Читать книгу Вечный огонь - Вячеслав Бондаренко - Страница 3

Поезд, составленный частью из желтых, частью из зеленых вагонов – соответственно второго и третьего класса, – подкатил к перрону вокзала Минск-Виленский. Толпа пассажиров хлынула к выходу в город, а поручик Владимир Шимкевич немного замешкался на перроне. Сделал он это специально: трудно шагать в спешащей толпе, когда у тебя раненая нога. Она уже совсем не беспокоила офицера, рана, полученная в марте 1915-го, благополучно зажила, но быстро ходить все еще не получалось. Шимкевич заметно прихрамывал, опираясь на щегольскую палку – подарок сопалатника по госпиталю, уланского корнета Юрия Петерса.

Военный Минск ошеломил Владимира своим многолюдием. Куда подевался спокойный, размеренный быт того города, где еще год назад стоял Коломенский полк?.. Казалось, народу на улицах прибавилось вдвое, а то и втрое, и все военные – серые шинели, многие с госпитальными повязками. Намного больше стало и легковых автомобилей. «Ну правильно, – подумал Шимкевич, – здесь ведь находятся штабы Западного фронта, Минского военного округа, двух армий, а значит, и штабные гаражи».

По привокзальной площади, обдав поручика выхлопными газами и пылью, как раз прокатил такой штабной американский «Паккард», на заднем сиденье которого сидел, оживленно болтая с дамой, вальяжный, в щегольской форме капитан с аксельбантами и знаком Николаевской Академии Генерального штаба. «Вот что он, к примеру, знает о войне? – невольно подумал Владимир, провожая глазами машину. – Сидит в теплом кабинете, подписывает, а скорее всего, носит кому-нибудь на подпись бумаги…» Как далека была такая армейская служба от того, что пришлось испытать Шимкевичу на своей шкуре за минувший страшный год!

Да, это был воистину проклятый год – 1914-й. Начался он с внезапной, дурацкой смерти отца Вареньки – поскользнулся на обледенелой дорожке в Ситниках, неудачно ударился виском. А потом война. До сих пор Владимир не мог без дрожи вспоминать прощание с Варенькой на перроне этого самого вокзала. Она обнимала его с совершенно неженской силой. А вокруг целовались, плакали, обещали писать из Берлина и скоро вернуться живыми однополчане-коломенцы. Им, в отличие от многих других, ехать на фронт было всего-ничего: сутки в поезде, и уже на войне.

– Не забывай обо мне. – Сквозь слезы карие глаза Вареньки казались Владимиру совсем вишенками. – Пожалуйста, не забывай… Тебе будет тяжело, я знаю. Но… постарайся.

– Ну что ты говоришь, – бессвязно утешал он ее. – Как же я могу забыть тебя, любимая? Это ты не забывай. И не грусти, пожалуйста, я буду тебе писать…

– Обязательно постарайся повидать отца. Ты же послезавтра будешь уже в Люблине.

– Конечно, конечно.

Оба говорили что-то, говорили безостановочно, а в глазах другое: Боже мой, Боже мой, неужели навеки? Неужели вот на этом перроне мы видим друг друга в последний раз, и на этом все?.. Как это страшно, когда не знаешь этого в точности…

Паровоз рявкнул, плач вокруг усилился, где-то оркестр заиграл новый марш «Прощание Славянки»…

«На-вой-ну. На-вой-ну», – отстукивали колеса вагона, и сердце колотилось где-то в горле – конечно, через пару месяцев будет победа, и мы сфотографируемся у Бранденбургских ворот, «и вымоем сапоги в Шпрее», как кричал в перерывах между тостами веселый чернявый штабс-капитан Петр Будыка, убитый во втором же бою.

Послезавтра Владимир действительно уже был в Люблине, но с отцом повидаться ему так и не удалось. Этапный комендант, хмурый седоусый полковник Максимович, сказал ему только, что подполковник Игнатий Андреевич Шимкевич буквально накануне начала войны был откомандирован в Ченстохов и пропал без вести. «Как это – пропал?» – оторопел Андрей.

Этапный комендант поднял на него воспаленные глаза. Хотел, видимо, рявкнуть на младшего по чину, но передумал.

– Ченстохов был взят германцами сразу же, – хмуро сказал он. – Это что, родственник ваш? Тогда понятно… Эх, война-война, – добавил полковник как-то совершенно по-штатски и тяжело вздохнул.

Но Владимир не поверил вздохам старого служаки. Чтобы с отцом да могло случиться что-то плохое? И потом, что за нелепость – пропал без вести? Не может человек просто так подеваться неизвестно куда. Погиб, ранен, попал в плен – да, но пропал?..

– Пошли, – тронул его за плечо присутствовавший при разговоре Павел Долинский. – Нашему эшелону посадка.

Поезд, на который полк перегрузили в Люблине, шел на север, в Восточную Пруссию. А еще через сутки изматывающей езды по бескрайним сумрачным лесам, рассеченным железнодорожной колеей, коломенцев бросили в бой, из которого большинство однополчан Владимира уже не вернулось…

Да и сам он, конечно, по чистой случайности избежал смерти или, в лучшем случая, плена – 30-я дивизия разделила горестную судьбу многих и многих соединений русской армии, попавших в германский «мешок». Владимир был свидетелем того, как на дороге застрелился от отчаяния потерявший управление своей армией генерал Самсонов.

А потом были десять ужасных суток отступления по заболоченному лесу, по немецким тылам. Группа из семи офицеров – в их числе Шимкевич и Долинский – и двадцати трех нижних чинов вышла к своим. Им удалось вынести замки от трех орудий и два исправных пулемета. Шимкевич за это был представлен к ордену Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантом – первому своему кресту… Потом-то его нашла и «Аннушка» 3-й степени, тоже с мечами, и «Станислав» с мечами на шею, и – почему-то последней – «клюква», как называли армейцы «Аннушку» 4-й степени, носившуюся не на груди, а на эфесе шашки. Но это только в мирное время орденами награждали в строгой очередности, в войну с наградами начался кавардак.

А потом Шимкевича, Долинского и еще двух офицеров, с которыми свела военная судьба, – выпускников ускоренных курсов, славных прапорщиков Костю Ляхина и Дмитрия Радченко, – перевели совсем в другой полк, из другой дивизии, до войны стоявшей в центральной России. По правде говоря от полка уже мало что оставалось – одна полноценная рота, двести пятьдесят человек. Стояла эта рота покуда в Орше, и надо было принимать пополнения, а приходили они – курам на смех. Выяснялось, что люди винтовку держали в руках только раз, а пулемета в глаза не видели. Молодые офицеры, ругаясь на чем свет стоит, обтесывали это горе-воинство. Потом прислали нового командующего полком – призванного из запаса подполковника по фамилии Бовт. Командиром он оказался отменным, полк при нем через месяц уже блестел, будто его тряпкой натерли, и даже в самых бестолковых новобранцах появилась та нотка, которая делает из безнадежно штатского – военного.

Всех этих новобранцев, и Ляхина, и Радченко, и подполковника Бовта, и еще многих других офицеров Шимкевичу пришлось схоронить. Погибли они в боях весной 1915-го.

Заново сформированный полк снова провезли через всю Белоруссию и окунули в кровавую польскую кашу. Бои были жесточайшие – за каждый лесок, за каждую вшивую речушку, которую собака вброд перейдет. До сих пор перед глазами стояла та проклятущая колокольня в деревне под Иновлодзью, на берегах Пилицы – скольких прекрасных ребят угробил пулемет, который тевтоны поставили там!.. Только он, Шимкевич, да еще неизменно улыбающийся Долинский ходили словно заговоренные. После гибели Бовта командиры полка начали меняться как перчатки, за два месяца их было четверо, пока не прижился сухой, молчаливый, похожий на усатую щепку подполковник фон Донберг, до войны служивший столоначальником в военном министерстве. И офицеры, и солдаты его недолюбливали.

А долбануло Владимира совсем по-глупому. В тот день – серенький, обычный польский весенний день, когда дождя можно было ждать в любую минуту, – они с денщиком, общительным и бойким солдатом Ивашиным родом из Москвы, осматривали брошенный и наполовину сгоревший сельский дом на предмет размещения в нем полкового лазарета. Осмотрели, признали дом никуда негодным, вышли во двор, и тут, откуда ни возьмись, налетел германский «Таубе» – аэроплан-разведчик. Обычно на эти самолеты особого внимания не обращали – разведчики ведь не бомбят и не обстреливают никого, а ведут в соответствии со своим названием разведку. Но тут с «Таубе» ни с того ни с сего швырнули гранату. Ивашин остался целехонек, а у Владимира два осколка застряли в левой ноге, в верхней трети бедра. Больно поначалу не было вовсе, но на другой день рана взялась за него всерьез, и Шимкевича, невзирая на его протесты, отправили в дивизионный госпиталь на операцию, а после нее, когда рана начала гноиться, и вовсе повезли далеко в тыл – в Полоцк. Он-то просился в Минск, зная, что Варенька с начала войны служит в тамошнем госпитале, но кто послушает обычного пехотного поручика? Повезли куда повезли.

Честно признаться, в глубине души Шимкевич даже почувствовал некое облегчение. Во-первых, потому что везли все-таки в родной с кадетских времен Полоцк, а во-вторых, потому что боялся, дурень, – как встретит его Варенька? Примет ли такого – огрубевшего, матерящегося как заправский извозчик, с растрескавшимися, неухоженными руками, красными от вечного недосыпа глазами? Да еще раненого? Смотрел на себя в зеркало – что осталось от того красавца, который мечтал закончить войну в Берлине через два месяца?.. Да ничего не осталось. А тут еще общительный прапорщик, которого везли в одном с ним санитарном вагоне, рассказывал бесконечные истории о каких-то сволочных женах и невестах, которые дружно отрекались от раненых мужей и женихов. В общем, Владимир накрутил себя так, что совсем уже решил было не писать Варе о своем ранении.

И как же ему было стыдно, когда в один прекрасный день – уже неделя прошла, как он валялся в чистенькой палате лазарета Всероссийского Земского союза, смотревшей окнами на собор Святого Николая, – в дверях появилась его любимая, облаченная в строгое платье сестры милосердия. Стыдно и сладко, до боли, когда она бросилась к нему, в слезах начала целовать огрубевшее лицо, руки.

– Родной мой… я попросила перевод из Минска сюда… – Все это в перерывах между поцелуями. – Ждала… что с ногой, что, что?..

Владимир, чувствуя, как защипало в горле, смущенно начал поднимать невесту с колен. «Варя, Варенька», – бормотал он, а мысли в голове были злые и короткие: вот осел, ах ты, какой осел! И как можно было о ней так думать!

– Желаю всем нам таких невест, господа, – со вздохом подвел итог наблюдавший сцену однорукий уланский корнет Петерс и невесело подмигнул прочим обитателям палаты.

Ах, как же прекрасно было выздоравливать под ее присмотром!.. Три месяца промчались как один день. Варенька стала всеобщей любимицей, за ней даже начал ухаживать тот самый однорукий Петерс, и Шимкевич с добродушной улыбкой следил за тем, как снисходительно принимает Варя комплименты героического улана.

В конце августа Варю отозвали в Минск, в тот госпиталь, где она служила до Полоцка. Причиной был Свентянский прорыв – германская кавалерия неожиданно для всех проникла в тыл русской армии. Прорыв этот скоро ликвидировали, но панику немцы навели тем не менее немалую. Из Минска спешно начали вывозить на восток госпитали, вот Вареньку и выдернули под эту марку. Получилась порядочная неразбериха, потому что ее госпиталь ехал, как нарочно, именно через Полоцк, а Шимкевич как раз выписался и получил направление к минскому уездному воинскому начальнику… «Но это ведь только в чувственных романах героев ведет навстречу друг другу, – грустно улыбнулся поручик, пропуская на пыльной привокзальной площади очередной норовящий сбить его с ног автомобиль. – А жизнь – она наоборот, разбрасывает. И только потом, пропустив героев через все положенные испытания, соединяет вновь».

Владимир с оглядкой прохромал через площадь и вовремя подгадал к вагончику конки – он как раз выползал на залитую солнцем Захарьевскую улицу. Кучер придержал лошадей, а усатый рабочий подвинулся, давая раненому место на лавке, так что до воинского начальника Шимкевич добрался с комфортом. И стоило только войти в двери присутствия, как Владимира кто-то похлопал сзади по погону.

– Ку-ку!

Ну конечно же, Долинский! Невзрачная полевая форма шла ему не меньше шикарной довоенной, а на эфесе шашки друга Владимир не без некоторой зависти заметил черно-желтую ленточку и надпись «За храбрость». Значит, Павел успел отличиться и заслужить Георгиевское оружие. Обнялись.

– Ты откуда? – не скрывая удивления, поинтересовался Шимкевич.

– Оттуда, – подмигнул Долинский на дверь кабинета воинского начальника. – От нашего же полка рожки да ножки остались. Так что позвольте представиться – командующий полком поручик Долинский!

Павел говорил в своем обычном полуерническом-полусерьезном тоне, но сейчас Владимир почувствовал, что он не шутит. Взглянул в глаза Долинского – они были потухшими, полумертвыми, хотя силились блестеть весело.

– Как… командующий?

– Очень просто. Я – единственный офицер. И сорок шесть нижних чинов… Полк расформировывать хотели, но, когда я принес наше знамя, – голос Долинского дрогнул, – размякли. Так что – айда на доукомплектование! Новых офицеров послезавтра пришлют.

Владимир все еще не верил своим ушам. Что же должно было произойти, чтобы в полку остался единственный офицер?

– Прикрывали отход, – коротко пояснил в ответ на незаданный вопрос Павел и неожиданно тихо попросил: – Не надо об этом. Было тяжко…

– Тебе за спасение знамени что-то дадут? – зачем-то поинтересовался Шимкевич.

Павел равнодушно пожал плечами.

– Обещали Георгия.

Шимкевич попросил однополчанина дождаться его в приемной. Как он и предполагал, визит к воинскому начальнику оказался коротким – его направили в тот же «полк», которым командовал Долинский.

– Вот и подчиненный появился! – сразу повеселел Павел. Все-таки чувство юмора не изменяло ему даже в самых трудных ситуациях.

Поручики вышли из здания присутствия на улицу. Пока шли мимо бюста Александра II в центре Соборной площади и гостиницы «Европа», Шимкевич рассказал свою госпитальную сагу. А еще через десять минут оба начали оглядываться в поисках заведения, где можно было бы освежить душу чем-нибудь прохладным.

– И кто это придумал сухой закон во время войны? – задал риторический вопрос Владимир. – Эх, сейчас бы дюжину холодненького «Калинкинского»…

– Помнится, ты у меня спрашивал когда-то, кто запрещает офицерам жениться до двадцати трех лет, – засмеялся Долинский. – Наверное, это тот же самый зловредный деятель.

Свернув с шумной Захарьевской налево, а потом еще раз направо, на Юрьевскую, друзья оказались возле модного заведения под названием «Аквариум», помещавшегося в доме Сагаловича. Заняли столик возле окна. За соседними столиками о чем-то болтали средних лет бородатые господа, облаченные в полувоенную форму с большими замысловатыми вензелями ВЗС на чиновничьих погонах.

– Земгусары, – помрачнел Долинский. – Сколько я на них насмотрелся тут! Здоровые, как быки, а околачиваются в тылу под предлогом помощи родине! Да еще знай языками мелют. «А знаете ли вы, что экономика Германии в десять раз лучше приспособлена к войне, чем наша? А вы в курсе, что в правительстве заговор?..» Ух, ненавижу!

– А ты знаешь, мне кажется, они в чем-то правы, – задумчиво отозвался Владимир. – Я много думал о том, что произошло с нами за год. Ведь в страшном сне не могло привидеться, что мы оставим противнику всю Польшу, что германцы будут в Варшаве. А сейчас они не только в Варшаве, но и в Бресте, и в Вильне. В пяти часах хорошей езды отсюда. Я слышал, что Брест-Литовскую крепость, к примеру, отдали без боя. А предательство генерала Бобыря?.. Ведь что-то же привело к этому. Встает логичный вопрос: «Что?». Вот люди и пытаются разобраться по-своему.

Равнодушная барышня принесла на подносе две бутылки холодной минеральной воды «Фиалка». Пшикнул газ, защекотало в носу. Отхлебнув воды, Долинский со стуком поставил стакан на стол.

– Пока идет война и враг топчет нашу землю, долг каждого настоящего мужчины – защищать эту землю, – сухо проговорил он, – а не заниматься выяснением, что делать, кто виноват и что делать с тем, кто виноват. На это есть Государственная дума. Уж там языком молоть можно сколько угодно, за это им и жалованье дают.

Посидели молча, отчужденно разглядывая интерьер «Аквариума». Владимира удивило то, как спокойно и беспечно выглядели люди, сидевшие за столиками. Словно и войны никакой нет, словно Минск – не прифронтовой город.

– Слушай, а как твоя… «дочь лесов и полей»? – почувствовав необходимость нарушить тягостное молчание, заговорил наконец Шимкевич.

– Кто-кто? – рассеянно отозвался Долинский.

– Ну, помнишь, мы снимали домик на Золотогорской, у…

– А-а, – протянул Павел, мрачнея на глазах. – Да почем я знаю. Я же там не был.

– Так сходил бы, – подмигнул Владимир. – Время же есть, авось счастье и улыбнулось бы снова.

Но Павел, против ожидания, шутку не поддержал. Вздохнул и отхлебнул воды из стакана.

– Знаешь что? – произнес он задумчиво, барабаня пальцами по столу. – Чем больше я вспоминаю себя довоенного, тем больше понимаю, каким идиотом был тогда. В отношении к барышням в том числе. Поэтому мой идеал сейчас – ты, вернее, твои отношения с Варенькой. Можешь считать меня старомодным болваном, но выше простого семейного счастья все-таки ничего на свете нет. Завидую я тебе, – заключил Павел.

Шимкевич не смог скрыть улыбку. Да полно, Долинский ли перед ним сидит?.. Или это действительно война так меняет людей? Но Владимир тут же скосил глаза на большое зеркало, висевшее в простенке. Где тот восторженный юноша в темно-зеленом двубортном мундире с золотыми эполетами, который маршировал чуть больше года назад на минском плацу?.. Из зеркала на него исподлобья смотрел молодой человек, сотни раз видевший смерть в лицо. Усы, год назад выглядевшие на свежем юношеском лице почти бутафорскими, смотрелись уже вполне солидно. А вместо красивой довоенной формы на Владимире был китель цвета хаки с невзрачными полевыми погонами – коричневые просветы, защитного цвета звездочки. Да, война изменила все бесповоротно, и возврата к прошлому не будет уже никогда. Каким бы ни было будущее…

– Ну, это прямо-таки тост, – стараясь скрыть смущение, произнес Владимир и поднял стакан с водой. – Давай, Паша, за то, чтобы и ты встретил свою даму сердца.

– И за то, чтобы твое счастье с Варенькой было настоящим и долгим, – негромко отозвался Долинский, поднимая свой стакан.