Читать книгу Эмпирика любви, Евангелие от… - Вячеслав Панкратов - Страница 8

Змейкой тело, грудь, соски, —

тушь, эскиз.

Что задумчив?

Поседели виски?

Пальцы вылюбили кожу,

скул базальт.

Там за веками, быть может, —

дым-глаза?

Мякоть-губы,

эти губы – как хурма:,

плод запретный, но пригубленный —

дурман.

Шорох, шепот двух запястий

у волос.

Откровение ли, счастье

прорвало́сь?

Как дыхание – движение ресниц.

Озаренная, крылатая,

проснись!

Прикоснись губами к векам,

одари, —

в эту ночь свободой ветров

говори.

Молчит, волнуется, смеется…

И сердце бьется под ладонью,

как у птицы,

и тихое дыханье рвется…

Ресницы вздрогнули и губы:

– Ты любишь?

– Да, конечно да.

Сквозь ночь проходят города,

летят снега, идут дожди,

колышутся в надеждах дни,

в надеждах, поисках, сомненьях,

в движении чувств и слов движении.

Взгляд растворился в потолке,

щека – к щеке, рука – в руке.

– Ты спишь, да?

– Нет.

– Но этот свет?…

Холодный свет, лиловый свет

от уличного фонаря,

бледней, чем зимняя заря.

Лучи безмолвьем говорят,

два тела – тесно: грудь к груди, —

нагих, сейчас открытых миру.

А мир молчит, окостенев,

бесстрастен взгляд, гвоздем к стене

прибита лира.

Сплетенье рук, волос сплетенье.

Слова сейчас – как преступленье,

лишь – вырванный из тела стон.

В сплошном движении нет движенья,

прикосновенье – как мгновенье,

растянутое в долгий сон.

Мы падаем куда-то вместе?

Летим? Скользим? Плывем?

Не то…

Мы – в вечности,

мы сами – вечность:

мы – всё сейчас,

а все – никто.

Никто!

Осыпались назад

свои же страсти, беды, боли,

вкус меда, горький запах поля,

хулители и дудари.

И только память повторит

сплетенье тел, туман в глазах,

вразлет взметнувшиеся брови

и вкус соленый на губах

твоих ресниц…

Как откровение стихий,

обрушивающихся в стихи.

Зачем любимых мы бросаем?

Но как берем!

Ах, жизнь, треклятая, косая,

гори огнем!

К чему стремимся беспредельно?

Судьба, лови!

От скуки разве, от безделья

в твоей любви?

Перенасыщены глазами,

улыбки – блажь!

Ночь – словно целое сказанье,

поэмный раж.

Звучи! Пусть провода немеют

от голосов!

Люби, пока любить умеешь

без тормозов!

И смейся,

господи, блаженство —

твой смех у глаз!

Так низвергаешь совершенства

в ожогах ласк.

Те пряные губы – загубят.

Мазки поцелуев

сильней аллилуй заголубят.

И ласки прекрасны,

но рот лепестковой обмазкой заласкан,

молчит.

А терпкое слово – горчит

и просится криком великим из горла,

счастливым полетом

всех прожитых истин, и горя, и пота.

Кого-то, куда-то

зовут ожиданья, горенья.

Сознанья искрятся под кожей

свершений заложники.

В изгибах любви,

как помятая губка, пожухнешь

и рухнешь подломленный.

Себя выскребаешь из неги,

из мягких коленей,

изгибов лебяжьей руки, —

остаться стремительным хочется.

Часы – коротки,

себя не раздашь на пророчества

и корчишься,

губами обвит.

Но, слава любви! —

она больше того, что дается.

И жжется желание,

и небо охально смеется,

             оскаливаясь.

И шепот листвы тополиной,

и руки любимой

отринешь из жизни

и брызнешь под облако,

каленый и резкий —

             за голодом,

И Слово – упруго и дерзко —

взовьется в накале высоком,

как пламя,

         как песня,

             как сокол…

Но как же летать без любви?..

Так бывает:

в пути вдруг потянет назад,

и еще на бегу, сквозь туманы заснувшие,

обернемся и смотрим себе же в глаза,

тем, которыми были мы в годы минувшие.

Усмехнемся наивности прежних идей,

удивимся количеству нажитых трудностей,

и гордимся,

          что выросло в гомоне дней

из количества выдержки качество мудрости.

В этой жизни, конечно же, стоит любить,

только сердце болит от напора событий.

Мне хотелось порой,

          только нет, не забыть

чьих-то глаз, чьих-то слов,

             откровений, открытий.

И среди суесловий, восторгов, посул,

среди множества ложных и подлинных истинностей,

как награду природы, как гордость, несу

величайшее из достоинств любви —

Искренность.

Ника, родная, сложность моя,

прости, о тебе – в конце.

Сегодня, хочешь, разолью моря,

хочешь – горы расставлю в венце?

Хочешь, разбрызгаюсь сверкающим водопадом

или звуком выльюсь в трубе?

Могу изогнуться нежнее радуги…

А, хочешь, – выношенное,

             о тебе и о себе?

Время давнее, была осень,

тучи лежали плоские, как стол.

Сестра сказала:

«Жду тебя в восемь,

у Концертного,

             за Литейным мостом».

Сколько уж этих филармонических залов

выхожено, выслушано, высмотрено,

и опять?

«Жду тебя в восемь, – сестра сказала, —

и постарайся не опоздать».

Трамвай, мостовая, метро, эскалатор, —

все знакомо десятком лет:

тяжесть Невы в каменных латах,

блеклый, неверный, вечерний свет.

Что там – в прошлом?

Уставшие надежды,

             любовь романтика, трагедия бытия,

и где-то внутри – сохраняемая бережность

к тому, что называется «Ты и Я».

– Ты не опоздал? Удивительная картина.

А сейчас придет моя гроза.

– (?)

– Я же тебе говорила, – Нина.

У нее – вот такие глаза.

Правда, ну, правда, же!

Чему здесь смеяться?

Когда она смотрит, – щекочет внутри.

Ну, перестань, перестань улыбаться!

Стой… и смотри.

Семнадцатилетняя,

нащебечет с два короба

от дня сегодняшнего,

             до дней сотворения:

и то – здорово, и это – здорово,

не жизнь, а розовое парение.

– Ну, хорошо.

Кого мы слушаем сегодня?..

Что она?..

Пострадала в тридцать седьмом?..

Да… Манера исполнения свободная?..

Музыка?.. Нет… Во мне самом.

– Нинка? Ой – здравствуй!

(Нечто, как офорт,

в платке и простеньком линялом пальтишке.

Скулы, курносость, большущий рот

и глаза… (действительно, – слишком).

Сам же – пуст, как человеческое сердце,

выжатое без остатка – корка лимонная,

умеренность менуэта вместо интермеццо,

конечно же, с обязательными вежливыми поклонами.

– Здравствуйте, Алл.

– Здравствуйте, Нина.

– Все собрались?.. Можем идти?..

Сестра о пианистке: Ты знаешь, Нина,

у нее столько трудностей было на пути!..

(И в том же духе, наивное и правое:

обычный девичий обмен информацией.)

Вестибюль, лестница, гардероб направо…

– Вы заговорились, пора подниматься.

Привычная, приличная, концертная обстановка:

эстрада, «Steinway», шуршание платьев, —

все это – только короткая остановка

в пульсации мыслей тяжелых, как платина.

Но… после Рихтера кем заслушаешься?

Что она так над роялем сутулится?

Сестра:

– Бесподобно! Не может быть лучшего!

Я:

– Напоминает промокшую курицу.

И ты, уже уловив иронию,

брови раздвинув, глазами – в брызги,

смеешься, и даже в смехе – невольное,

глазастое, огромное желание жизни.

Нежность. Сколько в тебе этой нежности,

если льется от прикосновения?

Девочка, осторожней,

я почти безбрежен

в своих фантазиях и представлениях.

Девочка, внимание!

Мне – двадцать шесть.

Я знаю любовь и слышал проклятия.

Девочка, не надо,

жестокость есть

в любой улыбке, любом объятии.

Девочка, ты знаешь, люди меряются

спектром вселенной:

             от богов до свиней.

Выдержка – единственное, во что еще верится…

Но девочка – ты оказалась смелей.

Ты приходила, распахнутоглазая

в душные стены белой больницы.

Я поджимался, – противопоказано

этой девчонке в меня влюбиться.

И все же хотелось, стыдно до жути,

замерзшему сердцу в тепле отогреться.

Славная,

      это – слияние судеб?

Быть может только – капризы сердца?

Помнишь, мне больно,

я мучаюсь пошлостью,

мне тошно от косности и равнодушия.

Меня выворачивает самоничтожностью,

и это – страшней лазаретных удуший.

Время исканий – слово не вырвется,

глазами – в стену, часы прострации.

Помнишь? Время дремотно, как идолица,

думаешь только, как не сломаться бы?

И ты, среди измотанных будней,

в системе обычно живущих людей:

спешащих врачей, субъективных судий,

девочка – ты оставалась сильней.

Чем? Не знаю.

          Кондовой ли мудростью,

или упорством наивного ума?

Своей беззащитностью в мелочных трудностях?

Чувством? Стремлением?…

Думай сама.

День за днем уходящие месяцы,

многое найдено, многое понято,

вчера – распутываю околесицы,

сегодня, трезвея, раззваниваюсь полднем.

Но только где-то внутри нашей искренности,

скользнула тонкая трещинка неверия.

Хочется, хочется,

надо бы высказаться,

но ты отделилась вагонной дверью.

В ту, уже недавнюю осень

мир продолжал быть холодным и неосвоенным:

ты уезжала к карельским соснам,

я – оставался искать по-своему…

Тишина. Тупая тишина.

В ухо молотком стучит будильник.

Комната: три стенки, два окна, —

Крупногабаритный холодильник…

Черное стекло ползет слезой,

Дождь по крышам и аллеям косит.

Мокрой обезлистевшей лозой

По пустым бульварам ходит осень.

Телевизор, бледный глупый глаз,

Отключен, чтоб не гудел эфиром.

В этих стенах не хватает Вас,

Женщина неведомого мира.

А без Вас – ни света, ни пути,

И живешь какой-то мыслью задней.

Это значит – годы к тридцати,

День прошел, и измотался за день.

Это значит – куришь до утра,

Встанешь в семь, к постели тянет в восемь…

Осень, трижды клятая пора,

Голая по крышам бродит осень…

В этом сумрачном каменном городе,

Где чугунных решеток плетни,

Где вороны мудрее воронов,

Где в холодном тумане огни,

Где молчат купола и соборы,

Где граниты – мертвее льда,

Где сознанье взывает упорно

Не к полету, а в землю, туда,

Где отчаянный грохот трамваев,

Словно мат по груди мостовых,

Где дворцы – словно груды сараев,

А творцы – словно толпы босых,

Где на Невском – Европа и гопа,

Где во всем – где порыв, там – скандал,

Словно рухнувший с неба Акрополь…

Там я жил, там любил, там страдал…

………………………………………………

…И так – началось: уезжать, прощаться,

но отовсюду к тебе возвращаться

в минуты, когда слаб,

в минуты, когда отчаяние

не разжимает лап,

и дышится только случайно,

когда неверие страшнее прошлого,

когда – людей бы рядом,

да нет ни одного,

а ты свое процеживаешь прожитое,

и кроме сухожилий – ничего.

Кто подскажет, какие отрешенные,

какой дорогой – в какую обитель?

Каждая минута, как жизнь напряженная,

а жизнь – колесом по скользящей орбите.

И только письма с концов России:

мелкие листики слов и прочерков, —

недели и месяцы жизни фиксирующие

в этих коротких не деланных строчках:

… Тверская Русь, мохнатый шум дубов,

Поля льняные, грустные пороги,

Крик галок над крестами куполов

И братская могила у дороги…

…Летим по перегонам судеб,

Ища ответ любимых глаз.

Зачем бежим от тех, кто любит,

К тем, кто обманывает нас?…

… В Ташкенте знойном, как горло домны,

Один орнамент другого красивее.

Я, кажется, все здесь глазами обнял,

Но сам остался в лесах России…

……………………………

Так ты нужна мне:

всегда бесконечно.

Я твой всегда, зови, не зови.

Приду к тебе из жизни исперченной,

из быта обыкновения ненайденной любви,

Оттуда, где живешь от случая к случаю,

как скучный и пыльный кавказский осел:

то ли – труженик, то ли – мученик,

гений, ничтожество… Или – все?

Сейчас живи, Ника,

тебя не трону я,

не запутаю стропами

душевных тяжб.

Хочешь, Ника,

и сердце стреноженное

у ног твоих послушное ляжет?

Выживу сам, куда-нибудь выбреду —

руку протяну: «На, возьми».

А если жизнь, как отраву, выблюю —

шею подставлю: «Бери, казни».

Нет для меня цензов вернее, —

губы б твои не дернулись болью.

Не было поцелуев чище и нежнее,

но в жизни, увы,

преснеешь без соли.

Живи, Ника. Именем твоим,

хочешь, буду молиться, как верующий?

Живи, Ника,

когда-нибудь напоим

души свои любовью бреющей.

Вырвемся, знаю,

             вытянем из пике, —