Читать книгу Изыди - Вячеслав Владимирович Стефаненко - Страница 4

― Ефрейтор, а ну-ка ко мне!

– Товарищ капитан, ефрейтор Луконин по вашему приказанию прибыл!

– А почему, товарищ ефрейтор, у вас подворотничок не застегнут?

– Ну… просто… ― пожалуй, это всё, что может ответить ефрейтор на коварный вопрос начальника штаба.

Не мог же он, в самом деле, сказать, что, поскольку отслужил уже год, подворотничок можно и не застегивать, а нарваться на начальника штаба в его планы вовсе не входило!

– Отставить, ― пресекает капитан лихорадочные попытки солдата застегнуться и начинает себя потихонечку разогревать: ― Та-а-а-к… Просто подворотничок не застегнул? А потом что?.. Не слышу, товарищ солдат…

Ефрейтор переминается с ноги на ногу, отлично зная, чем все закончится.

Мы наблюдаем за этой сценой из открытого окна второго этажа, где располагается наша первая танковая рота, предвкушая продолжение бесплатного спектакля. В роли застигнутого, но не застёгнутого мы почти все уже не раз перебывали.

Начальник штаба капитан Ломов обладал удивительным чутьем: он умудрялся появляться в самый неожиданный момент, именно тогда, когда какой-нибудь солдат его батальона пребывал в самом непотребном виде – в расстегнутой гимнастерке, с пилоткой, засунутой за ремень, который болтался так низко, что ниже было некуда. Попасть на глаза Ломову почти на сто процентов означало попасть на гауптвахту.

– Та-а-а-к… Значит, просто подворотничок не застегнул, просто убил, просто изнасиловал… ― перечисляет начальник штаба уже привычный перечень, нагнетая по нарастающей.

Каждый последующий раз у него это выглядит иначе, чем в предыдущий, ― модуляций в запасе у капитана великое множество. В нём умер большой артист. Этот «театр одного актёра» напоминает монолог главного героя, обращённый к декорации, в качестве которой всегда оказывался кто-то из нас ― бойцов срочной службы танкового батальона.

Вволю насладившись нагловато-перепуганным видом ефрейтора, капитан меняет гнев на милость:

– Что у вас в роте по распорядку дня?

– Самоподготовка. ― Луконин, он же Лука, уже спокоен. Луконин уже снова ефрейтор, отслуживший год службы. Опасность миновала.

– Какая тема по самоподготовке?

– Международная обстановка. И ещё что-то про демократию.

– Идите и занимайтесь, и впредь не нарушайте форму одежды, если не хотите получить трое суток. И доложите замполиту, что вы пропустили урок демократии.

Если начальник штаба был военным до мозга костей, с великолепной строевой выправкой и внушал страх лишь одним только взглядом, то замполит роты Плавчук был человеком абсолютно гражданским. Форма на нем сидела мешком, он был перетянут портупеей, будто бинтами после тяжелого ранения в грудь. Фуражка… кто же так поиздевался, выдав ему головной убор размера на два больше? Родом он был из Мариуполя, и потому речь его представляла собой смесь русского с южным диалектом украинского. Плавчук часто выбегал из своего кабинета, и на всю казарму раздавался его громкий возглас: «А? Что?» И после некоторой паузы всегда звучала одна и та же команда: «Рота, строиться уо-о-от здесь!»

«Уо-о-от здесь» означало построение на центральном проходе. Выполнять команду, не предусмотренную уставом, никто не собирался, тем более что замполиту никакое построение и не нужно было ― это ясно читалось на его задумчивом лице. Так же неожиданно, как и выбежав, Плавчук, постояв несколько секунд, забегал обратно.

Бедняга замполит! Мы относились к нему не то чтобы пренебрежительно ― так, путался под ногами. Нам было его даже жаль. Мы относились к нему, как конь к ездоку, чьей команды он не понимает и недоумённо трясёт ушами: «И кто это там сзади? Скакать мешает».

Ещё раньше, чем мы, замполита раскусили его сослуживцы-офицеры, поэтому каждые выходные ответственным по роте назначался именно Плавчук. Своим постоянным присутствием в казарме и абсолютно невоенным поведением уроженец Мариуполя превращал пропахшее солдатскими кирзачами и портянками помещение, с длинными рядами металлических коек в два яруса, во что-то родное и домашнее. И запах кирзачей сменялся тем самым ароматом из моего детства ― запахом бабкиного дома.

«Луконин, пудъём! Ну-ка, всем пудъём! Ну пудъём же!» ― будил нас Плавчук по утрам, будучи, как всегда, оставленным на присмотре за вверенным ему личным составом. Букву «в» замполит заменял буквой «у», и тогда Власов у него становился Уласоуым, а Врабий ― Урабием. Власов и Врабий деланно обижались, но коверканьем своих фамилий пользовались. «А я не Уласоу», «Я не Урабий», ― отвечали они и не вставали. И, раздосадованный, Плавчук шёл будить других.

«Да пошёл ты на…» ― отвечали ему сонный Луконин и все остальные, кого, перебегая от одного к другому, Плавчук безуспешно пытался поднять. Из числа отслуживших год и выше поднять не удавалось никого.

«Ну что значит «на»?.. Почему сразу «на»?.. Уже на заутрак пора, а уы спите!» ― возмущался замполит.

Призванный из запаса по какой-то разнарядке, Плавчук явно занимал не своё место и был как алюминиевая ложка среди столового набора, состоящего сплошь из стальных ножей и вилок. Но зато когда он попросил нас помочь ему перевезти вещи на его новую квартиру, мы вызвались все до одного. Замполит был единственным, кто нас просил, а не приказывал. Он ни разу не наказал никого из нас, сопляков в военной форме.

– Представь, Крюк, я сегодня ночью того ― уделался! Реально. Приснилось, будто я нашу медсестру… ну, сам понимаешь… ― поделился как-то Луконин со мной интимным.

Медсестра Лидочка не сходила с солдатских языков и была неизменной составляющей любого трёпа о злободневном. Какие только фантазии ни озвучивались, какие только байки про её доступность ни присутствовали в батальонном сексуальном фольклоре!

Лидочка была женой начальника штаба Ломова, выискивавшего повсюду криминальный секс. Он следил за всеми с таким рвением, будто пытался уберечь себя от бесчестия и оправдать своё ревностное отношение к службе. Ломов и наш Плавчук в любое время дня и ночи могли появиться ниоткуда в самый неожиданный момент.

– А ну, воин, подойди-ка сюда! Почему ремень болтается?

И вечное солдатское, сто раз услышанное, не заставляло себя долго ждать:

– Ну… просто…

– Та-а-а-к. Просто ремень не подтянул, просто убил, просто изнас…

– … Тов-а-а-а-рищ капитан, да никого я не насиловал, ― не дожидаясь окончания страшного обвинения начштаба, блеял солдат, добавляя про себя «и вашу жену тоже». Последнее, судя по всему, было чистой правдой ― в противном случае наши фантазии на тему Лидочки давно б уже обросли грубыми подробностями.

Через неделю после ночного происшествия с Лукониным то же самое случилось и со мной: простыня утром стояла колом.

– Нам бром подсыпают. Это чтоб не сильно хотелось, ― уверял меня Луконин. Видимо, он действительно что-то такое знал, не зря же занимал должность электрика части.

Помимо содержания в образцовом порядке розеток и электропроводки, а также замены лампочек, в его обязанности входило изготовление хлебной жижи ― то есть перевод хлеба из твёрдого состояния в жидкое. Эта жижа использовалась в качестве основной составляющей в приготовлении самого вкусного солдатского кушанья.

Вообще я считаю, что процесс превращения хлеба в полуфабрикат для котлет достоин того, чтобы уделить его описанию если и не целую главу, то уж несколько страниц точно. Исключительно из уважения к этому сакральному для солдат блюду.

Описание приготовления хлебной жижи для мясных котлет, зажаренных на огромном противне на солдатской кухне

Поскольку Луконин был главным электриком, назначенным устным приказом заместителя командира части по продовольственному снабжению майора Пузанова, прозванного солдатами Пузом, то за все электрические устройства и приборы, включая мясорубку, отвечал электрик части, то есть Луконин.

Каждый вечер, после совместной с дежурным нарядом очистки в пять-десять ножей двух ванн картошки, Луконин отправлялся к своей «валторне» (как он ласково называл мясорубку), и начиналось таинство. В отдельной комнате, вдали от посторонних глаз, на каменном полу стояла огромная стационарная мясорубка со страшным жерлом-воронкой. Жерло с удовольствием засасывало в себя любой пищевой боезапас.

Устройство покоилось на четырех стояках и походило на молодого коняшку, приготовившегося прыгнуть на любого врага, вздумавшего посягнуть на святое ― продуктовые запасы танкового батальона.

На вопрос «а “валторна”-то почему?» Луконин с гордостью отвечал, что когда мясорубка работает, то поёт так, что любой духовой оркестр почитал бы за честь иметь её в своём составе. Вот ещё лирик нашёлся!

Никакого мяса прокручивать не требовалось ― основная затея заключалась в том, чтобы в двух сорокалитровых алюминиевых баках замочить двадцать буханок хлеба, то есть, залить их доверху водой, поставить рядом с мясорубкой и закрыть комнату на ключ. Утром, после подъёма, Луконин шёл на кухню и включал свою «валторну». Затем он доставал из баков хлебную жижу той консистенции, что очень подходила для наших любимых котлет, являвшихся второй солдатской радостью после женщин. А иногда и вместо них. Как и Плавчук, котлеты помогали забыть, что мы здесь выполняем свой долг перед Родиной. Когда меня призывали на срочную службу защищать родное отечество, я никак не думал, что военная служба будет совмещена с котлетами самым непосредственным образом. Хотя, может, для нас, восемнадцатилетних мальчишек, котлеты как раз и были главным объектом этой самой защиты.

С чувством брезгливости Луконин обречённо вылавливал из воды то, во что превратился хлеб за ночь, и, как в библейскую преисподнюю, опускал в жерло-воронку выскальзывавшие из рук жидкие кусочки. Перегнав всю полученную за ночь хлебную массу из одного бака в другой, предварительно подставленный возле сопла (тысячедырчатого отверстия на выходе этого электромузыкального чудовища), он относил полученную субстанцию непосредственно в жарочную. И на обед мы уже ели восхитительные жареные «котлеты», приготовленные поваром сержантом Мясникяном и главным электриком ефрейтором Лукониным (лычку Лука получил через месяц после вступления в должность).

Несмотря на виртуозную работу Мясникяна с противнем, главным творцом трансформации хлебной жижи и добавленной в котлеты «кенгурятины» мы считали Луку. Потому как в этой сложной технологической цепочке он был первым. «Кенгурятиной» мы в шутку называли австралийское мясо, которым были забиты склады от пола до потолка. Оно нещадно воровалось всеми, имевшими к нему хоть какой-то доступ, и потому в котлетах присутствовал только его запах. Распробовать же само мясо не позволяла хлебная основа, поджаренная на противне. За запах мяса, а иногда и за вкус мы прощали недостачу этого стратегически важного продукта всем, кто имел к нему отношение ― порой даже самим себе. Лука тоже имел доступ к складу со всеми вытекающими последствиями. Когда нам приедались котлеты Мясникяна на хлебной основе, мы, дабы не забыть настоящий вкус того, что именуют мясом, когда перешли уже в разряд старослужащих, ночами на кухне жарили отбивные из австралийской говядины, «позаимствованной» на складе. Разумеется, отбивные были на класс выше привычных всем котлет на хлебной жиже.

Склад был оборудован «новейшей» системой охлаждения, которая частенько выходила из строя из-за электропроводки. В помещении всегда стояла сырость, и проводку замыкало.

– Луконин, а почему опять холодильники не работают? Между прочим, на складе установлена новейшая система охлаждения. Ты знаешь, сколько она стоит в валюте? – периодически докапывался Пузо.

– Так сыро же, товарищ майор. Но я мигом!

Так, через месяц после очередного устранения поломки купленной за валюту системы, Лука получил одобрительный кивок Пузанова, а я позавидовал. Потому что по прошествии месяца кивок означал для Луконина присвоение очередного солдатского звания. И начало этому было положено. С такой проводкой Луконин мог вполне дослужиться и до старшины.

Про бром Лука говорил с заговорщическим видом, типа сообщал о нём исключительно по секрету и только своим в доску.

– Сам видел, но это военная тайна, – шёпотом разглашал её Лука. – В углу на складе – несколько бочек. На них «Бром» написано.

Он врал напропалую, а я всё равно верил. Надо ж, в самом деле, было поверить хоть в какую-то причину, по которой наше мужское естество целый год не давало о себе знать и никак не проявлялось. Ещё б не заволноваться!..

… – А я спрашиваю его: «Почему без строя вне расположения части?» А оне мне отвечают: «А я выполняю особо важное задание!» А у самого на лбу написано: преступник. А милиция-то читать умеет!

Начальник штаба уже пятнадцать минут распекал на разводе в двадцатиградусный мороз и с пургой в лицо в придачу невысокого солдатика из третьей роты. Нарушитель стоит, опустив голову, принимая на неё громы и молнии. Срочник бегал взводному за сигаретами в ближайший ларёк возле остановки и попался на глаза вездесущему Лому. Естественно, непосредственного начальника солдат не выдаёт, но и дальше невразумительного «я… приказ… послали…» ничего выдавить из себя не может.

А Лом, забыв уже про самого солдата, продолжает:

– И последнее: чтобы без строя вне части я никого не видел.

Это «и последнее» по счёту уже четвёртое. Солдаты продрогли и, переминаясь с ноги на ногу в ожидании последнего «последнего», потирают замёрзшие уши.

Стоящий рядом замполит батальона, желчный и нудный майор Угрюмов, прозванный Чёрным майором, в морской форме, тоже пытается вставить своё воспитательное слово, но ему это не удаётся. Чёрный майор держал всех нарушителей за агентов заграничных спецслужб. По крайней мере, на словах. Он и сейчас готов обрушиться на бедолагу и причислить его к какой-нибудь иностранной разведке, но начальник штаба уже исчерпал лимит и времени, и обвинений, и Угрюмов наклоняется к нему и что-то шепчет на ухо. Солдаты тоже считают, что пора заканчивать.

Начштаба одёргивает шинель и командует:

– Батальо-о-он, смирно! Напра-а-а-во! Торжественным маршем! Поротно!

Забытый нарушитель пулей несётся к своим, чтобы встать в строй и прошагать мимо трибуны.

И тут выбегаем мы, пятеро бравых музыкантов: трое – с дудками, двое – с барабанами, большим и малым. На большом барабане сверху прикреплены тарелки.

Наш батальонный оркестр состоял из сержанта Миши Чугункина (он же Чугунтий) с трубой, Луки с баритоном, Рекса, выделывавшего импровизы на малом барабане, Рыжего, с большим барабаном и тарелками, долбившего в них с яростью, а порой и невпопад, ну и меня с тубой.

Проиграв перед докладом Лома командиру части встречный марш по случаю того, что батальон построен, мы уходили в дежурку, где и отсиживались, чтобы не замерзли трубы. Там и слушали ломовские «и последнее». Главное было успевать вовремя выбегать в паузе между «шагом» и «марш», чтобы грянуть во всю музыкальную мощь.

Чугунтий взмахивал трубой, и над плацем раздавалась «Тоска по Родине». По отзывам сослуживцев мы знали, что под наши марши, особенно под «Тоску…», которую солдаты звали «Доской по морде», ноги шли сами. После развода мы уносили инструменты в музыкалку, а потом расходились кто куда: Лука бежал к своей мясорубке и «новейшей» системе охлаждения, Чугункин с Рыжим – на свинарник убирать за хряками и гонять крыс, а мы с Рекстиным – в танковые боксы монтировать тяжеленные траки на Т-72.

У Рекса был классный тенор, но похвастаться им ему было негде. В боксах, кроме суровых и молчаливых железных монстров, гревших свои носы-пушки в ожидании следующих стрельб, других слушателей не было. А ещё там было холодно.

– Боюсь, что от такой холодрыги мой голос скоро сядет, – сокрушался Рекс. – И моя мечта петь в Большом театре накроется медным тазом.

Я предложил ему попробовать распеваться в заведении Чугунтия. Однажды, когда мы выпивали у него на свинарнике, после второй рюмки Рекс завопил во всю глотку! Его вопли пришлись по вкусу свиньям: лениво хрюкавшие во всех углах, они неожиданно затихли.

– Я не понял, – удивился Чугунтий. – Ну-ка повтори.

Он спел ещё раз, и мы удостоверились в том, что баритон Луки не идёт ни в какое сравнение с голосом Рекса. И ещё убедились: его голос достоин лучшей аудитории, чем армейский свинарник.

– После твоих арий у меня три свиноматки опоросились. Аккурат после арии Надира. Я за тебя словечко замолвлю. Может, «соплю» получишь, ― подначивал Рекса Чугунтий.

Ария Надира о счастье из оперы «Ловцы жемчуга» сделала своё дело: свиное поголовье резко пошло вверх. Да, в счастье нуждаются даже свиньи. Чугунтий вёл наблюдения, увеличение опороса зафиксировал и связал его именно с ариями в исполнении Рекса. И потому не раз просил Пузо повысить новоявленного певца в звании. Но убедить майора в способностях Рекса не удалось, и тот все два года так и прослужил рядовым.

– Защита Родины – есть не просто священный долг. Это есть конституционная обязанность, – напутствовал Чёрный майор. Эту фразу он произнёс 1460 раз, повторяя её дважды в день. В отличие от ротного батальонный замполит был на своём месте.

* * *

…Всё началось с первого жмура. Чугунтий объявил о нём так, как будто нам предстояло играть встречный марш на докладе у самого министра обороны:

– Завтра после развода – общий сбор в музыкалке.

Миша Чугункин в нашем духовом квинтете был старшим, и ему поручили отыграть на похоронах какого-то капитана, сгоревшего при исполнении «конституционной обязанности».

Когда на следующий день нас привезли в небольшой двор, где уже стояло какое-то количество скорбного народа, Чугунтий сразу подошёл к девице в чёрном и деловито осведомился:

– Откуда состоится вынос тела?

Вопрос не праздный: нам надо было правильно встать для того, чтобы по взмаху трубы Чугунтия вовремя начать играть траурный марш. С момента выноса гроба из подъезда и установки его на табуретках для прощания мы играли известное произведение Бетховена. Пронос до катафалка сопровождался Шопеном⁷. Потом предстояло всё это повторить уже на кладбище, но в обратном порядке, и получить свои законные сто пятьдесят граммов на брата. Налить водки музыкантам на жмуре – ещё более священный долг для распорядителя похорон, чем такой же конституционный – по защите Отечества. Про водку Чугунтий никогда не забывал. Он не только руководил оркестром – ещё и свинарником заведовал. В силу последнего обстоятельства всю водку он забирал себе. Говорил, что при кастрации хряков без стерилизации никак нельзя. А водка для этого дела в самый раз.

Распорядитель – вдова капитана, она же девица в чёрном, – была молода и хороша собой. Мы с Лукой успели это заметить. Во время пауз между Бетховеным и Шопеном Лука шептал мне, что вдова на него та-а-ак поглядывает… Оставалось запомнить адрес. Луконин не моргнув глазом сказал, что вдову никак нельзя оставлять одну в таком состоянии.

– Ты что? – обалдел я. – Пусть хотя бы девять дней пройдёт.

– Ага, а потом подождём, когда пройдет сорок…Так что ли?

Лука был возбужден не на шутку, а я не на шутку за него испугался.

– Ладно, чёрт с тобой, давай сходим, но только так – прицелимся просто.

Луконин подозрительно на меня посмотрел – употреблённое мной местоимение во множественном числе его явно насторожило.

– Сходим?

– Именно!

Я выдержал его взгляд, который моментально сдулся.

– Ладно, уговорил. Через неделю наведую…емся. А, кстати, мы же не знаем, когда тот капитан богу душу отдал, – пошёл он на попятную.

– Спросим у Чугунтия.

Через два дня Луконин ушёл в самоволку. После отбоя. И ничего мне не сказал. «Ладно, только приди, гад!» – предвкушал я предстоящий разговор. Куда его понесло, я прекрасно понял. Лука вернулся утром, и к докладу Лома о построении батальона он успел. А ещё успел похвастаться ночным свиданием:

– Она меня отпускать не хотела. Еле ушёл. Сказала, что в гости придёт. Интересно, как она меня узнает? Мы свет-то так и не включали.

А вечером в части появился следователь военной прокуратуры. На экстренном построении Лом орал так, что оконные стёкла дрожали не только в здании наших казарм, но и в близлежащем пятиэтажном доме для начальствующего состава. Комбат – подполковник Тихий – тихо, как и полагается с такой фамилией, стоял себе на трибуне, предоставив разбор чепе начальнику штаба.

Лука стоял за мной, и я слышал, как колотится его сердце.

– В то время, когда наша страна переживает трудное время, а наши доблестные вооружённые силы охраняют покой всего совет… – тут Ломов запнулся, быстро поправился и продолжил, – …всего российского народа, находятся отщепенцы, которые позорят высокое звание совет… – Лом запнулся снова и снова поправился. – …российского воина!

Закончив наконец свою обличительную тираду, он сделал паузу, обвел строй, позыркал, повертев зрачками и, не снижая уровня громкости, произнес:

– Один из военнослужащих нашей части совершил гнусный поступок по отношению к женщине, а именно: совершено надругательство. Т-а-а-а-к… Этот поступок лёг позорным пятном на весь наш, не побоюсь сказать, славный и сплочённый воинский коллектив, задета честь всего нашего батальона…

Ломов был в ударе. Его правда: между «незастёгнутым подворотничком» и «позорным пятном» с «гнусным поступком» прошло каких-то три недели.

«Вот оно как! Значит, Лука обесчестил не только женщину, но и целый батальон. Круто, товарищ ефрейтор!» – проговорил я про себя.

– Приведите женщину, ― распорядился как-то совсем миролюбиво начштаба, ― следователь из прокуратуры проведёт опознание. А пока всем ― смирно!

Из-за спины Лома, как из-за кулис, выплыл розовощёкий лейтенант, похожий на спелый абрикос, и подошёл к первой шеренге. Он медленно прошествовал мимо нас и остановился в метре от меня. Позади него плелась молодуха: я узнал её. Это была вдова капитана. Она была обескуражена таким количеством объектов для опознания и к следственным действиям оказалась явно не готова.

«Абрикос» обернулся и, кивнув в сторону вдовы, попытался надавить на совесть:

– Может, виновный выйдет сам? Зачтётся как явка с повинной.

Лука шевельнулся и ткнулся мне в спину. Ещё немного, и он положил бы мне руку на плечо. Я до сих пор не знаю, какой чёрт меня дёрнул.

– Товарищ лейтенант, это я, ― и я вышел из строя, сделав шаг вперед.

Зачем я это сделал: то ли потому, что для Луки запахло жареным, то ли по причине, что вдова мне тоже понравилась, ― не могу объяснить, хоть убей. Хотя первое, видимо, повлияло сильнее: косяк на двоих в самолете, шапка Луки (Глеба Луконина), протянутая мне на лётном поле, всё-таки что-то ещё в этой жизни значили. То, что явка с повинной ― это прямая дорога в тюрьму ― я понял лишь много лет спустя. Но тогда мне было всё равно. Я, помнится, даже почувствовал себя героем: надо же ― вышел сам, совершенно не задумываясь о последствиях.

– Отлично, сейчас поедем в прокуратуру и оформим, как положено, ― резюмировал «абрикос», удовлетворённый тем, что долго выяснять личность «преступника» не пришлось.

По мере того как я шёл к машине, понял, какого свалял кретина, но путь назад был отрезан. Поймав все ещё испуганный, но уже удивлённо-благодарный взгляд Глеба, я сел в прокурорский уазик. Вдова разместилась рядом с розовощёким лейтенантом. Всю дорогу они о чём-то шептались ― я отворачивался, делая вид, что не слушаю их, а сам во все барабанные перепонки напрягал слух. И услышал главное: «По-моему, это не он. Не похож. Тот на какой-то трубе играет. Просил, чтобы я свистнула ему в дудочку». «Абрикос» отвечал, что разберётся. «Главное, ― говорил он вдове, ― всё правильно оформить». И ещё что-то добавлял про каких-то понятых.

В прокуратуре следователь велел закрыть меня до утра, посадив к двум таким же арестованным, дремавшим на самых лучших местах ― на деревянном возвышении. Пришлось приткнуться внизу возле батареи. Всю ночь меня мучили клопы и одолевали мысли. Я проклинал себя за своё грёбаное благородство. Хорошо, если вдову решили использовать для улучшения отчётности по раскрываемости дел. Но если Глеб воспользовался вдовой против её воли, я очень сильно рисковал.

Утром всё тот же розовощёкий лейтенант вывел меня и тех двоих из камеры. Потом привёл ещё парочку штатских (на улице мимо проходили). «Понятые», ― пояснил следователь. Пока он суетился, вдова стояла в коридоре.

Усадив всех на стульях вдоль стены, следак позвал вдову и повторил то же самое, что сказал Лом на экстренном построении:

– Сейчас будет проведено опознание.

«Ага, опознание! ― прибалдел я. ― После того, как я сам вышел. А ещё явку с повинной обещал». Увы, про явку с повинной речь уже не велась, и всё шло к тому, чтобы пропустить меня через жернова следствия. Только сейчас до меня дошло: лучше бы Глеб пропустил меня через свою «валторну». Я со страхом ожидал, когда вдова покажет на меня.

Она зашла в кабинет и попросила всех встать, пояснив, что опознать сможет только по росту (так как было темно) и по телосложению. Я с облегчением выдохнул: если любителем вдовьих ласк был Глеб, мне можно ни о чём не беспокоиться ― приятель, в отличие от меня, был коротконогим и широким в кости, как крепко сколоченный табурет, у которого подрезали ножки.

– Нет, это не он, ― сказала вдова, и только мы со следователем поняли, кого она имела в виду.

Он вывел женщину в коридор, неплотно прикрыв дверь, и потому из коридора было все слышно:

– Ну, солдат же сам вышел. Просто скажите, что это он, ― уговаривал её следак.

– Не похож. Я ожидала того увидеть.

– Да какая разница, кто. Насилие было?

– Я спала.

– Ну вот, ― воодушевился следователь, ― это называется «с использованием беспомощного состояния потерпевшей».

– Нет, не похож, ― упрямо повторяла вдова.

– Так чего ж вы на плацу не сказали? Как теперь быть-то?

«Ну, Лука, ну, сволочь», ― матерился я про себя, забыв, что сам же и проявил бестолковую храбрость.

– Вот видишь, солдат, правосудие восторжествовало. Допрошу как свидетеля ― и свободен. И скажи женщине спасибо. ― Розовощёкий зашёл в кабинет, и из «абрикоса» тут же превратился в «помидор». Торжеством правосудия он был явно недоволен. Где ему искать настоящего ночного визитёра несчастной вдовы, следователь не знал. А второй раз батальон ему для опознания никто не построит.

Когда я выходил из прокуратуры, увидел на крыльце Плавчука.

– Ну что? ― кинулся он ко мне. ― Разобрались? Я же говорил, что ты такое совершить не мог.

Я сглотнул слюну и захотел прижаться к нему, как к родному отцу. С того дня и до самого дембеля шутки про Плавчука я не поддерживал, хотя и продолжал игнорить его «пудъёмы».

… ― Та-а-а-к… А почему у вас солдаты ещё спят, товарищ старший лейтенант? Подъём давно был, ― распекал замполита Ломов, вздумавший с утра пораньше пройтись по ротам.

Плавчук запинался и переминался с ноги на ногу. Ну что он мог сказать начальнику штаба: что у него отсутствует командный голос, а ефрейтор Луконин и рядовой Крюков уже сто лет в армии и забили на всё? Нет, он так сказать не мог, а посему ефрейтор с рядовым законно получили по трое суток ареста.

Трое суток, а то и больше, можно было получить за разные нарушения: начиная с незастёгнутого подворотничка и заканчивая попаданием в комендатуру пьяного вдрызг двадцатилетнего защитника Родины.

В те далёкие времена со срочниками обходились без лишних церемоний, импровизация при назначении наказания имела свою прелесть: та непредсказуемость, которой нет сейчас, всегда давала шанс выкрутиться. Это было вечной игрой между офицером и солдатом. В суде же никакие «а я выполняю особо важный приказ» или незатейливое «забыл» не срабатывают ― там все обставлено документами. А против бумажек не попрёшь.

Или вот гауптвахта. В современной армии её давно уже нет, отсутствуют и военные патрули. А в мою бытность гауптвахт было две: гарнизонная и морская. Отбыть арест на гарнизонной считалось удовольствием. Режим ― халява плиз. Жратва из той же части, что и караул. Почти всегда оставалось лишнее: жри ― не хочу. По утрам на склады увозили ящики всякие грузить. Попадалась и сгущёнка с тушёнкой (в карманах широких шинелей запросто помещалась пара испачканных в солидоле банок тушёнки; те, что со сгущёнкой, были почище). А ещё арестованные подносили на стройках кирпичи дембелям ― тем, которые дома строили, чтобы домой поскорее уехать. А что? Тоже неплохо: целый день на свежем воздухе. Как построят дембеля дом ― так сразу и домой. Это называлось «дембельским аккордом». То, что домам таким простоять доводилось недолго, никого не волновало. Бесплатный солдатский труд ― существенная экономия материальных ресурсов министерству обороны. И, разумеется, вред народному хозяйству. Но если экономия ресурсов была видна сразу, то её плоды созревали в более отдалённой временной перспективе, как, собственно, и полагается плодам. «Экономика должна быть экономной», ― это последний лозунг советского времени, прочно застрявший в моей памяти. Плакаты с ним висели на каждом шагу, в том числе и на здании нашей воинской части.

Как известно, от трагического до смешного один шаг, а от смешного до трагического расстояние ещё меньше, и под силу оно было только нам ― тем, кто сидел на гауптвахте, по-солдатски ― «губарям». Для того чтобы освоиться и чувствовать себя, как дома, начальникам караулов мало было дежурных суток. А вот нам, отбывавшим административно-военные наказания, их вполне хватало, даже с лихвой. На губе, как и в ротах, существовала своя иерархия, только была спрессована в дни: если ты только прибыл, считаешься «молодым, салагой», на вторые сутки ты уже «фазан, черпак», а на третьи ― почти «дед».

Морская губа вообще была отдельной песней. Она напоминала собой что-то вроде загородного коттеджа и представляла собой целый архитектурный ансамбль. Когда я впервые попал туда, невольно залюбовался – несколько строений, ограждённых высоким кирпичным забором, с внутренними двориками, башенками, как будто напоминали мне о доме. Все эти сарайчики, деревянная уборная, из которой в нос шибали характерные запахи, и, конечно, огромный бетонный плац ― это был если и не город, то уж квартал-то точно, то самое комфортное место, та самая детская мечта, где тепло и уютно. А свой собственный камбуз с приставленным к нему коком еще больше усиливал ощущение, будто моя мечта о собственном доме сама шла ко мне. Да-да, потому что на короткое время морская губа была и моим домом. Если бы не суровая реальность о настоящем предназначении морской гауптвахты, впрочем, как и любого другого подобного учреждения, я готов был остаться в ней навсегда.

Начальник гауптвахты мичман Чемоданов не мог и во сне себе представить, чтоб хоть раз какой-нибудь старшина роты вручил ему солдата или матроса без ящика тушёнки. Оно, конечно, арест арестом, но его ведь ещё и исполнить надо, что командиров вообще мало волновало. И в этом заключалась головная боль наших прапорщиков, отвозивших нарушителей на солдатскую кичу. Помимо тушёнки, Чемоданов брал стройматериалами, краской (не меньше двух бочек), и неучтённым военным имуществом ― бушлатами, шинелями, сапогами, реже – мягкой байкой, из которой нарезались портянки. Морякам портянки – как-то не с руки. Ну, то есть, не на ногу ― палубы они шлифуют ботинками, называемыми ими прогарами. А в прогары портянки не намотаешь.

Попадая к Чемоданову, мы хвастались друг перед другом:

– «Тебя сюда с чем засунули?» ― «С краской». ― «Почему-то одной бочкой краски обошлось, странно». ― «Вот именно, странно! За меня, к примеру, целый панелевоз железобетонных плит старшина отвалил. И двадцать пар прогар в придачу». Плиты на морской губе были товаром ходовым.

Губа вот уже несколько лет строилась военным «хап»-способом: кто больше хапнет, тот у начальства и в почёте. Как говорил наш командир роты, «в армии нет слова «украл» ― есть слова «нашёл» и «раздобыл», – и точка».

Чемоданова боялись не только губари ― у него и начальники караулов (мы называли их сокращённо «начкарами») по струнке бегали. Более того ― молодые лейтенанты и даже целые капитаны всяких рангов имели перед ним вид заискивающий и подобострастный. Мичман то и дело командовал: «Капитан третьего ранга, двух губарей ― на кладку стены» или «Эй, лейтенант, выдели человечка ― пусть плац подметет». – «Есть, так точно, будет сделано», ― рапортовали каптеранги и лейтенанты, забывая, что вполне можно было ответить пузатому и неряшливому мичману «Хорошо!», «Ясно!», «Понятно!», не роняя офицерского достоинства. О том, что они строевые командиры, начкары вспоминали только ночью. Почти каждый караул практиковал ночные забавы ― подъёмы по тревоге. Особенно зверствовал караул батальона морской пехоты. Его начкары проявляли редкую изобретательность, «назначая» то извержение вулкана, то цунами высотой двадцать метров, то землетрясение в шесть баллов, то нападение Б-52 с авианосцев американского седьмого флота, то, на худой конец, просто пожар или проверку личного состава арестантов. По одной из перечисленных тревог полагалось быстро вскочить с «самолётов» ― двух сколоченных между собой досок для спанья, ― обуться и с «самолётами» под мышками выстроиться на плацу. И ― о, горе опоздавшим! Потому как все успевшие к построению отправлялись досматривать свои недосмотренные сны про гражданскую жизнь, а вот замешкавшимся предстояло слушать лекцию про извержение вулкана, цунами, Б-52 и далее по списку.

В тот наш заезд-арест мы с Глебом попали на караул морпехов. От особо умных я предпочел дистанцироваться, а вот Лука по неосторожности, что называется, попал. «А Б-52, товарищ капитан-лейтенант, с авианосцев не взлетают, они вообще здесь не базируются», ― решил блеснуть знаниями приятель. За что ему досталось по полной: караул «тренировал» слишком умного ефрейтора до утреннего подъёма.

Морского пехотинца за нарушение формы одежды (ремень, болтающийся ниже ватерлинии) сняли прямо с его поста и присоединили к нам, губарям. Уютное караульное помещение с мягким матрасом морпех сменил на деревянный самолёт в арестантской камере. Ночью его били долго и жестоко. Его «родной» караул сменился, оставив парня на расправу только что раздраконенным губарям, и поэтому спасти его никто уже не мог. Морской пехотинец был обречён и к утру отдал Богу душу. И как это ни прискорбно для меня, ефрейтор Луконин был в числе самых активных, решивших судьбу несчастного.

Тот же розовощёкий следователь произнёс свою любимую фразу: «Кто сознается, тому зачтётся явка с повинной». Но никто не вышел. Нам с Глебом это был второй урок после хорошо усвоенного первого ― истории с вдовой и очной ставки.

Камер на морской гауптвахте было несколько. Сблизившись между собой, губари распределялись по группам и место для ночлега выбирали самостоятельно. Когда следователь стал меня допрашивать, я, воспользовавшись неразберихой, сказал, что мы с Глебом в ту ночь «содержались» не в той камере, где убили несчастного морпеха, а в другой ― самой дальней.

… ― Кто сказал «мичман-шкатулка»?

Чемоданов, несмотря на всю свою грозность, являлся подходящим объектом для солдатского юмора, и сам был не прочь пошутить. Его чёрная шинель ниже третьей пуговицы блестела от постоянного затирания собственных плевков и выглядела, как старая замшевая заплата. Плевать грозный начальник гауптвахты любил много и часто. И понимая, что по причине округлости груди и кое-чего пониже плевки только этих самых округлостей-то и достигали, ему приходилось так же много и так же часто их вытирать под собственные незабываемые устные перлы:

– Все идёт не так, как будет…― птьфу…

– Вы все будете подвергнуты внешнему осмотру…― птьфу…

– …и пока лопата не поцелует донышко… ― птьфу…

Донышко было у деревянных туалетов в конце плаца, белёных гашёной известью, от которой в туалетах должно было сверкать, по выражению Чемоданова, как в медицинском кабинете. Не забывались и гальюны (те же туалеты, но в помещении). Донышки у всех санузлов должны были обнаружить лопаты провинившихся, осмелившихся тихо, но так, чтобы слышали все, сострить в строю: «В чемодан или сундук положил я свой мундштук?».

Если на гарнизонной губе было комфортно, то на морской – весело. Но я никогда не забуду морпеха.

– Где матрос Дорофеев? Опять спит? А ну-ка трое суток ему, – раздавался по нескольку раз на дню громкий голос начальника гауптвахты.

Матроса Дорофеева Чемоданов находил спящим, приютившимся в каком-нибудь укромном углу. Бедняга вставал рано: приготовить сначала завтрак, потом обед, а после обеда сразу приступал к ужину. Он был коком на гауптвахте и ходил постоянно заспанным. Мы удивлялись, как в таком сонном состоянии ему удавалось готовить еду, ни разу не упав ни в один из огромных котлов. Арест матроса-кока заканчивался ровно за час до очередной готовки. Весь штат гауптвахты, состоявший из начальника и старшины, губари, а также караул кормились у Дорофеева.

Существенным минусом обеих гауптвахт было отсутствие женщин. Нет, женщины присутствовали, но исключительно в вечерних рассказах губарей.

– Познакомился тут в увольнении с одной. Корячка, но на мордочку ничего. В части надо быть в двадцать два ноль-ноль, а увольнительная в самом разгаре. Какая к чёрту служба, когда подружка тебе этак игриво: «Обязательно надо сначала в рот – ну что за солдатская привычка?» А я только галифе расстёгиваю. Вот что значит натаскана. Раз так – намёк понял с полуслова, не стал разочаровывать…

– А вот у меня подружка – класс! Муж у неё на подводной лодке служит. Только замуж вышла, а мужа – на подводную лодку. Классная девка, не успела наласкаться. Зато когда муж на дембель придёт, будет уже всему обученная.

– Ты смотри, чтоб тебе дембельнуться раньше его. А то он так тебя обучит, что сам станешь подводной лодкой…

Отсутствие женщин сказалось примерно через год. За других не скажу – у каждого своя конституция. Но у нас с Лукой именно через год. Весь год мы о женщинах даже не вспоминали. Тогда-то Глеб и рассказал про тайные ящики на складе.