Читать книгу Вишнёвый Крик - Vladlen M - Страница 2

Впервые за последнее время он спал крепко и безмятежно, не видя не просто тех снов, которые могли бы на весь день выбить его из колеи, а вообще никаких – просто успокаивающую монотонную рябь под закрытыми веками.

Из затянутого москитной сеткой окна пахло петуниями. Длинное прямоугольное кашпо с ними неделю назад устроила на подоконнике соседка, трудолюбивая старушка Марья Алексеевна, сад которой слыл самым живописным и ухоженным в их районе. Солнечный свет мягко рассеивался голубыми занавесками, но единственный луч, обошедший воздушное полотно, отразился от наручных часов на низенькой тумбочке и метко нарисовал «зайчика» на спине дремлющего у дивана лабрадора.

Тело было расслабленным, отдохнувшим, полным сил, каким-то настоящим. Сердце билось ровно и неторопливо, осознавая свою значимость и наполняя сосуды теплотой беспрерывно пульсирующей крови, кожа чутко ощущала приятную шершавость ткани и малейшее дуновение ветерка, каждый сустав и каждая мышца знала точный момент, в который должна сработать, лёгкие бодряще наполнял свежий воздух с ароматом цветов. Михаил медленно сел, сбрасывая покрывало, осмотрел свои руки и ноги, ощупал лицо, шею, грудь так, будто знакомился с самим собой впервые. Невероятное дело, однако. Давно он не чувствовал себя таким по-настоящему живым. Желудок, пользуясь случаем, заурчал от голода, выпрашивая еду, и тем же самым вот-вот собирался заняться Чоко, уже приоткрывший свои лучистые глаза и скосивший их на хозяина, бодро разминающего спину и плечи.

Завалявшийся на верхней полке кухонного шкафчика зелёный чай вместо пережжённого кофе, глазунья с сосисками и овощной салат вместо бутерброда, музыка по старенькому радио вместо угрюмого молчания – таким был сегодняшний завтрак, не оставляющий сомнений: вкусы и цвета казались более яркими, а на душе стало легче и спокойнее, будто разрешился давно мучавший его конфликт.

Нормированностью труда и адекватностью графика его работа и не пахла, отчасти, по его же инициативе, поэтому до очередных рабочих суток оставалось девять часов, в которые он собирался вместить несколько важных дел, и первое из них было обязательным.

Белая рубашка и бежевые летние брюки, к которым он не прикасался со дня покупки, оказались ему великоваты, но несмотря на то, что за последние месяцы он изрядно похудел, Михаил всё равно отличался крепким телосложением и завидно выделялся на фоне едва ли не всех мужчин, с которыми работал. С такой выматывающей профессией и уходом за домом с участком не нужно было даже ходить в тренажёрку, где вылощенные красавчики раскачивали мышцы ради фотографий у зеркала и восхищённых писков безмозглых девиц.

Большой букет белых хризантем наполнял нежным ароматом весь автобус, привлекая к держащему его мужчине внимание мило улыбающихся женщин всех возрастов. Пожалуй, Михаил выглядел романтиком, спешащим на утреннее свидание на летней веранде кофейни, но остановка, на которой он сошёл, быстро стёрла со многих лиц блаженные улыбки.

На городском кладбище было солнечно, тихо, даже умиротворяюще, сейчас оно не вызывало запредельной тоски и боли, а выглядело лишь местом светлой и доброй памяти о тех, кто покинул этот мир. Кругом пахло молодыми елями и кедрами, высаженными вдоль главной аллейки из серовато-жёлтых плиток. Негромко и размеренно ударяли в колокол маленькой белой церкви на холме за высоким витым забором, и этот звук казался маятником, усмиряющим суетливые мысли.

Михаил нашёл нужную дорожку и позолоченную оградку с тоненькой берёзкой за ней, поставил букет в одну из вазочек у красивого памятника, засмотрелся на выгравированное на нём фото. Он выбрал его сам, а остальные и не возражали, ведь этот портрет оказался лучшим из всех. Её взгляд был нежным и смеющимся, с лёгкой ноткой озорства, улыбка вырисовывала ямочки на круглых щеках, пушистые брови приподнимались изящной дугой, а локоны длинных прямых волос укрывали узкие плечи в оборках летнего платья. Он сделал это фото во время их путешествия на море, через две недели после свадьбы. Тогда она была в долгой интермиссии, ни разу не прикоснулась к запасу привезённых с собой таблеток, и каждый день казался таким тихо счастливым, что хотелось остановить время и зациклить эти дни до чарующей бесконечности.

Дома всё стало хуже, реальность напомнила о себе чередой гипоманиакальных и депрессивных фаз, и если с первыми мириться было чуть проще, то вторые всё увереннее становились тяжёлым бременем для них обоих. Спустя месяц с небольшим она не смогла нормально работать, её попросили уволиться по собственному желанию и заняться своим здоровьем. С тех пор он контролировал каждый её шаг и анализировал каждое слово, срывался домой после подозрительных звонков, за что получал выговоры и угрозы от начальства, следил за тем, чтобы она принимала лекарства, всё чаще водил её по знакомым врачам, которые вскоре начали настаивать на госпитализации в местную психиатрическую больницу. Коррекция специалиста под круглосуточным наблюдением персонала давала временное облегчение: она расцветала счастливой улыбкой и надеждой в ясных глазах, до боли обманчиво казалась прежней, здоровой, ведь жуткие симптомы отступали, прикидываясь страшным сном, который исчезал после пробуждения в солнечное утро. Но после затишья ужасы возвращались и били с утроенной силой. Она напоминала размытый силуэт на воде, зыбкую тень, не имеющую ни желаний, ни эмоций, ни чувств, кроме одной лишь бесконечной необъяснимой печали, окутавшей её коконом беспочвенного самообвинения, уверенности в собственной никчёмности и бреда о прижизненном распаде её тела. И пускай её мысли о суициде, как и все прочие, текли замедленно, долго не оборачиваясь попытками, но зрели неотвратимо.

До свадьбы они были знакомы три года. Всё происходило правильно, обыденно, «как у всех»: вместе заканчивали медицинский университет, встречались, влюблялись, начинали трудиться по профессии, снимали тесную, но уютную квартирку около парка, с бьющей через край энергией расписывали свою жизнь наперёд. Однако у болезни были свои планы – она дебютировала в двадцать четыре года и укоренилась в здоровой, казалось бы, психике молодой и полной сил девушки. И Михаил долго боялся признать то, что эндогенные душевные болезни страшны своей непредсказуемостью, их не пресечь, не купировать моментально, с ними приходится мириться, волочить за собой неподъёмной ношей, приправляя каждый день жизни таблетками разных мастей, чтобы создать видимость нормальности, выиграть немного оказавшегося заоблачно дорогим счастливого времени.

Так в чём же дело? Стоило ли корить себя за то, что было неизбежно?

Михаил знал, что женился осознанно, обещая себе и всем вокруг, что станет ей надёжной опорой, защитит от любых бед, но переоценил свои силы. И здраво было полагать, что он вовсе не был виноват в том, что случилось, ведь не мог её вылечить, хотя старался поддерживать в этой невидимой другим войне, но со временем и он устал. Устал и потерял бдительность, про себя жестоко назвав это безразличием и малодушием.

– Прости, что не уберёг, – шепнул мужчина, очертив на выгравированном портрете локоны её волос, но с грустью заметил, что совсем забыл их мягкость, как и звучание заливистого смеха и прикосновение тёплых обласканных губ. – Прости и отпусти меня.

***

– Столяров теперь меня ненавидит! – встретив Михаила в коридоре на первом этаже их подстанции, сразу же заявила Ольга и сняла солнцезащитные очки, оставившие под собой забавное более светлое, чем остальная кожа, пятно на её загорелом лице. – Привет! Отдохнул хоть? А то на предыдущей смене глаз не сомкнул, я всё помню!

– Отдохнул, не беспокойся. Выходной оказался даже чересчур скучным. Что там со Столяровым? – вздохнул врач, пропуская медсестру в раздевалку.

Ольга была взрослой сорокалетней женщиной с приличным стажем работы за плечами, но её стрижка, с каждым месяцем оставлявшая на голове всё меньше волос, в итоге сделала её похожей на мальчишку, к тому же довольно шумного и непоседливого.

– Да мудак он озабоченный. Вот и всё.

– Я тебя предупреждал. На дачу с баней красивых женщин просто так не приглашают, – усмехнулся Михаил, натягивая летний спецкостюм. – Хотя тебя вон не смущают совместные переодевания.

– «Красивых», значит? – Ольга тут же повисла на дверце его шкафа, картинно облокотившись на неё правой рукой, и соблазнительно выгнула чёрную бровь, но, выдержав двусмысленную паузу, расхохоталась. – Ой, Кацен! Я тебя уж точно как женщина не интересую. Да и никто другой, думаю. Так дай хоть мне на плечи твои могучие поглядеть, не жадничай!

– Смотри, но только издалека. Я тут, похоже, больше твоего стесняюсь.

– Ох, Миш, – она медленно отошла к своему шкафчику с нежной улыбкой на дрогнувших губах, – чего тебе, дорогой, стесняться? Молодой, умный, красивущий, хозяйственный и при этом всём ничейный. Когда ситуацию исправлять будем, а? К тебе половина наших незамужних девчонок неровно дышит. Завоёвывать не придётся, просто выбирай любую!

Он ничего не ответил, отряхивая с синих штанов примагнитившиеся ниточки, и мельком, даже не отдавая себе отчёта, глянул в зеркало на внутренней стороне дверцы шкафа, будто проверяя слова Ольги.

Та, помолчав, вздохнула и негромко бросила:

– Извини.

– Всё в порядке.

Изменившаяся атмосфера ему вовсе не нравилась, ведь сегодня он в кои-то веки чувствовал какой-то маломальский покой без давившей на него тоски, поэтому надо было вернуться к прежней теме:

– Значит, Столяров больше не с нами? Поди уже поскакал выклянчивать изменения в графике, чтобы с тобой не пересекаться. Хотя к Зинаиде Ивановне хрен с таким подкатишь, она ненавидит поправки в расписании.

– Да какие там графики… Больничный он взял, – набрасывая на плечи тонкий синий жилет, невинным тоном ответила Ольга. – Будет ожог кипятком лечить прямо на заднице.

– Что, прямо на ней?

– На ней родимой.

– А ты опасная, – фыркнул врач, прихватывая телефон из кармана куртки.

За всё утро он так и не успел позвонить Игорю Сергеевичу, хотя, до вечера выкорчёвывая в саду сорняки, раз за разом мыслями возвращался к тому, что творилось на берегу прошлой ночью. Интересно, пришёл ли в себя тот парень? Установили ли его личность? Выяснили что-нибудь ещё?

Ольга увлечённо рассказывала о своей младшей дочке, которая осенью собиралась в первый класс и выпрашивала у матери дорогущий подарок по этому поводу, а ещё о том, что тоже постарается бросить курить, но, пожалуй, не сегодня – на следующих выходных. По дороге к старшему фельдшеру, у которого надо было забрать кое-что из нового инвентаря, к ним присоединился и санитар-водитель Негодин, интеллигентный седой мужичок с настоящими гусарскими усами и колоритной татуировкой в виде саламандры на предплечье.

Смена оказалась по традиции непредсказуемой и загруженной. Вызовы их бригаде поступали с незавидной регулярностью, поэтому поесть и передохнуть всем троим удалось во втором часу ночи. Купив остатки выпечки в крошечном круглосуточном кафетерии напротив подстанции, Михаил по традиции набодяжил кофе на их общей «кухне», где сейчас было пусто, подсунул сонной Ольге булочку с маком и её любимый фруктовый чай, а затем отправил медсестру в комнату отдыха. Негодин покурил в окно за компанию и углубился в чтение забытого кем-то журнала.

«Прости, у нас тут кошмар какой-то, ответить на звонок нормально не могу!» – с экрана смартфона вещал Игорь Сергеевич, впрочем, не поясняя, что именно у него приключилось посреди ночи. – «Если ты по поводу того парнишки с аллергией, то загляни завтра в токсикологию, его из реанимации туда перевести решили, Гошка вести будет. На поправку идёт быстро, дня через три выпишут, наверное».

Михаил, сам того не заметив, улыбнулся этой новости, правда, свою миссию он пока не считал выполненной до конца. Серьёзного разговора бедолаге было не избежать.

Остаток смены «радовал» разнообразием: у одного – «нестерпимые» боли в ухе, беспокоящие, оказывается, вторую неделю, у второго – температура тридцать семь и четыре с насморком, у третьего – носовое кровотечение после дворовой драки, у четвёртого – «острейшие» боли в груди и спине, оказавшиеся банальной межрёберной невралгией, а ещё три случая кишечной инфекции, два случая извлечения подвыпивших бездомных из канавы, один голодный обморок у Ольги, полпачки выкуренных сигарет у Негодина.

Закончив работать в седьмом часу вечера, в токсикологию Михаил не пошёл, отложив это мероприятие до утра, когда ломота в спине и синяки под глазами станут поменьше. Наивное, конечно, ожидание, но спокойный сон без сновидений был самым желанным вознаграждением за труд. Однако, угнездившись на своём диване в полумраке спальни, он долго вертел в руках чужую, случайно оказавшуюся у него вещицу. Камешек на кожаном шнурке по цвету и форме напоминал распластанную вишенку, его грани были совершенно гладкими, а на самой плоской поверхности подвески кто-то выцарапал банальное и всем понятное: «Р+Д». Выходит, всему виной были любовные страдания. Что ж, некоторые вещи в этом мире, действительно, вечны…

Утром шнурок оказался обвязанным вокруг его кисти, а сам камешек мирно покоился в ладони, согретый теплом его кожи. Сны всё-таки были, но не пугающие – странные и какие-то неоднозначные. Они бурлили тенями образов последних дней, но искажали их, переиначивали, вызывая томительное волнение, которое развеялось лишь в больнице, когда на ничего не подозревающего Михаила, протиснувшегося в коридор отделения, обрушилась хохочущая туша давнего друга, будто всё утро ждущего его за ближайшим углом.

– И кто это такой к нам пожаловал? Мужчина, а куда Вы прёте в неприёмные часы? – Георгий Игоревич, всерьёз называть которого настолько официально было попросту невозможно, с энтузиазмом набросился на гостя, стискивая его в объятьях. – Я тебя год не видел! Год! Слышал от отца иногда, но не больше. Хоть бы раз рожей своей тут посветил!

– А что ей светить-то? У вас проблемы с электричеством? – Михаил толкнул друга в плечо и улыбнулся. – Сам в семью-работу упёрся, а я виноват теперь?

– Виноват! Ещё как виноват! Ты меня, предатель, тогда с Ленкой свёл! И всё, тут же пришёл конец моей голодной холостяцкой жизни! Посмотри, в кого я теперь превратился! – Он драматично потряс руками и хлопнул себя по животу. – Она меня как на убой кормит, жить так больше не могу.

Хотя Гоша никогда не отличался стройной фигурой (как, впрочем, и высоким ростом, развитой мускулатурой и хорошей успеваемостью в университете), Михаил заметил, что тот и правда стал пухлее и как-то… потешнее. Его рыжеватая всклокоченная шевелюра сама по себе служила предметом шуток, а вкупе с округлившимся румяным безволосым лицом ещё и придавала ему детского очарования.

– Она кормит, а ты и кормишься, – Кацен хмыкнул и потеребил друга за щеку. – С большой-большой радостью.

– Ух, собака! Пожалел бы хоть раз! А то мне уже цветная капуста и сельдерей снятся с очень осуждающим видом, знают, что я завтра борща и котлет наверну, полночи сегодня от них нотации выслушивал. К психиатру сходить, что ли… – Гоша крутанулся в сторону ординаторской, скрипя по полу резиновыми тапками. – Кстати, о психиатре. Ты же из-за молчуна сюда пришёл?

– Молчуна? – переспросил Михаил, закрывая за собой дверь кабинета.

– Вроде того. Сейчас расскажу. Занятный такой, ещё и с именем повезло. Так-с. Зорин Родион Романович, – прочитал он, вытащив из папки на своём столе растрёпанную историю болезни, раскрыл её, перелистнул несколько исписанных страниц. – Родя у нас неразговорчивый, хотя послушный малый. После такого отёка, конечно, сразу не заговоришь, но он особо и не пытается, зато ведёт себя хорошо. Капельницы не выдирает, медсёстрам не грубит, много спит, самостоятельно ест и смотрит в окно. К родителям очень равнодушен, хотя те из кожи вон лезут. С аллергологом «дружит» с детства, даже наш консультант его узнал. Парень в разной степени реагирует на большой перечень аллергенов, о чём, со слов матери, прекрасно знает и старается их избегать. Хуже всего переносит…

– Вишню?

– Вот именно, – важно поднял указательный палец Гоша. – А анафилаксия на вишню штука, между прочем, исключительно редкая. Аллерголог подтвердил, у него такой случай в практике тоже первый, аж статью в журнал писать собрался, научный проныра. В общем, о парне. Учитывая, что он был в курсе своих проблем, а ты нашёл его ночью в безлюдном месте в обществе вишнёвого пива (кстати, очень дорогого), это наводит на мысли о… – Он запнулся, отводя взгляд от друга, хотя понимал, что тот догадался самым первым. – О преднамеренности…

– О попытке суицида, – прохладным тоном исправил Михаил. – Психиатр приходил?

Георгий нервно сглотнул, узнавая этот стальной оттенок в его голосе.

– Дважды приходил, но на контакт наш парень не идёт. Просто не отвечает на вопросы и всё, внешне спокоен, даже чересчур. А вот мать у него, конечно, всполохнутая. Понятно, что переживала, когда сын неделю назад свалил в неизвестном направлении, в больницы и морги звонила, это да, кстати, так на нас вчера и вышла. Но у неё там, похоже, целый культ личности «её мальчика». В школе был отличником с идеальной дисциплиной, побеждал во всех олимпиадах, готовился в столицу махнуть учиться, но в последний момент передумал, про бухло с сигаретами не слышал, встречаться начал с «очень положительной девочкой», с которой дружил со средней школы, пишет картины маслом в свободное время, месяц назад юрфак закончил. Прямо чудо-чудное!

– Лет ему сколько?

– Двадцать три исполнилось, как раз два дня назад. Хорошо отметил, что и говорить, – добавил Гоша с косой ухмылкой. – Его предки здесь уже с утра пораньше ошиваются. Очень хотели тебя увидеть, ты ж их герой.

И правда, стоило ему сказать это, как в дверь ординаторской тихонько поскреблись, впрочем, сразу после этого в кабинет без спроса протиснулась раскрасневшаяся улыбающаяся женщина в квадратных очках, а за ней – скромного вида чуть смущённый и начинающий лысеть мужчина. Парочка выглядела слишком уж карикатурно.

Мамаша пациента оказалась всезнающей разговорчивой особой, по жизни уверенной лишь в своей правоте, действительно сыпала фразочками вроде: «наш милый мальчик», «наш бедный Родя», «всегда был таким умницей», «лучший в классе», «всё у него всегда получалось», «я в него всю душу вложила», «даже не знаю, как так вышло, я его не так воспитывала», «да это дурная компания какая-нибудь надоумила», «я прочитала, что надо ему вот эти анализы ещё сделать», «а этого лечения точно достаточно?», «а может МРТ головы?»… Папаша слушал её тираду молча, посматривая на врачей и свою жену неловко, но не смел перебивать её, только сдержанно пожал Михаилу руку и отошёл к двери, уступая женщине место. Та выговаривала слова благодарности вперемешку с советами по лечению и недоумевала, почему без неё до всего этого не додумались, искренне не замечая потяжелевшего взгляда спасителя её сына. Его относительно мирный настрой всё увереннее заменялся раздражением, зыбко граничащим с гневом, поэтому, перебив бесконечный трёп мамаши и чуть скосив глаза на друга, он зашагал к выходу, обронив:

– Мне нужно увидеть пациента.

– С-седьмая палата для выздоравливающих, – запнулся Гоша, пускаясь за ним следом.

Что-то в напряжении Михаила ему не нравилось, и, хотя необдуманными поступками тот никогда не славился, врач отделения просто не мог не проконтролировать этот визит, ведь он отвечал за всё, что происходило с его подопечными в больнице. И хорошо, потому что, когда Кацен дошёл до нужной палаты и распахнул её дверь, от него испуганно отпрыгнула моющая пол санитарка: настолько мрачным и до мурашек на коже рассерженным выглядел этот мужчина.

Пациенты, которых оказалось в палате четверо, удивлённо свернули шеи в сторону вошедших, хотя нет, не все. Один из них, парень, полулежащий на самой дальней от входа койке, медленно, почти незаинтересованно, оторвал глаза от книжки, которую придерживали его согнутые в коленях длинные ноги. Правда, увидев решительно направившегося в его сторону мужчину, отнюдь не блещущего радостью и дружелюбием в глазах, он поднялся с подушки, на которую опирался спиной, и сел на кровати. Родители и врач замерли у входа в палату. Георгий напряжённо ждал, что будет дальше. Мамаша пациента продолжала улыбаться, но ровно до тех пор, пока Михаил не дошёл до её сына, широко распахнул окно и ровным тоном сказал:

– Прыгай.

В палате стало совсем тихо, всеобщее недоумение будто превратилось в нечто осязаемое и сконцентрировалось вокруг двоих – светловолосого бледноватого парня, карие глаза которого удивлённо расширились, а губы начали подрагивать от накатившего смятения, и мужчины, придерживающего створку открытого окна и пасмурной серостью в глубине зрачков глядевшего ему в душу.

– Прыгай, приятель. Четвёртый этаж, внизу асфальт. Можно и убиться, и покалечиться.

Мамаша ахнула, испуганно прижав к лицу затрясшиеся руки. У пациента нервно дрогнул кадык, пальцы стиснули закрытую книжку до белизны в суставах, губы поджались, но позволили вырваться из груди отрывистому вздоху.

Изначально Михаил хотел поговорить с ним по-человечески, помочь хоть немного разобраться в его проблеме, ведь вовсе не был бессердечным негодяем, а ещё слишком хорошо запомнил ночь их первой «встречи». И как парень беспомощно вздрагивал, лёжа на камнях и песке, и как тряслись от бесконечного кашля его узкие плечи, и как он жалостливо шмыгал носом, а по его щекам текли слёзы. Вряд ли это всё было только от страха или боли.

Ответ, как казалось Михаилу, был прост и банален. У «Р» явно не клеилось с «Д», а вкупе с дурным характером мамаши, которая, он был почти уверен, доставляла парню больше проблем, чем поддержки и радости, это могло толкнуть его на идиотский поступок на пляже.

Душевного разговора не вышло, Кацен и сам не заметил, как превратил свой визит в пытку.

– Не хочешь? Хорошо. – Он нырнул пальцами в нагрудный кармашек рубашки, достал из него красный камешек на шнурке и бросил его хозяину. – Тогда будь мужчиной. Найди в себе силы нормально разобраться со своей девушкой, вали от родителей и живи, как тебе нравится.

Парень вздрогнул, когда кулон упал на кровать к его ногам, и судорожно соскрёб его с белоснежной простыни, чуть не разодрав её ногтями, – не хотел, чтобы кто-нибудь ещё увидел важную для него вещь.

Со стороны дверей послышался ещё один «ах», и мамаша пациента всё-таки упала в обморок. Ну, как сказать, «упала», – подхватить её на руки успел насупившийся, но всё такой же молчаливый муж.