Читать книгу Вечный огонь - Вячеслав Бондаренко - Страница 6

Место для митинга солдатики выбрали себе привольное, видное – поляну на берегу Ислочи, там, где она изгибалась плавно. Реку здесь можно было перейти вброд, а над ней нависал красивый песчаный обрыв – невысокий, сиди да болтай ногами, глядя на воду. На другом бережку густо рос молодой ельник, частью повыжженный еще в боях шестнадцатого года. Красота!.. И тишина. Последний приступ боевой активности был здесь в марте 1917-го, когда весь полк, поддавшись общей весенней одури и германским зазывалам, намалевал плакат «Выхадите на дружныя разгаворы и закуски» и пошел брататься с противником. Длилось это до тех пор, пока наша артбатарея не шарахнула по братальщикам – и своим, и чужим – из трехдюймовок. Потом от любителей дружных разговоров только клочки шинелей пособирали…

В этот полк капитан Владимир Шимкевич попал после того, как закончился отпуск, данный ему на венчание. Полк был третьеочередной, с номером далеко за семьсот, без знамени, укомплектованный соответственно – 18-летними весеннего призыва. Из кадровых офицеров были только командующий полком, подполковник Боклевский, да командующие батальонами – капитаны Крусс, Гогенава. Остальные – прапорщики, подпоручики и поручики ускоренных выпусков, люди самых разных политических взглядов. Владимиру дали третий батальон, командир которого недавно подал рапорт о переводе в другую часть.

После полугода, проведенного в минском Пищаловском замке, после бесконечных допросов и таких же бесконечных мыслей о скорой смерти – а о чем еще думать, если заранее известно, к чему тебя приговорят? – возвращение к службе давалось Владимиру тяжко, с трудом. Да не просто к службе, а к жизни даже. И дело здесь было не только в том, что он снова получил свободу, а в том, что сама жизнь была уже совершенно иной, чем прежде. Всеми вокруг словно овладела какая-то болезнь, лихорадка. Где-то Шимкевич читал, что у психически больных людей весною начинаются обострения; так вот такое обострение весной 1917-го охватило всю страну снизу доверху. Все почему-то поверили в то, что случившиеся перемены («царя скинули! Свобода!») ведут к чему-то огромному, колоссальному, к какому-то быстрому волшебному улучшению всех людей и отношений между ними. Как и большинство людей вокруг, Владимир не был монархистом и совсем не жалел о перемене власти, но ему невольно чудилось что-то детское и одновременно жалкое в этих истерических митингах, гремевших на всех площадях, в этих красных бантах, надетых на гимнастерки и кителя, в лозунгах, старательно выписанных на огромных полотнищах цвета раздавленной вишни. И еще временами, в минуты полной откровенности с самим собой, Шимкевич ловил себя на чувстве подленького, крохотного, далеко-далеко запрятанного страха. А что если весь этот хаос – только начало чего-то дикого, вседозволенного? Если дальше цвет раздавленной вишни станет кровавым цветом?..

Такие мысли Владимир отгонял от себя. В конце концов, он спасся от смерти, вышел из тюрьмы, полностью восстановил свою репутацию, а его гонитель полковник Коломейцев попал под суд. И самое главное – рядом с ним теперь был любимый человек. Не просто, абстрактно любимый, а жена. «Какое верное, хорошее, доброе слово – жена, – думал Владимир иногда ночами, глядя на лицо спящей Вареньки. – И как печально, что оно рифмуется с другим: война…»

Да, война продолжалась. Правда, до мая для Шимкевичей она отступила на задний план – им обоим предоставили отпуска по случаю женитьбы, и им было не до войны и даже не до революции, которая нагло, жарко лезла в глаза и перла изо всех щелей. Но в мае Владимир получил назначение в новый полк. К уездному воинскому начальнику пошли вместе, Варя осталась во дворе.

Седоусый, сухопарый полковник с нашейным крестом Святого Владимира и другим Владимиром, за выслугу 35 лет, смотрел на Шимкевича странно – с любопытством и долей жалости. Это не понравилось Владимиру.

– За эти месяцы многое изменилось в армии, господин капитан, – сказал полковник, подписывая какую-то машинопись, принесенную юным, сияющим прапорщиком с красным бантом на френче. – Многое… Готовы ли вы к этим переменам?

– К тому, что теперь нет «благородий» и «превосходительств», к тому, что солдат нельзя называть на «ты» – готов, – улыбнулся Владимир.

– Вы не поняли, – нахмурился полковник. – Я имею в виду не чисто внешние, формальные перемены, а введение в каждой части комитета, который может отменить приказ командира.

Шимкевич растерялся. Ему даже подумалось, что полковник шутит, хотя вид у того был вовсе не веселым.

– Как это так? – только и выговорил он.

– Да-с, – горько ухмыльнулся воинский начальник. – Комитет теперь в армии – царь и Бог, командир ему не указ. Более того, нижние чины… виноват, солдаты армии свободной России, – не без яда поправил сам себя полковник, – могут, если захотят, любого неугодного им офицера удалить из части. Объявят недоверие, и все, вы уже не в полку. Нести службу в таких условиях… – Он еще раз скептически окинул Владимира взглядом. – …далеко не все, знаете ли, согласны.

– Но ведь война продолжается, господин полковник, – сдержанно возразил Шимкевич. – И армия, какая она ни есть, должна защищать Отечество. А для этого необходимы командиры.

– Ну, даст Бог, все у вас и получится… – скомкал разговор полковник, подписывая очередную бумагу. – Удачи вам, господин капитан.

Приехав в полк и получив под командование батальон, Владимир очень скоро понял, что от прежней службы действительно не осталось больше ничего. В марте 1917-го появился Приказ № 1 Петроградского Совета, вводивший в каждой воинской части комитеты, а в конце мая военный и морской министр Керенский подписал Декларацию прав солдата, после которой власть офицера практически была сведена к нулю, приказать он уже почти ничего не мог. Вернее мог, но солдат имел теперь полное право приказ не выполнять и послать офицера к едреной фене. Под видом свободы армию стремительно захлестывала анархия, и помешать этому офицеры были не в силах.

– Господа, это же черт знает что такое! – горячился в офицерском собрании полка подполковник Боклевский. – Ну ладно, отменили в марте «благородия» и «превосходительства», ввели «господ», черт с ним, это формальность… Но вдумайтесь, вдумайтесь только в эту дичь: «Каждый военнослужащий – читай, солдатик – имеет право быть членом любой политической, национальной, религиозной, экономической или профессиональной организации, общества или союза». А как вам пункт 9 сей Декларации? Отменяются всякие там «есть», «здравия желаю», «так точно», «никак нет» и заменяются знаете чем?.. «Да», «нет», «не знаю», «здравствуйте», «постараемся». Как вам это «постараемся», а?.. Вы приказываете солдату доставить в штаб донесение, а он вам в ответ: «Постараемся!» Командир приветствует полк, а ему строй в ответ: «Здравствуйте, господин полковник!» Смех сквозь слезы!

Владимир обвел присутствующих взглядов. Большинство офицеров молчали, уткнувшись в тарелки. Кто-то уже закончил обедать и приступил к чаю. За спинами офицеров бесшумно двигались солдаты-вестовые (денщиков отменили), меняя столовые приборы.

– Юрий Николаевич, – шепотом предостерег комполка капитан Крусс, – вы бы потише возмущались, право слово. Вестовые могут в солдатский комитет донести.

– Благодарю вас, Николай Леонидович, – оскалившись, почти прорычал Боклевский. – Русский офицер уже и мнение свое должен держать при себе, опасаясь собственных подчиненных! А как же эта чертова Декларация, пункт 3, где сказано… – Боклевский пошарил по столу, брезгливо, двумя пальцами сдернул с него листовку и, кривясь, прочел: – «Военнослужащий имеет право свободно и открыто высказывать устно и письменно политические, религиозные, социальные и иные взгляды». Вот я и высказываю! Имею полное право!

– Так то вне службы, – спокойно заметил вдруг один из вестовых, ефрейтор Куроедов, склоняясь над Боклевским и забирая со стола поднос с чайной посудой. – А вы на службе высказываете.

Красивое лицо Боклевского побелело, глаза его сузились. На груди подполковника подпрыгнул крест Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом. «Господи, – подумал Шимкевич, наблюдавший эту сцену с другими офицерами, – да он же сейчас разорвет его в клочья! А еще полгода назад этот ефрейтор и заговорить бы с Боклевским первым не посмел…»

– А ну… а ну повтори, что ты сказал, ефрейтор! – хрипло проговорил комполка, поднимаясь из-за стола.

– И снова промашка, господин подполковник, – с усмешкой, за которой скрывалась неистребимая вера в свою правоту, негромко сказал Куроедов, стоя с подносом в руках. – На «ты» солдат еще мартовский Приказ № 1 запретил называть. Видать, запамятовали…

В столовой воцарилась звенящая тишина. Боклевский и Куроедов, один с полыхающими яростью глазами, другой спокойно-насмешливо, стояли вплотную друг к другу, и только поднос в руках солдата разделял их. Наконец, подполковник, тяжело дыша, взял себя в руки и сквозь зубы произнес:

– Вон отсюда. – И добавил, обернувшись к другим вестовым: – Относится ко всем нижним чинам.

Солдаты отозвались дружным гулом возмущения:

– Ну, началось…

– Не при царском режиме живем…

– Да за такие слова под суд надо…

– Мы солдаты армии свободной России, а не нижние чины!

– Оставьте офицеров одних! – в бешенстве выкрикнул Боклевский, ударяя кулаком по столу.

Вестовые притихли. Куроедов неторопливо поставил поднос на столик с грязной посудой и, издевательски бросив: «Постараемся…», – первым вразвалку пошел к двери.

Минуты три офицеры угнетенно молчали.

– Все… – упавшим голосом произнес комполка, закрывая лицо ладонями. – Русской армии больше нет. Есть скопище политизированных идиотов.

– Побереглись бы вы, Юрий Николаевич, – негромко заметил капитан Небоженко. – Куроедов ведь фигура в солдатском комитете.

– Да знаю, знаю! – взорвался Боклевский, снова вскакивая. – Все я знаю, Павел Сергеевич! И то, что я, комполка, не имею права отменить решение комитета, а могу лишь обжаловать его. И то знаю, что в одном полку командира попросту распяли за несогласие с комитетом.

– Как распяли? – ахнул юный прапорщик Баранчеев.

– Как-как! – передразнил подполковник. – Как Господа нашего Иисуса Христа! Гвоздиками к кресту приколотили! Не германцы, не австрияки, не турки – наше, русское христолюбивое воинство! А все потому, что полковник выразил сожаление по поводу ухода с должности главкома фронта генерала Гурко. И не согласился с резолюцией фронтового комитета.

– Что же это за резолюция? – спросил Шимкевич.

Боклевский брезгливо пожал плечами, лицо его передернулось.

– Насколько я понимаю, обыкновенный большевицкий треп. Дескать, война вызвана захватнической политикой царизма, поэтому демократиям всех стран нужно объединиться и вместе ударить по своим же правительствам. А победа одной страны над другой не приведет ни к чему, кроме как к укреплению военщины.

– И что же тут неверного? – раздался высокий, чуть насмешливый голос.

Владимир обернулся. Подпоручика Николая Латышева, командовавшего в его батальоне ротой, он знал всего пару недель, как и всех прочих офицеров в полку. Ему невольно импонировал этот рослый веселый парень с аккуратным пробором и щегольскими усиками над верхней губой. Сейчас он сидел за столом, повернувшись боком к Боклевскому, и на лице его играла та же спокойная усмешка уверенного в себе человека, которую Владимир видел недавно на бородатом лице Куроедова.

– А то тут неверного, господин подпоручик, – упираясь кулаками в столешницу, едко заговорил комполка, – что пока идет война и на русской земле находится неприятель, нормальный человек не имеет права рассуждать о том, справедливая эта война или нет, чем она вызвана и во имя чего развязана. Если вас тянет к таким рассуждениям, то вы, милый юноша, просто шпак, и место вам не в офицерском собрании, а во Временном правительстве, где можно болтать сколько угодно, не заботясь о последствиях. Дело солдата, не задавая никаких вопросов, защищать Отечество и, если надо, умереть за него. А как воевать с солдатами, которые хотят знать: а зачем нам нужно защищать такое Отечество? А обязательно ли за него умирать? А может, Отечество как-нибудь и так обойдется? Потом они от скуки сбиваются в стаю, называют себя комитетом и принимают резолюцию «Не наступать». А завтра они примут резолюцию сдать Россию к чертовой матери кайзеру, нас перережут, а сами расползутся по домам, к бабам своим поближе! И некоторые, с позволения сказать, офицеры, – он бросил уничтожающий взгляд на Латышева, – будут с ними!

Дверь офицерского собрания грохнула. Вслед за Боклевским потянулись к выходу другие офицеры. А подпоручик Латышев с насмешливой улыбкой на лице дымил папиросой, стряхивая пепел в блюдечко с отбитым краем.

Было это с неделю назад. А теперь на плавном изгибе Ислочи, на накаленной летним солнцем поляне, ревел солдатский митинг. Солдаты вольно расположились на травке, все были без фуражек, с расстегнутыми воротами гимнастерок, кое-кто разделся до пояса и потягивал из фляг бражку (в полку было восемь своих самогонных аппаратов). Офицеры, бледные, молчаливые, столпились поодаль тесным кружком, прислушиваясь к происходящему. Речь держал ефрейтор Семен Куроедов.

– Граждане солдаты! – гудел над поляной его густой голос. – На повестке дня собрания несколько вопросов. И первый из них – самый важный. Вам уже известно, что в скором времени на Запфронте ожидается большое наступление. Нам нужно решить, участвовать нашему полку в нем или нет. Слово имеет фельдфебель шестой роты Ляцкий, социалист-революционер.

– Товарищи! – на надрывной ноте закричал Ляцкий. – В армии уже немало агитаторов, подбивающих нас не воевать с германцами. Дескать, зачем нам это надо, лично нас германцы не трогали. Кому надо, тот пусть сам и воюет. Но это же чистейшая контрреволюция, товарищи! Чем скорее мы разобьем врага, тем сильнее укрепим знамя свободы и демократии в России! Поэтому призываю вас дать смертельный бой врагам нашего свободного Отечества! Война до победного конца!

– Верно! Ура! – раздались отдельные голоса.

– Нежданов пускай скажет, – крикнул чернявый ефрейтор, сидевший с краю.

– Слово предоставляется гражданину Нежданову, свободному беспартийному активисту, участнику братаний, – объявил Куроедов.

На импровизированной трибуне появился коренастый солдат в расстегнутой до пояса гимнастерке. У него было курносое, с низким лбом, щекастое лицо и бегающие белесоватые глаза.

– Вот тут предыдущий оратор говорил, что агитировать против войны – это контрреволюция, – прищурившись, начал он. – А я вам скажу, что агитировать за войну – это контрреволюция еще похуже. Почему, спросите? А я вам объясню. Потому что гонят на лимпералистическую бойню невинных людей. Зачем нам война? Сидели бы мы с вами мирно по домам, вели бы хозяйство, детей бы растили… А нас умирать заставляют. За что? За веру, царя и отечество? Так ведь нету уже царя, и отечество не то уже – свободная Россия! Она с Германией не ссорилась, как царская! А за веру… так и веры-то никакой не нужно. Вон в дехларации прав че написано? Общая молитва необязательна. – Полк загудел. – Так какая нам радость в том, что скоро наступление? Опять братьев наших сотнями зарывать будем? Так что предлагаю следующую резолюцию: полку в наступлении не участвовать, наступление считать изменой революции. Зас-служили кровью, и точка!

Полк ревел. Офицеры молча переглядывались. Кто-то от стыда опустил глаза в землю, кто-то закрыл руками уши…

– Правильно! Чего воевать? Повоевали уже, попили кровушки! – шумели солдаты.

– Неясно! – исступленно орал кто-то из толпы. – Вон дивизионный комитет вчера наступление одобрил! А мы, значит, против?

– А Минский совет не одобрил! Товарищ Позерн сказал, что ради смазочного масла неча людей зазря губить!

– А мы Минсовету не подчиняемся!

– Так мы и дивкому тоже не подчиняемся!

– Ти-ха! Тиха, граждане солдаты!!! – пытался перекричать толпу Куроедов. – Это еще не все! На повестке дня еще контрреволюционные настроения среди наших офицеров.

– Всех в расход пустить! – вскочил чернявый ефрейтор. – Контры вонючие!

– Сядь, Цыклин! – рявкнул Куроедов. – Ты в полку вторую неделю, обстановку еще не освоил, а уже высказываешься!

– Так я ж с революционных позиций! – обиделся Цыклин.

– Сядь, я сказал! – повторил Куроедов. – Наш комитет не слепой, он в людях сам разбирается. И мы видим, что среди офицеров есть правильные, близкие к революционным настроения. Вот хотя бы гражданин Латышев. Выслужился из вольноперов, наш брат, из прогрессивных студентов. Правильный гражданин. – Латышев самодовольно усмехнулся, глядя на бледного комполка. – Или гражданин Шимкевич – жертва проклятого царского режима. Полгода оттрубил в царских застенках, был приговорен к расстрелу.