Читать книгу Изыди - Вячеслав Владимирович Стефаненко - Страница 3

С городом, в котором мне довелось родиться, я подружился только в двенадцать лет. Случилось так, что на четвёртый год обучения я сменил школу. Но в роли новичка мне, к счастью, пришлось пребывать недолго ― уже через два месяца я был своим в доску. И все благодаря Толстому. На уроке истории Толстый поставил под сомнение воссоединение Украины с Россией, за что получил идеологический кол от Археолога ― учителя истории, патлатого неопрятного дядьки с неизменной указкой в руках.

Указка историку нужна была вот для чего: стучать по нашим головам в те моменты, когда мы вертелись во все стороны и смотрели не туда, куда положено – на доску. В течение примерно трёх лет, пока мы изучали историю нашей большой родины, на доске всегда висела одна и та же карта. На ней Археолог умудрялся показать весь событийный ряд – от Рюрика до Николая Второго. И особенно упирал на воссоединение Украины с Россией, которое считал эпохальным. Про эту эпохальность Археолог упоминал почти на каждом уроке. Весь класс, за исключением Толстого, молча с ним соглашался, не имея доводов для возражений ввиду недостаточной подкованности в данном вопросе. Толстый же всегда выступал в роли оппонента. Видимо, он о чем-то таком догадывался, раз имел смелость возражать историку. Может, именно поэтому указка ни разу не коснулась Толстого?..

– Жили себе независимо, а потом зачем-то воссоединились. На самом деле независимость-то как раз и потеряли, – ерепенился он.

Археолог, как правило, терялся: какой-то мальчишка позволял себе нарушать субординацию! Так продолжалось некоторое время, пока я не решился вступиться за учителя. Мне было наплевать на «братские узы» – мне было жаль Археолога.

– Между прочим, когда Украина воссоединилась с Россией, мы стали непобедимы. А до этого нас все побеждали, – с жаром начал я отстаивать идею так называемого братства.

Воодушевившись поддержкой в моём лице, Археолог продолжал с ещё большим пылом:

– Да-да, именно поэтому мы и стали непобедимыми. Именно поэтому!

На перемене Толстый подошёл ко мне и начал презрительно буравить меня глазами. Я стойко выдержал его взгляд, попытавшись изобразить нечто подобное. И кажется – переборщил. В таких ведь поединках главное – не сфальшивить. Иначе не будет эффекта: не напугаешь – могут высмеять, не допугаешь – получишь в нос. Толстый рассмеялся и толкнул меня в грудь…

Ещё в первом классе от брата я усвоил урок: никого не бояться или хотя бы делать вид, что не боишься. Потому что прищуренный взгляд и презрительная усмешка храбреца – своего рода пропуск в друзья и большие компании, в которых мальчишки разных возрастов сосуществуют на равных. Именно в компаниях мы учились драться, цвыркать сквозь зубы, плевать на три метра и дальше, примерно на такие же расстояния пускать струю, а ещё – играть в «чику», в «пристенок» и в «зоску»⁵. А потом узнавали кое-что про девчонок. Одним словом, в этих мальчишеских компаниях постигались азы взрослой жизни. Нам было неведомо, где обучались жизни девчонки. Мы считали, что они этой самой жизни как раз и не знали, поэтому примерно до пятого класса смотрели на наших аккуратненьких сверстниц с чувством превосходства…

Толстого я потому и прозвал «Толстым», что он был крупнее меня и тяжелее в весе, сбить его с ног прямым ударом в челюсть было не так-то просто. Мы стояли с ним в проходе между партами, и я пятился назад, к стене, где висела карта родного края – как раз напротив карты всей родины. То есть, позади меня была родина малая, а за Толстым – большая. И каждая придавала уверенности тому бойцу, спину которого защищала. Я почему-то полагал, что из нас двоих остаться без защиты рисковал именно Толстый в виду своего недавнего «предательства». Стало быть, мой «патриотизм», полагал я, может быть вознагражден. Отступать дальше я уже не мог – на нас, а точнее, на меня, смотрела вся мужская половина класса. Буквально в считанные минуты всё должно было решиться: или позорная слава труса, что уже навсегда, или триумф героя, пусть и битого. Я метнулся сначала в одну сторону, а затем – резко – в другую. Толстый оторопел. Этой заминки мне хватило, чтобы заехать ему в подбородок. От такой смелости новичка задира оторопел ещё больше и рванул мне навстречу, но его удержали. В классе учились два крепких парня – Вован и Колян. Они занимались гимнастикой, всегда ходили вместе, и обоим было присуще обострённое чувство справедливости, что особенно проявлялось в моменты классных разборок. Вован и Колян взяли на себя роль секундантов.

– Всё, всё. Ты сам начал – он тебе ответил, – выдали они недетский аргумент, оттеснив от меня наступающего одноклассника.

Неожиданно Толстый подчинился. Но чтобы не потерять лицо, тут же нашёлся:

– Да-да, всё по-честному. Забыли! – и, повернувшись ко мне, выдал. – А у тебя хороший прямой. Классный джеб⁶!

Похваставшись знаниями боксёрских терминов, он нарочито потёр левую скулу и пояснил:

– Это потому что руки длинные. Давай вместе ходить в секцию бокса? Я уже полгода занимаюсь…

Опа! После таких слов я аж вспотел. До меня дошло, во что бы мог превратиться мой «фасад». Не успей гимнасты вовремя остановить поединок, мне на все сто были бы гарантированы: разбитый нос, свернутая набок скула, распухшие губы и фингалы под глазами. Я живо представил себе моё лицо после боксерской обработки. Пожалуй, оно напоминало бы котлету, наспех слепленную и ещё не прожаренную – красную и рыхлую…

– Давай, – согласился я и протянул руку недавнему оппоненту по спорному историческому вопросу. Между прочим, сам вопрос, из-за которого разгорелся весь сыр-бор, обсуждать больше никто не стал, и он так и повис в воздухе. Впрочем, повод для драки никогда не вспоминается, в памяти остаются только её последствия.

Так мы с ним и познакомились. Борис Калашников, он же Калаш, он же Толстый, стал моим другом на последующие тридцать пять лет. Мы проучились с Калашом в одном классе до окончания школы, а затем наши пути разошлись. К десятому классу из Толстого Борис превратился в Калаша, потому что мы все подросли, и клички, которые давали друг другу в начальной школе, исходя из физических параметров того или иного одноклассника, перестали быть актуальными. Я тоже вырос и мало чем стал отличаться от остальных, а в плечах и вовсе догнал Толстого. «Наконец-то девчонки станут обращать на меня внимание!» – тешил я себя надеждой. Но, в отличие от того же Калаша или, скажем, от Вована с Коляном, я не научился обращению с женской половиной именно по причине того, что долгое время комплексовал из-за своего небольшого роста. В итоге лучшие для обучения взаимоотношениям с девочками годы прошли впустую. И это, кстати, определило методы моих знакомств с представительницами прекрасного пола в будущем.

Девчонки народ безжалостный: во все времена некондиционных особей противоположного пола выбраковывают сразу, не оставляя возможности реабилитироваться. Они учатся этому с детства. И мне оставалось только завидовать Толстому, который с повзрослевшими девушками обращался легко, как кот с пойманной мышкой. Точно так же Борис играл в баскетбол (какое-то время он ходил по вечерам на тренировки в детско-юношескую спортивную школу недалеко от дома). В восьмом классе он увлёкся футболом и в этой командной игре выявил свои лучшие таланты. А я вот не выявил. Одновременно вести мяч и ориентироваться на поле оказалось для меня делом затруднительным. Как только я поднимал голову, чтобы отдать пас, мяч предательски соскакивал с ноги и тут же укатывался к сопернику. Похоже, с вестибулярным аппаратом было что-то не так, и этот (или какой другой) аппарат давал сбой не только в футболе, но и каждый раз, когда ко мне подходила какая-нибудь симпатичная девчонка. У меня начиналась круговерть в башке, и барышню у меня умыкал более удачливый.

Борис мог отчебучить всё что угодно: сказать ерунду, нести откровенную чушь, что-нибудь брякнуть невпопад. Но никто ничего не замечал – наоборот, эта, на первый взгляд, дурашливость даже помогала ему: девчонки отвечали взаимностью. К тому же Борис был заядлым рыбаком – я же сие хобби считал одним из видов чудачества и даже больше ― умопомешательства. Есть, как мне кажется, что-то ненормальное, нездоровое в желании часами говорить про крючки, лески, поплавки, подсечки и тратить время на поиск новых мест клёва.

«А давай рванем на Сухую протоку? – загорался Борис, начиная меня уговаривать. – Вода спала, там сейчас карась – во-о-о!» Или: «Айда на Чистую! Там сазан – во-о-о! Мы там перемёт поставим».

Я соглашался рвануть и на Сухую, и на Чистую, да хоть на все протоки по очереди, поскольку отвертеться было невозможно. Ну куда деваться, если у друга ― перемёт? Этот пресловутый перемёт представлялся мне натянутой в воде пулемётной лентой, на которой вместо патронов висело множество крючков с десятком дергающихся на них рыбин с выпученными глазами. Этакий вариант испанского пыточного устройства времён инквизиции! Но я знал, что надо соглашаться, причём быстро и сразу ― иначе Борис не отстанет.

В моём окружении фанатов рыбной ловли хватало – и отец, и сослуживец Глеб, и брат Виталий, и тот же Борис. Они не просто были ею одержимы и являлись настоящими профи – они относились к ней как к некоей религии. Рыбалка была их Богом. Только благодаря ей они верили в существование жизни на земле. Мои близкие словно нарочно собрались вокруг меня, чтобы усовестить за равнодушие к их вере. Отец брал отпуск исключительно зимой. Домой он привозил замороженную рыбу в пропахших тиной мешках с пятнами рыжей крови. Эти мешки казались мне символом свободы, ради которой родитель отказывался от всех радостей городского быта. Целый месяц он жил в землянке, топившейся по-чёрному, отращивал седую бороду и становился похож на сказочного персонажа из дремучей лесной чащи. Я часто мысленно сравнивал отца и Бориса и находил у них много общего. Оба фанатично готовились к рыбной ловле, готовя снасти, одежду, запасные крючки. По мере приближения назначенной даты, всё оживлённее становились их разговоры о предстоящей рыбалке, с той лишь разницей, что отец доставал меня ими дома, а Борис – в школе.

Между прочим, у меня были и свои увлечения, и я часто пытался переключить Борьку с рыбалки на собственное хобби: рассказывал про тренировки по боксу, который Борис давно бросил, увлекшись футболом. Но, чёрт возьми, перебить рыбацкую тему я не мог, как ни старался, – она была наполнена какой-то неведомой, непонятной и неинтересной, но такой мощной энергетикой, что затмевала собой всё на свете. В конце концов я оставил попытки увести приятеля от этой, на мой взгляд, бессмысленной забавы, почему-то посчитав, что с возрастом его страсть к рыбалке пройдёт.

Зато другое его хобби вызывало у меня жгучую зависть, возможно, из-за того, что мне оно было недоступно, и я всячески хотел этому научиться: Борька прекрасно рифмовал слова и строчки, складывая их в недурственные стихи. Я и сейчас уверен, что из него получился бы вполне приличный поэт, кабы не наша училка по литературе. Она узнала, что её ученик сочиняет стихи и попросила его почитать их вслух. Борька купился на это и с упоением продекламировал собственные вирши. Училка высмеяла стихи самым непедагогичным образом, сказав, что рифма слишком примитивная. Однако критика не стала для Борьки препятствием (хоть училку мы и возненавидели), он до сих пор сочиняет стихи. Ну а школьная история с училкой в конечном счёте обернулась для него плюсом: приятель начал пописывать для стенгазеты. Это творчество во времена нашей юности было в моде.

Мне было комфортно с Борькой. Еще и потому, что приятель слыл школьным донжуаном, и мне частенько перепадало от его щедрот. Причём, Борис ещё и активно помогал в этом ремесле. В итоге девчонки стали посматривать и на меня.

Впрочем, наш интерес к барышням проявился задолго до того, как они начали поворачивать головы в нашу сторону. Первым лапать одноклассниц предложил Витька Ромашко. Оставить без внимания соблазнительные формы изменившихся девчоночьих фигур было выше наших сил. Вован с Коляном отнеслись к идее равнодушно, а вот мы с Борькой откликнулись на призыв Витьки с первого раза. Проделав несколько неудачных попыток и получив пару раз толстенной хрестоматией по голове, я быстренько устранился от этого сладостного, хотя и чреватого наказанием, занятия. Выражаясь языком юристов, ушёл в добровольный отказ, который не влечёт за собой ответственности.

Но позорное возвращение в статус прилежного мальчика, увы, не помогло. Девчонки пожаловались Валентине, нашей классной, и в группу любителей нездоровых тактильных ощущений включили и меня. Собрав после уроков всех, на кого указали одноклассницы, Валентина выстроила нас у доски и каждому посмотрела в глаза. А потом заявила, что если такое ещё раз повторится, то она поотрывает нам руки и кое-что ещё.

Её речь возымела действие, и жалоб больше не поступало. Наверное, потому, что мы враз повзрослели. Но повзрослели и девчонки. И когда сексуальная мальчишеская волна пошла на убыль, одноклассницы вдруг приуныли и сами стали провоцировать – взглядами, словечками, а порой и нечаянными, как нам казалось, прикосновениями. А ещё мы поняли, что они, сами того не осознавая, воспитывали нас, бестолковых, не знавших, как себя с ними вести.

Следующей стадией взаимоотношений полов в отдельно взятом школьном подразделении были постоянные драки внутри мужской половины класса. Все седьмой и восьмой классы мы находились в перманентных конфликтах. Впрочем, за место под солнцем дрались мы редко, и даже к предательству относились не так остро. Главная причина наших драк крылась исключительно в ревностном желании добиться для себя от одноклассниц больше симпатий, чем твой соперник.

Вот так и наша с Борисом дружба подверглась в десятом классе серьёзным испытаниям. Начавшаяся с идеологических разногласий, но не перешедшая в устойчивое противостояние, она претерпела серьёзные метаморфозы, когда перед нами в очередной раз был поставлен вечный вопрос: «Почему дерутся мужчины?»

Каждый школьный класс мог похвастаться самой красивой девочкой. Не был исключением и наш. Её звали Галей. Это была худая, все еще угловатая к своим пятнадцати годам девочка, с веселым нравом и озорными глазами. Начиная с седьмого класса её внимания добивался каждый мальчишка, хоть что-то из себя представляющий: кто мог козырнуть такими показателями, как рост, сила, мало-мальские творческие способности и умение трепаться без остановки. Я подходил только под один параметр. Занятия боксом придавали мне уверенности и добавляли силёнок: в драке я мог положить многих. В техническом творчестве нас всех уверенно обходил Витька Ромашко. А верхнюю строчку в рейтинге лидеров среди желающих побороться за сексуальный ресурс уверенно занимал поэт Боря Калашников ста семидесяти сантиметров роста, обладатель первого юношеского разряда по боксу и наивысшей степени нахальства в обращении с девчонками. Он справедливо считался плейбоем номер один.

Недостаток уверенности не помешал мне, однако, влюбиться – как раз в ту самую Галю, оказавшуюся к тому же моей соседкой по парте. Втюрился, что называется, по уши. Даже глаз не мог поднять на объект обожания. А она, бестия-малолетка, сразу всё просекла и начала дразнить: покажи, мол, ресницы, да покажи. Ресницы-то, к слову, обыкновенные, ничего особенного в них не было, но проказница издразнила меня так, что впору в другой класс переходить или вообще – в другую школу. Промучился я до десятого класса, объясниться так и не сумел. Несколько раз уже был готов открыть рот, но язык становился деревянным, и в горле застревал ком.

Так вот, в десятом классе она пригласила нас к себе на Новый Год. Не весь класс, конечно, человек десять. В число приглашённых я попал потому, что, во-первых, состоял в редколлегии и за это пользовался в классе уважением, во-вторых, неплохо рисовал, что тоже многим нравилось. Ну и в-третьих, думаю, потому что с Галкой за одной партой сидел.

Её мама ушла в гости ― ну, мы и отвязались по полной программе. Калаш выглядел самым взрослым из нас: ему можно было дать все двадцать, если не больше. Девчонки в классе были от него без ума, чуть ли не на шею вешались. Шампанское покупал именно он ― Борьке запросто продали четыре бутылки, не спросив паспорта. Благородный напиток предназначался дамам, а себе мы прикупили семьдесят второго портвейна. Тогда это пойло называлось бормотухой. Без портвейна было никак нельзя ― взрослые уже, десятый класс! Покупали вскладчину, но сбрасывались только мальчишки. Я отдал все выклянченные у матери деньги ― три с полтиной. Закуска была за девчонками: они наготовили еды дома и принесли её с собой. Парни надрались, как суслики, и Борька вздумал поливать барышень шампанским. Те стали визжать, а мы ― хохотать. Именно тогда я в первый раз в жизни серьёзно напился. И моя любовь тоже. Я пытался увести её в спальню, но Галка сопротивлялась. Уломать её мне удалось не то с третьей, не то с четвёртой попытки.

Мы остались с ней вдвоём. Сердце колотилось так, будто готовилось выскочить. Наедине с девчонкой я был впервые, да ещё так близко, в кромешной темноте, да ещё с той, в которую влюблён, да к тому же с пьяной в стельку. Казалось, вот он шанс, вот она удача! Но что делать с Галкой, я понятия не имел. Хоть Бориса зови. Я ― к ней, а она мне с глуповатой улыбкой: «Что ты, Костя?» А что я? Да ничего. Не знал ещё тогда, неопытный был. И ничего умнее не придумал, как запустить ей руку в трусы. Схватил там всё пятернёй – тепло! «Что ты, Костя? Что ты?» ― эту фразу до сих пор помню. А в комнате веселье в самом разгаре, и Калаш пьяным голосом орёт: «Гадом буду: если Галка меня не любит, сейчас пойду и убью её!» Друг, называется. Он, оказывается, тоже на неё глаз положил. И при этом ещё и подсказывал мне, как к ней лучше подкатить. Вот сволочь!

Чем потом дело кончилось, помню плохо. Помню только, как Вован Зюзин напился (в зюзю?) и весь вечер ходил и бормотал: «Я – Новый год!» Бормотуха оказалась забористой. Зюзю после этого так и прозвали: «Здравствуй, Зюзя-Новый Год». Кстати, его друг Колян, несмотря на то, что пил наравне со всеми, был трезвый как стеклышко. Да, что и говорить, алкоголь, как и женщины, ― оружие избирательного действия.

Сцену утреннего прихода Галкиной матери я тоже очень хорошо помню. Как только мы её увидели, мигом все отрезвели и бросились из квартиры врассыпную, как при пожаре. Короче, та ещё была картинка для мамы: все вповалку ― кто где, кто с кем.

Как только закончились каникулы, Галкина мать пришла в школу и всё рассказала классной. Разумеется, мы со страхом ожидали показательной порки. Но, как ни странно, классная отнеслась к этому с пониманием. В первый же учебный день она оставила нас после уроков и сказала: «Какой позор вы мне устроили! Стыдно». Только и всего. И посмотрела в сторону Гали. А я всё думал: слово «позор» адресовалось всем или только ей? Неужто Галка с Калашом всё-таки слюбилась? Случилось у них с Борькой что-то или нет, я так и не узнал. После окончания школы я встретился с ней только один раз, случайно столкнувшись в супермаркете. Тощая Галка округлилась, приобрела соблазнительные формы, а свои великолепные светлые волосы покрасила в темный цвет. И конечно она, а не я, первой справилась с волнением, снова включив свою любимую насмешку: «Ну-ка, покажи ресницы…»

Я не стал спрашивать ее насчет Бориса. Узнавать это полагалось только во время драки, либо после неё, но до драки с Калашом, к которой нас все подстрекали, дела не дошло, чему одноклассники очень удивились. Это одна из тайн, которые я не стремлюсь разгадать. Почему-то мне хочется, чтобы здесь была тайна, хотя может быть, никакой тайны и не было. Но тогда почему Борька, так же, как и Галка, смущенно отводил глаза, когда наша классная проводила новогодний «разбор»? Именно из-за этой недосказанности в свою мечту одноклассницу Галку я не возьму. Моя мечта не должна иметь двойного смысла…

Но пора представиться читателю. Я ― адвокат Константин Крюков сорока с лишним лет, и у меня два друга ― Борис и Глеб. Они ― абсолютные противоположности. Это заметно даже по отношению к моей писанине. Если Глеб к моему роману равнодушен (что меня задевает), то Борис своим настойчивым интересом мое писательское честолюбие только подпитывает. Такой интерес для меня как энергия для вечного двигателя. Он остановится только тогда, когда будет дописана последняя страница.

* * *

Борис всё пристает и пристаёт с вопросами, как продвигается у меня роман.

– А ну-ка, подай-ка мне его на рецензию, ― периодически требует он.

И я даю. Мне обязательно нужно мнение будущего читателя.

После рецензии он громит написанное и подстрекает к убийству:

– У тебя почему-то все сволочами получаются. Особенно главный герой: с виду правильный, а копни поглубже ― подлец. Убей его.

– Подожди, рано пока. Разве что в конце романа.

– Вот под конец и убей. Литература ― это ж как удар по сердцу, как шило в печень, как кактус в зад. Вот это я понимаю! В хорошем романе главный герой в конце обязательно погибает. И вообще надо быть ближе к жизни. Жизнь очень интересная штука.

У Бориса масса знакомств, причём повсеместно и в любых социальных и профессиональных слоях: и журналисты, и работницы архивов и ЗАГСов, и священники, и инспекторы по маломерным судам, и отставные военные, и учителя-пенсионеры, есть даже тренерша по плаванию и один монах из Свято-Преображенского монастыря. В его знакомых не числятся разве что судьи. Три года назад приятель судился с администрацией района, на территории которого поставил несколько своих ульев… Да-да, Борька решил стать предпринимателем.

– Ты знаешь, сколько можно на мёде заработать? Главное, забот почти никаких: расставил ульи ― и жди себе навара, ― объяснял он мне, готовясь заделаться знатным пчеловодом.

Узнать о том, что пчёл ещё и содержать надо, на зиму им питание обеспечить и тёплый дом, чтоб не перемёрзли, Борис не удосужился. Да и как мёд из ульев выкачивать, понятия не имел. Твердил только одно: женщины медок любят. К тому же у него отсутствовало разрешение районных властей на размещение ульев ― вот администрация ему иск и вчинила. Процесс получился затяжным, растянувшись на восемь месяцев. За это время пчёлы Бориса зароились, а потом и вовсе разлетелись по белу свету, синему небу да по цветным полям с чувством горького разочарования в пчеловоде-неудачнике. Домашние пчёлки одичали и нашли себе приют в дуплах и пнях. Одним словом, не свезло Борису как с судом, так и бизнесом. Он долго думал-гадал, с чем же всё-таки не повезло больше, решив в итоге, что виноваты судьи.

– Загубили моих пчёл! Где они теперь, бедолаги? ― сетовал приятель.

Правда, печалился он недолго, быстро переключившись на другую сферу. Кормиться чем-то ему было надо, жёны требовали того, что положено требовать жёнам, и он переквалифицировался в риелторы.

– Ты знаешь, сколько там можно заработать? ― завёл он опять ту же самую пластинку. ― Сделку провёл ― и хороший куш в кармане.

Я сам помог ему устроиться в компанию по продаже недвижимости, директор которой когда-то была моей клиенткой. В своё время я ей помог, и она считала себя мне обязанной. У неё было несколько квартир, в одной из которых она жила, а остальные сдавала внаём, имея стабильный доход. В новый коллектив Борис влился легко, тем более что в компании было много молодых женщин подходящего возраста. Приятель решил не разбрасываться по мелочам и «сработал» по-крупному: через две недели после первого рабочего дня его любовницей стала сама директриса. Ещё через две начальница была готова выйти за него замуж. Правда, ситуация несколько осложнялась тем, что со своей женой Борис разводиться пока не собирался. В этом-то и состояла его ошибка. Но пока что все сходило ему с рук, и Борька вникал в суть конторских дел.

– Нет, ну ты представь, Крюк: кое-кто выделиться в отдельную единицу захотел, а начальница против, ― возмущался он.

– А что такое? ― не понимал я.

– Как – что? Директриса недовольна. Говорит, я, мол, их выучила, на ноги поставила, а они типа оперились и теперь хотят отделиться.

– Они ― это кто?

– Ну, есть там отдельные… ― уклончиво отвечал Борис, продолжая развивать тему. ― Что-то не нравится мне всё это. Запретить выделяться из агентства! Мы что, рабы у неё? Ну, я ей скажу!

– Значит, запрещает отделяться, говоришь? ― я догадался, что Борис имел в виду себя.

…Что-то у моего друга детства, уроженца славного Львова, концы с концами не сходятся: жаловал себе свободы на отделение, да не жаловал её жителям Крыма. Своеобразный индекс свободы. Борис считал, что Россия, воспользовавшись моментом, оттяпала у своей «сестры» кусок и сделала это именно тогда, когда та задыхалась от внутренних распрей. Каждый раз, когда мы с приятелем бодаемся по поводу Крыма, я вспоминаю свою тётку ― мать Виталия. Она считала, что её сестре досталось больше…

– Чувствую, что долго я с ней не проработаю, ― продолжал возмущаться Борис. ― Ладно, заработаю денег ― куплю всем жёнам по квартире. Ну и себе тоже.

В итоге директриса уговорила Бориса остаться в агентстве, подкинув ему несколько выгодных сделок с шахтерами. А мне так и не удалось увидеть, воплотились ли в жизнь пресловутые двойные стандарты.