Читать книгу Весна – любовь моя - Всеволод Воробьёв - Страница 6

У моих любимых певцов – Никитиных есть песня, которая мне не только очень нравится, но и напоминает об одном давнем событии. В ней есть такие слова: – «…Когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли…» Не помню, нёс ли я в молодости чушь прекрасную, но однажды я «снёс» такую, что потом, разобравшись, мне стало так стыдно за своё дилетантство, что пришлось срочно прибегнуть к всевозможным мерам и средствам, чтобы такое не повторилось никогда.

Это случилось на второй год моих самостоятельных охотничьих странствий. Мне тогда казалось, что, приобретя одностволку, рюкзак и резиновые сапоги, я уже могу считать себя не только охотником, но и способным на равных участвовать в любых поездках, разговорах и обсуждениях прошедших охот с другими охотниками, – опытными и бывалыми. На самом же деле я был ещё совсем зелёным новичком, или, как теперь иногда говорят, – «чайником». Очень мало умел и ещё меньше знал. Но меня, напичканного с детства приключенческими книгами, как мальчишек, героев Гайдара, всегда тянуло в «дальние страны», и я легко соглашался на самые авантюрные идеи.

Всё, что произошло тогда со мной, можно было бы назвать цепью или стечением, хотя и не роковых, но достаточно дурацких случайностей и обстоятельств. Меня случайно пригласили на весеннюю охоту. Пригласил Андрей, парень, с которым я, опять же случайно, познакомился в вагоне поезда прошлой зимой, возвращаясь с охоты. Он был немного постарше меня, ходил с такой же, как у меня, одностволкой, и самозабвенно рассказывал захватывающие охотничьи истории, в которых был почти всегда главным героем. Я подозревал, что всё это враки, но уж больно складно у него получалось. Мы всего только раз выезжали вместе с ним на охоту, и то неудачно, а в основном общались по телефону.

В этот раз он наговорил мне, что едут с другом, очень опытным охотником в их заветные места на реку Волхов, где на пролёте летит столько водоплавающей птицы, что не настрелять её там просто невозможно, или уж надо быть совсем ленивым, глухим и слепым. В благодарность за мой подарок, а я ему сделал на заводе хороший экстрактор, он предлагает мне составить им компанию и красиво пострелять уток и гусей. Едут они на два дня, ночевать будут прямо в лесу, на берегу реки, где есть прошлогодний шалаш. Я пытался задавать какие-то вопросы, но он меня перебивал, заверяя, что и продуктов особо брать не надо, что уже вечером будем варить суп с утятиной, и всё хохмил, смеялся. А под конец, сказал, что самая большая опасность в этой поездке, – нас могут заклевать утки или затоптать гуси. Мне вдруг тоже стало весело, я сообразил, что ни с кем ещё не сговорился на следующий выходной, и у меня есть один отгул за отработанное в марте воскресенье.

Только по счастливой случайности я не опоздал на поезд. Девятнадцатый трамвай, в котором я ехал, уже переполз через Литейный мост и вдруг встал, не дотянув до «Большого дома». Впереди, на Литейном застопорилось всё движение. Минут пять было спокойно, но потом народ зароптал и стал проталкиваться к выходу. Вожатая пыталась протестовать, но её заставили открыть двери. Я решил, что лучше плохо идти, чем хорошо стоять и рванулся вперёд. Там стояло ещё много трамваев. Пройдя их всех, я обнаружил в голове колонны «двадцать пятый» и успел прыгнуть в него, пока он трогался.

Лиговский проспект я пересекал бегом, по «красному» и чуть не угодил под грузовик. Самым жутким был кросс от билетной кассы до перрона, когда я, расталкивая на ходу встречных и попутных пассажиров, чуть случайно не сел в отходивший, но не мой поезд. Когда же я, взмыленный, с выпученными глазами ворвался, наконец, в обусловленный, именно тот вагон, именно того поезда, то первое, что я увидел, – был Андрей. Он скромно сидел на самом краешке сидения совершенно пустого купе с таким видом, как будто ещё не решил, встать ли ему, чтобы уйти, или посидеть ещё немного…

– Здорόво, – буркнул я и буквально рухнул на сидение напротив него. Немного отдышавшись, освободился от лямок рюкзака и ружейного ремня. Поезд тронулся. Скинув с пропотевших плеч тёплую куртку, расстегнув все, какие только можно было, пуговицы, скинув сапоги, портянки и, оставшись в одних носках, я обратил, наконец, свой взор на Андрея и увидел, что он с каким-то недоумением и, как мне показалось, даже со страхом смотрит на меня. И я начал что-то понимать…

– А где твой друг? – спросил я озабоченно. Ведь именно с ним, его мифическим другом, бывалым охотником, ассоциировалась в моём воображении вся эта поездка, охота, утиный суп… Но уж никак не с Андреем, которого я уже хоть немного знал.

– Его не отпустили с работы – каким-то уж очень жалобным тоном произнёс мой единственно оставшийся компаньон. И тут же, видимо, поняв, как он жалок, затараторил:

– Да плевать на него, что мы сами не охотники, да я и сам знаю куда, да мы с тобой вдвоём…

Изо всей силы он пытался вернуть себе образ неунывающего, весёлого и бесшабашного парня, каким он всегда старался выглядеть. Но всё-таки, своими жёсткими вопросами я его «дожал», и выяснилась не очень-то приятная картина.

На Волхове сам он, конечно, не был, а лишь слышал о нём от своего друга много хвалебных рассказов, в том числе и про то, куда и как надо пробраться, чтобы утки и гуси садились прямо на голову. Но не это было главное. Выяснилось, что в надежде на утиный суп, он не приготовил заранее в дорогу никакой еды, и лишь впопыхах перед отъездом побросал в рюкзак то, что мог найти дома: – немного хлеба, чай, сахар и картошку. К тому же, костровая посуда осталась у его не поехавшего друга и хорошо, что я, на всякий случай, а вернее по привычке, захватил свой чайный котелок. А у Андрея оказался небольшой, но очень удобный и острый топорик, о каком я давно мечтал. Кое-какие харчи, естественно, и у меня с собой были, хотя и не в том количестве, как хотелось бы иметь, но они, вместе с продуктами Андрея, не дадут нам за два дня умереть с голоду. А предполагаемый, вожделенный суп с утятиной, по моим представлениям, завис теперь где-то на высоте пролетающих утиных стай. Словом, ожидалась не весёлая поездка с «красивой охотой», а «чушь собачья», как любил говорить один мой знакомый. Но отступать было стыдно. И поздно, – поезд уже проходил Любань.

Таким образом, я впервые попал на реку Волхов в самый разгар его весеннего половодья. Выйдя из вагона на станции Волхов мост, мы были ошеломлены отрывшимся с высоты насыпи видом. Кто не видел весной могучего Волхова, тому даже трудно представить себе эту картину. Реки в общепринятом значении этого слова не было, тем более берегов. Была вода, просто вода – везде: под насыпью железной дороги, на полях, в кустарниках и в лесу… По полевым межевым канавам и низинам она вторгалась далеко в сушу, и совершенно невозможно было определить на вид какая там глубина, – по пояс или по щиколотку. Охотиться в таких угодьях без лодки можно было бы, наверное, только хорошо зная подходы к более приподнятым и сухим береговым бровкам речного русла. Может быть, мифический друг Андрея всё это знал, даже рассказал ему об этом, только, увидев «потоп», тот так растерялся, что не смог толком вспомнить ни одной из рассказанных ему примет. В коротких, таких несерьёзных для этого водного раздолья, сапожках мы нерешительно побрели наугад, – туда, откуда доносились до нас призывные птичьи крики.

В течение нескольких часов, почти до самой темноты, мы «штурмовали» водные преграды. Вязли в раскисшем грунте залитой водой пашни, проваливались, черпая воду сапогами, в полевые канавы и уже совсем вымотанные, с единственным желанием добраться до сухой земли и костра, увидели не так далеко большое дерево, возвышающееся над мелколесьем. Им оказался большой старый дуб, стоящий на крохотном сухом пятачке. Под ним валялось несколько засохших, непонятно как отломанных от него толстых сучьев. Мы были спасены.

Очень ровным, красивым пламенем горел костёр. На коротких шестах, вбитых в землю, сушились наши сапоги, носки, портянки. Прикрывая голые коленки, мы сидели вплотную, сколько позволял жар, к огню и досушивали на руках мокрые штанины своих брюк. В углях костра пеклась картошка, над костром закипал чай, и жизнь снова казалась нам прекрасной, – мы были на охоте.

Время от времени в той стороне, где по нашим представлениям было речное русло, доносились выстрелы, и слышался иногда гогот пролетающих в небе гусиных стай. Одна прошла совсем близко, мелькнув в просвете деревьев. А вокруг нас, набирая в вечерней тишине силу, заглушая постепенно все другие звуки, мощнее, чем знаменитый военный хор имени Александрова, звучал хор лягушек. Они были везде, их количество не поддавалось исчислению. Мои надежды послушать опять чудесные звуки весны потонули в этом утробном урчании. Но всё-таки один новый для себя звук я как-то уловил, когда, одев на босу ногу ещё не досохшие сапоги, отправился к ближайшей луже за очередной порцией воды для чая. Разгоняя ногами сразу примолкших в этой луже лягух, я зачерпнул котелком и уже шагнул назад, когда услышал невдалеке очень странный звук. Как будто там, за невысокими берёзками и ольшинками, кто-то короткими рывками рвал на куски плотную материю. Серию из четырёх-пяти таких звуков завершал резкий посвист. Через короткое время всё повторилось, и я даже заметил мелькнувший на фоне зари силуэт небольшой птицы. Всё это прозвучало ещё несколько раз, дальше, а потом всё заглушили концертирующие лягушки.

Во второй половине следующего дня мы снова стояли на станционной насыпи, стараясь с высоты разглядеть приютивший нас вчера пригорок. И не могли, таким отсюда всё представлялось нам однообразным…

Хотя эти угодья и оказались для нас не «по зубам», Андрей «вытоптал» на мокрых полях пару турухтанов с красивыми «воротниками», а я сбил близко поднявшегося из канавы селезня чирка. Все неприятности позабылись, и настроение было вполне приличное. О гусях и утином супе мы старались не вспоминать.

К станции начинал подтягиваться народ. Наше внимание привлекли два охотника. Поднявшись по тропинке наверх, они остановились недалеко от нас, и стали оживлённо беседовать, обсуждая, видимо, перипетии охоты. У того, кто стоял к нам спиной, был надет объёмистый рюкзак с торчащим из него ружейным чехлом, а через плечо перекинута сетка для дичи, сквозь ячейки которой хорошо просматривалась пара больших и красивых гусей. Я хорошо рассмотрел массивную голову одного из них со светлой полоской на тёмном клюве. И поверх этих громадных красавцев лежала невзрачная, размером с моего чирка, незнакомая мне птица. Однотонного ржаво-бурого оперения, с длинным, длиннее, чем у турухтанов клювом, с тонкими ножками и пальчиками-спичками.

– Видишь, – заговорил тихонечко Андрей, – Какие тут гуси. Нам просто не повезло… – он явно хотел оправдаться. А я всё глядел на этот, как мне казалось, нелепый «натюрморт», и такой несовместимой казалась мне эта пара гусей с невидной и маленькой птюхой, что, отойдя немного в сторону, я сказал Андрею, не ожидая, что буду услышан ещё кем-то:

– Зачем же он эту ржавую уродину вместе с гусями-то положил? Но у стоящего спиной к нам охотника, как видно, был очень острый слух. Резко обернувшись, он сразу вычислил меня, оглядел неприязненно и медленно сказал:

– Что же ты, пацан, чушь-то несёшь, а ещё, наверное, охотником себя считаешь? И сделав паузу, он добавил уже другим, проникновенным голосом:

– Ведь это же вальдшнеп! И отвернулся продолжать прерванную беседу. Мы предпочли ретироваться к другому концу платформы.

Брошенное в мою сторону замечание больно задело меня. Я понял, что это не единственная охотничья тема, при обсуждении которой я могу попасть впросак. Спросил на всякий случай про вальдшнепа у своего напарника. Но Андрей тоже знал немного, хотя и слышал про какую-то «тягу». И тут я вспомнил восторженные рассказы Жеки Матвеева про вальдшнепиную охоту. Так вот, ты какой, – вальдшнеп!

Прошёл год, в течение которого я настойчиво отыскивал у знакомых охотников и в библиотеке книги об охоте. Я штудировал Бутурлина и Аксакова, Пермитина и Бианки, Правдухина и многих других замечательных писателей и уже теоретически знал о ружейной охоте почти всё. А главное, понял, что значит для настоящего охотника-спортсмена вальдшнеп. Теперь я с нетерпением ждал следующей весны и мечтал…

Когда я торжественно принёс домой своего первого добытого на тяге лесного кулика, и при нормальном освещении внимательно рассмотрел его неповторимый силуэт, уникальное по красоте и узору оперение, мне пришла в голову интересная мысль. Я подумал, что тот, прошлогодний волховский натюрморт в ягдташе охотника был скомпонован так, чтобы серый однотонный цвет гусей служил лишь фоном для центральной фигуры композиции – вальдшнепа.