойцами. Пока те гасили огонь, губернатор наблюдал за их работой, стоя поодаль. А после приказал, чтобы жили отныне при части неотлучно и спали, не снимая сапог.

– Пока поприезжаете от баб и щей своих к пожару, весь Оренбург сгорит, – не приняв никаких возражений от брандмейстера, отрезал Перовский. – Быть все сутки на съезжем дворе…


В казарме стоял запах готовящейся похлёбки с примешивающимися, словно приправа, ароматами сапог, брезента и ещё чёрт знает чего. Николай поморщился, хотя всё это знал с детства. Кто-то спал, укрывшись от назойливых мух робой, кто-то чинил прохудившийся сапог, кто-то собирался непременно выпросить увольнительную, чтобы хоть чуток обнять жену и детей. Мартынов поискал глазами Ширша – его нигде не было. Нашёл он его в конюшне, где Ширш вместе с зашедшим по его просьбе кузнецом, решили подковать Француза.

– Второго дня хватились, а подковы-то у красавца нашего и нет, – сокрушался тот. – На счастье кому-то оставил.

– Надо прибить, а то ногу попортит, – со знанием дела рассматривал конское копыто кузнец.

– Емельян, поди сюда, разговор у меня к тебе, – позвал Ширша Николай.

– Сию минуту, Ваше благородие, – Емельян кивнул кузнецу, чтоб он делал дело.

Мартынов поискал глазами место поуютнее, и они присели у пустующей конской привязи в дальнем углу двора.

– Емельян, ты с отцом десять годков вместе в огонь ходил, – начал непростой разговор помощник. – Знаю, что доверял он тебе одному может более, чем брандмейстеру даже. Я у тебя спросить хочу: не знаешь ли, что это за загадка такая?

Николай повернул отцовскую каску той стороной, где был отпечатан таинственный непонятный знак, чудом появившийся той ночью на чистом листе, лежавшем на столе в доме Мартыновых. Ширш вдруг побелел, будто увидел ожившего покойника, и поднял руку для крестного знамения.

– Ты чего, Емельян? – не понимая, что происходит с его смелым и отчаянным товарищем по делу, спросил Николай. – Что такое?

Емельян Белоусов взял в руку каску, ещё раз внимательно вгляделся в знак и прошептал.

– Господи, быть такого не может! Пойдём со мной, Николай, пойдём ещё подальше…

История, рассказанная в тот вечер Ширшем, сразила Мартынова. Он, оглушённый до этого своим падением, теперь к тому же словно ещё и онемел от услышанного.

– Отец твой не велел говорить про то до поры, но уж коли так вышло, – начал свой длинный рассказ Ширш. – Показал он мне как-то амулет странный. Я ж не поверил ему тогда. Ну, думаю, мало ли человек во что такое верит тайно, в богопротивное всякое. Он же крестился тогда всё, говорил, что к батюшке ходит каяться. Было это в службу его на Кавказе. Вошли они с боем в горный аул. Перестрелка, значит, кругом абреки убитые, да и наших полегло тоже немало. Они с сотоварищем в один дом забежали, а там никого – только дед старый, да полуслепой. Товарищ его саблю-то вскинул, чтоб зарубить, а батюшка твой остановил его – не надо, дескать, греха на душу брать. В общем, спас он горца этого тогда – уж не знаю, чем тот ему глянулся. Когда из аула того уходили, старик ему амулет дал железный. По-русски старик говорил плохо, но дал понять, дескать, носи с собой, не снимай. Вроде как убережёт он от смерти, как его самого берёг.

– Ух ты! – схватило у Николая дух. – Ни разу не видел я у отца его, и теперь нет его в доме нигде – уж все вещи отцовские переглядел. Где же может быть, а?

– Не было его на нём, Коля, – пожал плечами Ширш. – Когда хоронили-то, не было. Не знаю я про него ничего более.

– Значит, не боялся он в огонь идти, потому что знак этот на нём был, вот оно как. Потерял, значит. Неужто из-за потери этой и сгинул? – задумался Николай. – Ну, видно судьба мне без амулета того быть.

– Так нет же, Коля, – прервал его мысли Ширш. – Амулет этот я хорошо помню, вот только в толк не возьму – откуда он на каске появился? Не было там его раньше…


Мартынов шёл домой словно в тумане, не замечая знакомых, раскланивавшихся ему по дороге. Он опять вспоминал до самых мелких подробностей ту ночь, когда мёртвый отец искал каску, знак, неведомо каким образом, оказавшийся на бумаге и на каске. Что хотел сказать ему отец? Так, в раздумьях, он добрёл до порога дома.

Дарья возилась с ужином. Аромат в доме стоял такой, что спасу не было от набегавшей во рту слюны. И самый сытый человек захотел тотчас бы попробовать хозяйкину снедь. Наваристый борщ булькал в чугунке на печи, исходящим дымом окутывая стол. А рядом стояли накрытые чистой тряпицей свежие вареники с картошкой. В румяный и пышный хлеб, только что вынутый Дарьей из печи, хотелось окунуться всем лицом, словно в саму благодать, и вдохнуть его свежесть. Всё это съестное великолепие дополнял острый запах чеснока, щекотавший ноздри Николаю.

– Здоровы будьте, матушка и Маша, – снял форменную фуражку Мартынов, повесив её на крюк у входа, и, войдя в горницу, перекрестился на икону в красный угол. – Хорошо, что ужин поспел.

– Поспел, Колюшка, ждали тебя, уже час как ждали, боялась, не случилось ли чего, – заворковала Дарья, поспешив накрывать на стол. – Машенька, пособи мне – Коленька дома уж, ужинать сядем!

Вся любовь, которую хранила Дарья Мартынова к мужу, без остатка перешла теперь к сыночку. Глядя на него, она каждый раз вспоминала своего Алексея и потом, втихомолку, чтобы не видели Николай и Маша, плакала, закрывая рот мокрым от слёз платком. Поминая покойного супруга в храме, Дарья всегда благодарила бога за то, что оставил ей сына и дочь, и просила одного: не дожить до их кончины, а уйти, как и положено, вначале самой к любимому своему Алёшеньке, который дожидался её теперь в другом, вечном, царствии.

– Со службой ты определился, сыночек, – с тревожной лаской, словно думая о неизбежном своём материнском будущем, вдруг обратилась она к Николаю, пока тот уплетал за обе щёки мамкин борщ. – Жениться-то думаешь теперь?

– Чего это Вы, матушка, разговоры такие затеяли, – чуть не поперхнувшись куском, выдавил Николай и принялся откашливаться.

– Ну, ешь, ешь, родной мой, – испугалась Дарья, что попортит аппетит сыну. – Не слушай меня, не про то я.

– Пусть Маша сперва замуж выскочит, а я погляжу, как да что, – развеселился Николай, подмигнув сестре.

– Когда выйду – моё дело, – озорно показала брату язык Мария…

Когда все улеглись, Мартынов, подойдя к своему столу, зажёг свечу. Положив перед собой чистый лист, он начал быстро писать, окуная перо в чернильницу. Рассказ его получался незамысловатым, но совсем не таким, когда пару месяцев назад Николай пришёл в писательское общество. Он писал и писал, не замечая часов, и через какое-то время сон склонил его голову на исписанный лист…


Отец приснился Мартынову во второй раз. Никакой крови на этот раз на нём не было. Напротив, он стоял у пожарной части в красивом белом мундире и начищенных сапогах, с плеча его спускались эполеты. Он был весел и красив, и на лице его Николай даже не увидел страшного черкесского шрама. Все – и Бодров, и Ширш, и Дорофеич бросились к нему, чтобы обнять. Николай тоже пошёл было к отцу, но тот отчего-то остановил его, протянув навстречу руку с поднятой кверху ладонью. Николай почувствовал знобящий холод. Отец сам приблизился к нему и начал расстёгивать пуговицы мундира, и Николай с ужасом увидел, что под мундиром вместо груди у отца зияла чёрная дыра. Он сунул в эту дыру свою руку и достал оттуда амулет!

Мартынов резко проснулся и вновь прочёл молитву…

Рождённые огнём. Первый роман о пожарных…

Подняться наверх