Читать книгу Сахалин. Каторга - Влас Дорошевич, Влас Михайлович Дорошевич - Страница 17

Одесса дала Корсаковской тюрьме двух представителей. Верблинского и Шапошникова.

Трудно представить две большие противоположности.

Если собрать все, что в каторге есть худшего, подлого, низкого, дать этому отстояться, взять подонки, потом выжать их – вот эта-то квинтэссенция каторги и будет Верблинский.

С ним я познакомился на гауптвахте, где Верблинский содержится по подозрению в убийстве с целью грабежа двух японцев. Он клянется и божится, что не убивал. Он был свидетелем убийства, при нем убивали, он получил свою часть за молчание, но сам не убивал!

И ему можно поверить. Нет такой гнусности, на которую не был бы способен Верблинский. Он может зарезать сонного, убить связанного, задушить ребенка, больную женщину, беспомощного старика. Но напасть на двоих с целью грабежа – на это Верблинский не способен.

– Помилуйте! – горячо протестует он. – Зачем я стану убивать? Когда я природный жулик, природный карманник! Вы всю Россию наскрозь пройдите, спросите: может ли карманник человека убить? Да вам всякий в глаза расхохочется! Стану я японцев убивать!

– Имеешь, значит, свою специальность?

– Так точно. Специальность. Вы в Одессе изволили бывать? Адвоката, – Верблинский называет фамилию когда-то довольно известного на юге адвоката, – знаете? Вы у него извольте спросить. Он меня в 82-м году защищал – в Елисаветграде у генеральши К. 18 тысяч денег, две енотовые шубы, жемчуг взял. 800 рублей за защиту заплатил. Вы у него спросите, что Верблинский за человек, – он вам скажет! Да я у кого угодно, что угодно, когда угодно возьму. Дозвольте, я у вас сейчас из кармана что угодно выйму – и не заметите. В Киеве на 900-летие крещения Руси, у князя К. – может, изволили слышать – крупная кража была. Тоже моих рук дело! – В тоне Верблинского слышится гордость. – И вдруг я стану каких-то там японцев убивать! Руки марать, отродясь не марал. Да я захотел бы что взять, я и без убийства бы взял. Кого угодно проведу и выведу. Так бы подвел, сами бы отдали. Ведь вот здесь в одиночке меня держат, – а захотел я им доказать, что Верблинский может, и доказал!

Верблинский объявил, что знает, у кого заложена взятая у японцев пушнина – собольи шкурки, – но для того чтобы ее выкупить, нужно 52 рубля и «верного человека», с которым бы можно было послать деньги к закладчику.

Смотритель поселений господин Глинка, производивший следствие по этому делу, поверил Верблинскому и согласился дать 52 рубля.

– Сами и в конверт заклейте!

Глинка сам и в конверт заклеил.

Верблинский сделал на конверте какие-то условные арестантские знаки.

– Теперь позвольте мне верного человека, которого бы можно послать, потому по начальству я объявлять не могу.

Ему дали какого-то бурята. Верблинский поговорил с ним наедине, дал ему адрес, сказал, как нужно постучаться в дверь, что сказать.

– Смотри, конверт не потеряй!

И Верблинский сам засунул буряту конверт за пазуху.

– Выходим мы с гауптвахты, – рассказывал мне об этом Глинка, – взяло меня сомнение. «Дай, – думаю, – распечатаю конверт». «Нет, – думаю, – распечатаю, тот узнает, пушнины не даст». Распечатать или нет? В конце концов не выдержал – распечатал.

В конверте оказалась бумага. Верблинский успел передернуть, сделал вольт и подменил конверт.

Бросились сейчас же его обыскивать: 42 рубля нашли, а десять так и пропали, как в воду канули.

– За труды себе оставил! – нагло улыбается Верблинский. – За науку! Этакого маху дали! А? Я и штуку-то нарочно подстроил. Мне не деньги нужны были, а доказать хотелось, что я, в клетке, взаперти, в одиночке сидючи, их проведу и выведу. И вдруг я этакую глупость сделаю – людей резать начну!

– Да ты видел, как резали?

– Так точно. Видел. Я сторожем поблизости был. Меня позвали, чтоб участвовал. Потому иначе донести бы мог. При мне их и кончали.

– Сонных?

– Одного, чей труп нашли, – сонного. А другой, которого не нашли, он в тайге зарыт, – тот проснулся. Метался очень. Его уж в сознании зарезали.

– Отчего ж ты не открыл убийц? Ведь самому отвечать придется?

– Помилуйте! Разве вы каторжных порядков не знаете! Нешто я могу открыть? Убьют меня за это.

Верблинский – одессит. В Одессе он имел галантерейную лавку.

– Для отвода глаз, разумеется! – поясняет он. – Я, как докладываю, по карманной части. Или так – из домов, случалось, хорошие деньги брать.

Он не говорит «красть». Он брал деньги.

– И много раз судился?

– Раз двадцать.

– Все под своей фамилией?

– Под разными. У меня имен-то что было! Здесь даже, когда взяли, два паспорта подложных нашли: на всякий случай, думал – уйду.

Это человек, прошедший огонь, воду и медные трубы. Все тюрьмы и остроги России он знает, как какой-нибудь турист первоклассные отели Европы. И говорит о них как об отелях:

– Там сыровато… Там будет посуше. В харьковском централе пища неважная, очень стол плох. В московском кормят лучше – и жить удобнее. Там водка – дорога́, там – подешевле.

На Сахалин Верблинский попал за гнусное преступление: он добился силой того, чего обыкновенно добиваются любовью.

Его судили в Киеве.

– Не то, чтоб она уж очень мне ндравилась – а так, недурна была!

В его наружности, – типичной наружности бывалого прожженного жулика, в его глазах, хитрых, злых, воровских и бесстыдных – светится душонка низкая, подлая, гнусная.

Шапошников – тоже одессит.

В 1887-м или 1888 году судили его в Одессе за участие в шайке грабителей под предводительством знаменитого Чумака. Где-то в окрестностях, около Выгоды, они зарезали купца.

Арестантские работы. Рудник в Дуэ

Попав в каторгу, Шапошников вдруг преобразился.

Вид ли чужих страданий и горя так подействовал, – но только Шапошников буквально отрекся от себя и из отчаянного головореза превратился в самоотверженного, бескорыстного защитника всех страждущих и угнетенных, сделался «адвокатом за каторгу»…

Как и большинство каторжных, попав на Сахалин, он прямо-таки помешался на справедливости. Не терпел, не мог видеть равнодушно малейшего проявления несправедливости. Обличал смело, решительно, ни перед кем и ни перед чем не останавливаясь и не труся.

Его драли, а он, даже лежа на кобыле, кричал:

– А все-таки вы с таким-то поступили нехорошо! Нас наказывать сюда прислали, а не мучить. Нас из-за справедливости и сослали. А вы же несправедливости делаете.

– Тысяч пять или шесть розог в свою жизнь получил. Вот такой характерец был! – рассказывал мне смотритель.

Как вдруг Шапошников сошел с ума.

Начал нести какую-то околесицу, чушь, делать несуразные поступки. Его отправили в лазарет, подержали и, как «тихого помешанного», выпустили. С тех пор Шапошников считается дурачком – не наказывают и на все его проделки смотрят как на выходки безумного.

Но Шапошников далеко не дурачок. Он просто переменил тактику.

– На кобылу устал ложиться! – как объясняет он.

Понял, что плетью обуха не перешибешь, и продолжает прежнее дело, но в иной форме. Он тот же искренний, самоотверженный и преданный друг каторги. Как дурачок, он освобожден от работ и обязан только убирать камеру. Но Шапошников все-таки ходит на работы, и притом на наиболее тяжкие.

Увидав, что кто-нибудь измучился, устал, не может справиться со слишком большим уроком, Шапошников молча подходит, берет топор и принимается за работу. Но беда, если каторжник, по большей части новичок, скажет по незнанию «Спасибо!». Шапошников моментально бросит топор, плюнет и убежит.

Бог его знает, чем питается Шапошников. У него вечно кто-нибудь «на хлебах из милости». Он вечно носит хлеб какому-нибудь проигравшему свой паек, с голоду умирающему жигану. И тоже не дай Бог, если тот его поблагодарит. Шапошников бросит хлеб на пол, плюнет своему обидчику в лицо и уйдет.

Он требует, чтобы его жертвы принимались так же молча, как он делает. Придет, молча положит хлеб и молча стоит, пока тот не съест. Словно ему доставляет величайшее удовольствие смотреть, как другой ест.

Если – что бывает страшно редко – Шапошникову удается как-нибудь раздобыть деньжонок, он непременно выкупает какого-нибудь несчастного, совсем опутанного тюремными ростовщиками-татарами.

Свое заступничество за каторгу, свою обличительную деятельность Шапошников продолжает по-прежнему, но уже прикрывает ее шутовской формой, маской дурачества.

Он обличает уже не начальство, а каторгу.

– Ну, что ж вы?! – кричит он, когда каторга, на вопрос начальства «Не имеет ли кто претензий?» сурово и угрюмо молчит. – Что ж примолкли, черти! Орали, орали, будто баланда плоха, чалдон (смотритель], мол, мясо дрянное кладет, такой, дескать, баландой только ноги мыть, а не людей кормить – а теперь притихли! Вы уж извините их! – обращается он к начальству. – Орали без вас здорово. А теперь, видно, баландой ноги помыли, попростудились и поохрипли! Вы уж с них не взыщите, что молчат.

Или такая сцена.

– Не имеет ли кто претензий? – спрашивает зашедший в тюрьму смотритель.

– Я имею! – выступает вперед Шапошников.

– Что такое?

– Накажите вы, ваше высокоблагородие, этих негодяев! – указывает Шапошников на каторгу. – Явите такую начальническую милость. Прикажите их перепороть. Житья от них нет! Ни днем ни ночью спокоя. Орут, галдят! А чего галдят? Хлеб, вишь, сыр. Врут, подлецы! Первый сорт хлеб! – Шапошников вынимает кусок действительно сырого хлеба, выданного в тот день арестантам, и тычет в него пальцем, – мягкий хлеб! Отличный! Я из этого хлеба каких фигур налепил! Чудо! А они, вишь, есть его не могут. Свиньи!

Особенно не любит этого дурака доктор Сурминский, в свою очередь, не любимый каторгой за черствость, сухость, недружелюбное отношение к арестантам.

– Ваше высокоблагородие, – обращается к нему Шапошников в тех редких случаях, когда Сурминский обходит камеры, – и охота вам ножки свои утруждать, к этим идолам ходить! Стоят ли они этого? Они вас доктором Водичкой зовут, врут про вас, будто вы только водой их и лечите, а вы об них, негодяях, заботитесь, к ним ходите. Плюньте вы на них, на бестий.

– Пшел прочь! – шипит доктор.

Выходит ли что-нибудь из этих протестов? Но каторга довольна хоть тем, что ее обиды не остаются без протеста.

И стонать при боли – облегчение.

Я много говорит с Шапошниковым. Это – нестарый еще человек, которого преждевременно состарили горе и страданья, свои и чужие.

Среди чудаческих выходок он много сказал и горького и дельного.

– Меня здесь полоумным считают! – улыбнулся он. – Ополоумеешь! Утром встану, ищу голову – где голова. Нет головы! А голова в грязи валяется! Ха-ха-ха!.. Голову иной раз теряешь, это верно. Да и трудно не потерять. Кругом что? Грязь, горе, страдания, нищета, разврат, отчаяние. Тут потеряешься. Трудно человеку против течения плыть. Шибко трудно! Тонет человек, – а как тонет, тут его всякий по башке и норовит стукнуть. Тонущего-то ведь можно. Он не ударит, у него руки другим заняты, он барахтается. Ха-ха-ха! По башке его, по маковке! А утонет человек совсем – говорят: «Мерзавец!» Не мерзавец, а утонувший совсем человек. Вы в городе Париже изволили бывать?