Читать книгу «Свет и Тени» Последнего Демона Войны, или «Генерал Бонапарт» в «кривом зеркале» захватывающих историй его побед, поражений и… не только. Том V. Для кого – Вторая Польская кампания, а кому – «Гроза 1812 года!», причем без приукрас… - Яков Николаевич Нерсесов - Страница 13

Сразу после захвата Вильно Наполеону так и не удалось реализовать свой первоначальный план – план «блиц-крига» (уничтожить 1-ю Западную армию в приграничном сражении). Вместе с тем, будучи выдающимся мастером маневра, беспрепятственно вклинившись между двумя русскими армиями, он, все же, занял очень выгодное положение для дальнейшего развертывания наступательных действий. Но тут ему пришлось серьезно их притормозить! Это вскоре скажется, по мнению последующих поколений исследователей его полководческого наследия, на ходе его Второй Польской кампании.

Дело в том, что сам Наполеон ни в одной предшествующей кампании никогда не командовал армией больше, чем в 200 тыс. чел. Даже в последней войне с австрийцами у него единовременно под рукой было меньше сил. И вот теперь он наяву столкнулся со многими проблемами при управлении столь огромными массами войск. Армии пришлось дать время для приведения себя в надлежащее состояние для дальнейшего продвижения вперед: «усушка-утруска» (небоевые потери) на марше явление естественное. Другое дело – какова она? Пока Великая армия, как уже отмечалось выше, целых 18 дней приводила себя в порядок в Вильно, император спешно разработал новый план боевых действий.

Направив немалые силы Даву и своему младшему брату против «боковой занозы» (войск Багратиона, которого он всегда оценивал выше всех остальных российских генералов) – он не оставил в покое и армию Барклая, без особых потерь отступившую на линию р. Западная Двина. Пока 2-й и 3-й корпуса кавалерийского резерва Мюрата с приданными им тремя пехотными дивизиями I-го армейского корпуса, а также II-м и III-м корпусами держали Барклая под постоянным контролем, императорская гвардия вместе с IV-м и VI-м корпусами пошли в глубокий обход левого фланга Михаила Богдановича через Докшицы – Глубокое – Полоцк с возможным выходом на Витебск. При этом Даву с его частями полагалось прикрыть основную группировку Бонапарта от внезапного удара со стороны 2-й Западной армии из р—на Борисов – Орша. Маневрируя таким образом, Наполеон всячески пытался понудить Барклая де Толли к генеральному сражению, или, на худой конец, не дать Барклаю и Багратион соединиться в районе Витебск – Орша.

Оказавшись в Дрисском лагере «имени Фуля» еще 27 – 29 июня (9 – 11 июля), командование 1-й Западной армии русских убедилось в подавляющем превосходстве догонявшего ее врага. И это при том, что стала известна еще одна неприятная деталь: из I-го (образцового) корпуса Даву, входившего по началу в ударную группировку Наполеона, было изъято несколько дивизий для отрезания Багратиона от Барклая и первому угрожала большая опасность. Кроме того, удалось определить, правда, не без ошибок, дальнейшие направления форсированных маршей многочисленных корпусов Наполеона для разделения обеих русских армий. Более того, стала окончательно видна вся невыгодность дрисской позиции, подавляющее число генералитета подвергло ее жесткой критике.

Напомним, что пресловутым «теоретиком» Фулем предполагалось успешно отсидеться в укрепленном громадном лагере под Дриссой армия Барклая, ожидая момента, когда войска Багратиона ударят наступающему врагу во фланг и тыл. Но поскольку в ходе военных действий (на практике) Багратион с его силами находился слишком далеко от лагеря, а Наполеон уже предпринял раздельное преследование обеих русских армий, то подобный план становился бесполезным. К тому же, непригодность лагеря для обороны была очевидна любому здравомыслящему военному-практику (а не «кабинетному стратегу» -«кригшпиллеру»): противник мог обойти его, окружить и принудить русскую армию к капитуляции. Спешно созванный военный совет категорически высказалось за немедленное ее оставление, пока врага не запер в этом лагере 1-ю Западную армию – основные, между прочим, силы русских. Верхушка высшего российского командования отказалась от проведения в жизнь плана прусского полковника Фуля без боевых заслуг, как перед своей побитой в ходе наполеоновского «блиц-крига» 1806 г. в пух и прах отчизной, так и перед Россией, который предусматривал наличие маневрирующей армии (имелись в виду силы Багратиона), способной действовать во фланг и тыл наступавшему неприятелю. К тому же, противник, совершив движение на Витебск (а он, как раз, так и поступил!) или Смоленск, мог полностью отрезать барклаевскую армию в Дриссе от всех важных в стратегическом плане сообщений с Москвой или Петербургом. И наконец, Барклай уже получил известие об отступлении армии Багратиона к Бобруйску, в результате чего разрыв между 1-й и 2-й армиями возрос еще больше.

Следовательно, ни о каком наступлении на врага уже не могло идти речи.

На военном совете 1-й Западной армии 1 (13) июля (М. Б. Барклай де Толли, П. М. Волконский, А. А. Аракчеев, принц Г. Ольденбургский, А. Ф. Мишо, Ю. Вольцоген и др., в том числе, сам Александр I), было принял решение немедленно оставить Дрисский лагерь.

Ближайшей и главной задачей стало соединение 1-й и 2-й Западных армий.

2 (14) июля 1-я Западная армия, переправившись через Западную Двину, начала отход двумя колоннами к Полоцку, чтобы прикрыть пути на Москву. У Дриссы для прикрытия петербургского направления был оставлен 1-й отдельный пехотный корпус Витгенштейна (ок. 25 тыс. чел. при 120 оруд.), тем самым, естественно, Барклай себя ослабил. 6 (18) июля она уже была у Полоцка, а 8 (20) июля нацелилась на Витебск для соединения с Багратионом.

Еще в Полоцке кое-кто из приближенных, к мнению которых российский император прислушивался, «убедили» его уехать из армии в Москву. Будучи человеком предельно благоразумным и прагматичным (чутко улавливавшим «малейшее дуновение» со стороны «ближнего круга»), царь так и поступил.

…Рассказывали, что среди смельчаков рискнувших попытаться убедить российского самодержца в необходимости его немеделенного присутствия в Петербурге, были не только такие славные государственные мужи, как «без лести преданный» Аракчеев, министр полиции Балашов и госсекретарь Шишков, но и «близкая его сердцу» сестричка-«лисичка» Катиш, порой, величаемая в отечественной литературе «Екатериной III». Именно от нее самодержец получал письма с намеками-предупреждениями о превратности судеб российских императоров, чьи подданные не чураются цареубийств. Так в одном из них откровенно говорилось: «… если вы сделаете ошибку, все обрушатся на вас, будет уничтожена вера в того, кто, являясь единственным распорядителем судеб империи, должен быть опорой». Александр I всегда очень внимательно следил за абсолютно всеми «телодвижениями» (вплоть до будуарных!) своей очень амбициозной сеструхи-«вострухи» Като, быстро и правильно все понял и очень своевременно приниял единственно верное решение. Наступит время, когда «гроза 12-го минует» и тогда превидя успех, царь «на белом коне» вернется в армию, которая уже благополучно выдворила остатки некогда «Великой армии» за пределы его империи. Как и все Гольштейн-Готторпы («Романовы») он особо сильно не разбирался в военном деле (кроме фрунтовой выправки, наряду с Павлом Петровичем, Константином Павловичем и Николаем Павловичем), но погреться в лучах победы обожал. Впрочем, такова практика почти у всех самодержцев всех времен и народов вплоть до сегодняшнего дня: забота о «рейтинге» – это святое…

Покидая ее, русский самодержец, по словам адъютанта Барклая В. И. Левенштерна, как бы мимоходом, якобы бросил своему военному министру, ставшие позднее знаменитыми, очень многозначительные слова: «… Поручаю вам свою армию; не забудьте, что у меня второй нет; эта мысль не должна покидать вас» (выделенный курсив мой – Я.Н.; эту часть фразы – если таковая была на самом деле – при цитировании обычно опускают, а зря – в ней весь «наш ангел», «непрозрачный» Александр Павлович… Гольштейн-Готторп).

…Кстати сказать, теперь все маршруты отступления основных сил русских зависели от двух факторов: от движения главных сил Наполеона и от нахождения армии… Багратиона. Барклаю предстояло строить предположения о направлении движения противника. И он докладывал царю, что, прибыв в Полоцк, он будет «иметь в руках дороги к Витебску, к Невелю и Себежу» и сможет «действовать куда обстоятельства потребуют». Когда стало ясно, что главные силы Великой армии идут на Витебск, пришлось и Барклаю принять решение «упредить противника» и тоже идти на Витебск…

Узнав, что Барклай уже покинул Полоцк, французский император выделил для действий против защищавших Санкт-Петеребург войск Витгенштейна II-й корпус маршала Удино, а сам со своей ударной группировкой продолжил свой обходной маневр с целью отрезать 1-й Западной армии дорогу на Витебск. Командовать авангардом Великой армии он поручил Мюрату – кавалерийскому начальнику, безусловно, бесстрашному и энергичному, непревзойденному мастеру лихого кавалерийского наскока, но на этом его командирские достоинства заканчиваются.

Но 11 (23) июля выяснилось, что Наполеон снова опоздал: войска 1-й Западной армии уже были у Витебска. Правда, французский император продолжал считать, что возможность навязать русским генеральное сражение, не проникая далеко вглубь «Скифии» (необъятной российской империи), все еще остается. Причем, он полагал, что этому будет способствовать отъезд российского самодержца из армии, о чем французский император уже получил известия.

…Кстати сказать, рассказывали, что и Барклай, по началу ошибочно оценивая обстановку, вроде бы тоже не исключал возможности в случае необходимости вступить в сражение с врагом для сближения обеих русских армий. В письме к российскому императору от 8 (20) июля главнокомандующий 1-й Западной армией писал, что перейдет в наступление, «чтобы разбить неприятеля и тем открыть близкую коммуникацию с Могилевым. Если только движение кн. Багратиона соответствовать будет движению мною предполагаемому, то соединения обеих армий без сомнения совершится»…

Уже в ночь на 13 (25) июля, получив от разведки сообщение о направлении движения неприятеля, Барклай выдвинул туда 4-й пехотный корпус генерал-лейтенанта А. И. Остермана—Толстого, усилив его лейб-гвардейскими драгунами и гусарами (всего 8 тыс. пехоты и 2 тыс. кавалерии; впрочем, есть и иные данные). Задача была предельно проста: выиграть время для выяснения шансов соединения двух русских армий. Естественно, что и приказ был по-военному лаконичен и доходчив: «Всем лечь, но врага задержать!» Расчет Барклая был очень понятен: Остерман – военачальник опытный и бесстрашный, и знает, «как это делается»!

Если бы 2-я Западная армия смогла оказаться в районе Орши, где намечалось соединение, то Барклай вроде бы даже был готов вступить в решительное столкновение с наполеоновскими войсками? И это при том, что он бы очень сильно рисковал, имея перед собой столь превосходящего его противника? Правда, бросить на произвол судьбы малочисленную 2-ю Западную армию он тоже никак не мог.

Ожесточенные арьергардные бои русских войск под командованием генерала А. И. Остермана—Толстого 13 (25) июля у Островно (под началом самого Остермана) и 14 (26) июля у Какувячино (возглавляемых генерал-лейтенатом П. П. Коновницыным), все-таки, затормозили продвижение неприятеля к Витебску пока Барклай выбирал позицию для возможно грядущего решительного сражения с ударной группировкой Наполеона.

Именно Остерману выпала честь первым встать на пути наседавшей кавалерии Мюрата, в частности, авангарда генерала Нансути.

Умело расположив свои войска поперек большой дороги так, чтобы фланги их упирались с обеих сторон в лесную чащу, он обезопасил себя от флангового обхода – вражеской кавалерии пришлось атаковать сугубо в лоб. Неся весомые потери, расстреляв весь боезапас (как ружейный, так и артиллерийский), он отдал категоричный приказ, прославивший его в веках: «Ничего не делать, стоять и умирать». Пришлось его обескровленным полкам, поливаемым неприятельской конной артиллерией, «стоять и умирать!»

…Между прочим, в этом, казалось бы, нерациональном (но убийственно лаконично-ёмко-доходчивом!) приказе «стоять и умирать!» лежали принципы ведения войны той поры, а именно особенности линейной тактики, т.е. развернутый строй, стоявших плечом к плечу солдат. Категорически запрещалось нарушать это построение, даже если полк не вышел на огневую позицию, но уже оказался под артиллерийским огнем врага. Когда ядро или картечь попадали в шеренгу и вырывали часть стоящих солдат, убитых отодвигали в сторону, раненных выносили и… батальон снова смыкал строй за счет бойцов последующей шеренги. Стоять полагалось бодро и весело (!) для поддержания храбрости, твердости и порядка…

Вот так и стояли его солдаты на позициях до тех пор, пока на второй день сражения их героические остатки не сменила 3-я дивизия генерала П. П. Коновницына.

Подобно Остерману-Толстому, Петр Петрович тоже очень правильно выбрал позицию у деревни Кукавячино, центром которой стали высоты с артиллерией, а фланги прикрывались Двиной и густым лесом. Более того, перед фронтом позиции проходил большой овраг.

Правда, если слева атаки французов увязли в непролазном лесу, то справа русским пришлось очень туго. Только-только они отбились и сами попытались перейти в штыковую контратаку, как к неприятелю подошли подкрепления во главе с самим Наполеоном. Его слаженная атака по всему фронту привела к тому, что ни отвага солдат Коновницына, ни энергия и смелость их командира не смогли удержать неприятеля. Наполеоновские солдаты шли на пролом, силы противников были слишком неравны и русским пришлось отходить. Хорошо еще, что предусмотрительный Петр Петрович, имея сзади узкую лесную просеку, своевременно отвел назад артиллерию и только потом дал приказ на отход своей пехоте.

А затем Коновницыну откровенно повезло: подоспела 1-я гренадерская дивизия Ник. А. Тучкова 1-го и кавкорпус Ф. Ф. Уварова и под их прикрытием, понесшие большие потери (1.215 чел.), коновницынцы отступили.

И, тем не менее, его дивизия мужественно сдерживала натиск вдвое превосходящих сил корпусов Эжена де Богарне и Мюрата целый день. Недаром Коновницын писал потом домой: «Я целый день держал самого Наполеона, который хотел отобедать в Витебске, но не попал и на ночь, разве что на другой день. Наши дерутся, как львы». Так же, как лев, дрался сам Коновницын, удостоенный за этот бой алмазных знаков ордена Св. Александра Невского. Бой под Кукавячино был первым делом Коновницына с солдатами наполеоновской армии, делом в котором он показал себя мастером тяжелого арьергардного боя – самого сложного, между прочим, вида боя.

Своим упорным сопротивлением войска Остермана-Толстого, Коновницына, и сменивших их Тучкова 1-й и Уварова дали возможность основным силам 1-й Западной армии продолжить отход вглубь страны к… Смоленску.

Дело в том, что в ночь на 15 (27) июля Барклаю пришло неприятное донесение от Багратиона о большой опасности, нависшей над тем: «Прорваться через Могилев нет возможности! Вынужден взять направление через Мстиславль на Смоленск…» Более того, Багратион сообщал, что Даву выделил часть своих образцовых сил для движения на Смоленск. После всей этой «крайне негативной информации к срочному размышлению» – что делать и как быть!? – Барклай де Толли, напрасно прождавший под Витебском Багратиона, благоразумно решает ни при каких условиях сейчас не ввязываться в большое сражение, а немедленно продолжить ретираду к Смоленску через Поречье и Рудню.

Оставив против подошедших главных сил Наполеона для дезориентации громадное количество горящих костров, Барклай, тихо ночью форсированным маршем повел армию на восток к Смоленску, где его должен был ждать Багратион. Для прикрытия отхода был выделен арьергард под командованием сына известного царедворца-переворотчика Петра Алексеевича фон дер Палена – одного из лучших русских кавалерийских генералов Пет. Петр. фон дер Палена 3-го, (порой, его путают с его старшим братом Павлом Петровичем фор дер Паленом 2-м – тоже знаменитым генералом-кавалеристом, но все же, не столь «звездным»). 15 (27) июля на р. Лучеса ему удалось еще на один день задержать движение неприятеля.

…Между прочим, отступление вглубь своей территории обеих русских армий, которым следовало соединиться как можно скорее (поэтому они отходили по сходящимся направлениям), сопровождалось арьергардными (заградительными) боями, сильно изматывавшими Великую армию, всеми силами наседавшей на русские войска, чтобы не допустить их соединения. Рассказывали, что эти судьбоносные для хода Отечественной войны 1812 года бои обычно велись примерно так. Ночью войска отводились на заранее выбранную позицию. Центр ее обычно удерживала пехота, а фланги, если они не были достаточно прикрыты каким-либо естественным препятствием, защищала регулярная кавалерия с казаками. Утром враг бросался в атаку на тот рубеж, который не смог взять вчера, и, не находили там никого. Тогда шедшая в авангарде Великой армии и прокладывавшая ей дорогу, регулярная конница Мюрата стремительно пускалась в погоню, пока не попадала под картечный залп, выпущенный прямой наводкой замаскированной на дороге русской конной артиллерии. Завязывалась жаркая схватка. Наполеоновские кавалеристы отступали, поджидая пехоту. Тем временем, половина русской конной артиллерии отходила на новую позицию, где быстро окапывалась и маскировалась, улучшая естественные прикрытия. Причем, батареи ставили с таким расчетом, чтобы они могли действовать перекрестным огнем. Когда после залпа оставшейся артиллерии неприятель снова откатывался назад, она спешно снималась и быстро отходила. Дождавшись подкрепления, противник вновь атаковал. Завязывался ожесточенный бой, во время которого какие-то части русских постепенно выходили из боя и начинали отступать, преследуемые оторвавшейся от своих кавалерией противника. И так повторялось за день несколько раз, пока вечером арьергард не останавливался накрепко, давая понять врагу, что на сегодня – все, отступления больше не будет. Наступала ночь и прерывала разгоревшееся было сражение. Под покровом темноты русские спокойно уходили на восток. Наполеон и его маршалы нередко принимали такие бои, прикрывавшие отход основных сил, за подготовку к генеральному сражению. Причем, порой эти арьергардные бои по численности участвовавших в них солдат с обеих сторон и пушек, по мнению отдельных историков, могли равняться генеральным битвам прошедшего XVIII века – «века штыка и… менуэта»…

После всех этих ожесточенных заградительных боев русского арьергарда Наполеон посчитал, что Барклай намерен дать под Витебском генеральное сражение и просто ищет максимально выгодную для себя позицию, где сможет плотно сесть в оборону, окопавшись «по полной программе». Уверенности ему придавало и то, что обе армии уже сблизились почти вплотную.

Но 16 (28) июля французский император не только не обнаружил в Витебске войск противника, но и на пару дней даже потерял их из виду!

Лишь 18 (30) июля конная разведка Мюрата все же выяснила, что 1-я Западная армия отходит к Смоленску. Барклай, извернулся, словно угорь в мутной воде и ускользнул в «дремучую» глушь труднопроходимых русских лесов. Догнать и навязать ему большое сражение, которого он уже никак не желал, в них не представлялось возможным.

Тем более, что войска Великой армии, пройдя за один месяц 450 верст, оказались крайне утомлены форсированными маршами, потери от недостатка продовольствия, болезней и мародерами достигали до одной трети (!) личного состава, а заготовленное на Висле продовольствие и огромные обозы, двигавшиеся за войсками, безнадежно отставали, не выдерживая такого темп наступления. Все это вкупе вынудило Наполеона прекратить энергичное преследование армии Барклая и снова дать своим корпусам отдых в районе Витебск – Орша, чтобы вновь подтянуть дисциплину и привести в порядок расстроенные многодневными маршами поредевшие части.

…Дело в том, что, не вступая в серьезные столкновения с противником, наполеоновская армия слабела и таяла: из примерно «448» тыс. солдат (данные весьма условны и не все с ними согласны), в разное время перешедших Неман, до Витебска дошли лишь порядка «255» тыс.! При этом, не боевые потери составили ок. 100 тыс. человек больными (медслужбы не справлялись и солдаты умирали), отставшими, дезертирами. Проблемы испытывала даже вышколенная гвардия. Признаки упадка дисциплины нарастали. Не менее 115 тыс. солдат пришлось оставить по пути для защиты коммуникаций. Перешедшие позднее Неман порядка «199» тыс. солдат (данные весьма и весьма условны) Великой армии пришлось направить в разные стороны огромной российской империи против других русских армий: корпус Макдональда – против корпуса генерала И. Н. Эссена 1-ого у Риги; корпус К.-Ф. Шварценберга и саксонский корпус Ренье – против армии А. П. Тормасова на юге; корпус Удино (а затем еще и корпус Сен-Сира) – на корпус Витгенштейна под Санкт-Петербургом…

Усталые солдаты Великой армии отсыпались, отъедались, грабили окрестности, насиловали баб и девок, и, походя,… судачили на весьма злободневную тему: «Зачем им эта война!? Зачем они ушли так далеко от родины!?» Примечательно, что тон в этих «задушевных беседах у бивачного костра» задавали… и соотечественники французского императора и его рекрутированные союзники! Уже тогда Дарю, в силу своей высокой интендантской должности, владевший «информацией к размышлению» о царивших подлинных настроениях во всех частях (вплоть до «стройбата») Великой армии (а не только в маршевых батальонах и эскадронах) лаконично и доходчиво докладывал своему патрону: «Сир… Эта война непонятна французам! Она непопулярна во Франции!! Она – не народна!!!»

…Между прочим, слывший человеком редких способностей, Пьер-Антуан-Ноэль-Матье Брюно Дарю (12 января 1767/74?, Монпелье – 5 сентября 1827/29?), служивший в интендантстве Великой армии Наполеона во время похода в Россию 1812 г., родился в семье начальника полиции Тулузы. В военную службу вступил в 1783 г. суб-лейтенантом в королевскую кавалерию. Принимал участие в Великой Французской революции на стороне восставших как военный комиссар с 1789 г, был арестован якобинцами в 1793 г, но избежал казни благодаря перевороту 9 термидора. После освобождения вновь вернулся на военную службу и был секретарём военного министра. Во время Второй Итальянской кампании генерала Бонапарта в 1800 г. в Италии состоял при Наполеоне. Затем работал у Бертье, отменно себя зарекомендовав как генеральный секретарь. В 1806 г. Дарю был назначен генерал-квартирмейстером наполеоновской армии в Пруссии, а в 1809 г. был на франко-австрийской войне 1809 г., занимал ту же должность в покорённой Австрии. 23 мая 1809 г. получил титул имперского графа, а 30 июня 1811 г. его наградили Большим Офицерским Крестом орд. Почётного легиона. Кроме того, с 1804 г. Дарю имел чин государственного канцлера, с 1805 г. был членом Государственного совета Франции и с 1806 г. был членом французской Академии наук. В кампании 1812 года в России Дарю занимал должность генерал-квартирмейстера Великой армии. После Смоленского сражения он посоветует Наполеону отказаться от дальнейшего похода, поскольку считал, что коммуникации чрезмерно растянуты и не обеспечены и это будет весьма затруднять снабжение армии зимой. Правда, его весомые доводы не будут приняты во внимание. Когда французы займут Москву, Дарю вновь предложит отказаться от дальнейших действий, утверждая, что необходимо укрепиться в Москве и зимовать в ней, стянув туда все промежуточные магазины. Также он посчитает нужным усилить армию за счёт частей, стоявших в Литве. Однако и на этот раз Наполеон не внимет его советам, что приведет Великую армию к катастрофе. В ноябре 1812 г. он сменит заболевшего дивизионного генерала (1.2.1805) Гийома-Матье Дюма на посту генерала-интенданта Великой армии. В 1813 г. Дарю был назначен министром военного снабжения. При Первом Отречении Наполеона Дарю остался на военной службе и при Людовике XVIII став генерал-квартирмейстером королевской армии. После прибытия Наполеона во Францию Дарю поддержал его возвращение к власти, был назначен премьер-министром и состоял при Наполеоне на всём протяжении кампании «Ста дней». Когда Бурбоны вернулись, Дарю был отстранён от всех занимаемых должностей и лишь в 1819 г. назначен пэром Франции. Скончался он в 62 года, 32 из них отдав службе в армии, правда, не на фронтах, а в тылах. Впоследствии имя Пьера-Антуана-Ноэля-Матье Брюно Дарю (он умел по словам ценившего его Наполеона «сочетать работу вола и льва») было выбито на Триумфальной арке в Париже. Интересно, что помимо больших достижений в своей основной профессии, он был весьма успешен как литератор и даже стал членом Французской академии. И все же, в историю он вошел как родственник и покровитель скромного интендантского офицера Анри Бейля, исколесившего следом за наполеоновской армии со своим интендантским ведомством всю Европу, прежде чем стать всемирно известным писателем Стендалем…

Наибольшие опасения вызывали насильно загнанные в наполеоновскую армию иностранцы, многие их которых относились к французскому императору откровенно враждебно и вовсе не стремились рисковать своей жизнью за чуждые им имперские интересы Бонапарта. Не просто приходилось и молодым новобранцам, которых было немало – чуть ли не половина! Более того, из иностранных частей армии Наполеона началось дезертирство. Пример подали баварцы: более 6 тыс. чел. ушли в леса, покинув ряды все еще «Великой армии». Даже гвардия, не принимавшая участия в боях, уменьшилась чуть ли не на треть! Рассказывали, что рядовой Молодой гвардии, три дня умирал на обочине дороги, и никто ничем не мог ему помочь!

Не секрет, что уже с самого начала русской кампании среди маршалов и генералитета Наполеона не было уверенности в победе. Чисто по-человечески их можно и нужно понять: они устали от войны. Они хотели спокойно наслаждаться нажитым богатством, а Наполеон гнал их на поле боя, на смерть. Эксцентричный пижон и отчаянный храбрец Мюрат постоянно брюзжал; обычно энергичный и рассудительный, Эжен де Богарнэ, впал в мрачное уныние. Многие армейские генералы открыто проклинали своего императора. Среди них уже давно ходила мрачная шутка (в каждой шутке есть доли истины!) одного уже погибшего генерала: «Наш император остановится, только завоевав Китай, но кто из нас доживет до этого дня?!»

И только молоденькие офицеры, жаждущие приключений, были полны оптимизма. Они надеялись на богатую добычу, на повышение в чинах, на успех у славившихся своей редкостной красотой русских женщин. Никто из них не задумывался о том, что лишь немногие из них вернутся в Париж…

Что, впрочем и случилось…

Вся эта весьма «неласковая» информация туманила сознание французского императора, когда он окончательно понял, что навязать русским решающую битву в приграничье не удалось. Силы распылялись, таяли, а враг ускользал, как вода в решете. Стало ясно, что Вторая Польская кампания не сможет закончиться за 20—24 дня (сведения разнятся), как он планировал.

«Блиц-крига» не получилось…

Наполеон понимал, что дальнейшее продвижение армии вглубь этой необъятной и непредсказуемой страны опасно. По всему выходило, что побеждать ему предстоит не русскую армию, а… бескрайнее пространство российской империи, которое уже начало… «пожирать» его Великую армию!

Рассказывали, что после того, как ему не удалось навязать Барклаю генеральное сражение – противник в последний момент ловко ускользнул из Витебска, Бонапарт вроде бы сгоряча воскликнул: «Мы не повторим безумия Карла XII!…» Теперь он ни на минуту не забывал об устрашающем примере несчастливого шведского короля-«сорвиголовы», опрометчиво пошедшего войной вглубь петровской «Московии».

Если раньше Наполеон всегда был на коне, лично управляя своими дивизиями и корпусами вплоть до решительного сражения, то теперь он все чаще находился сзади двигающихся колонн, без особого результата пытаясь оттуда влиять на ход наступления лишь своими распоряжениями. Все чаще он… отдыхал. Выяснилось, что эффективно управлять столь громадной армией, да еще на столь огромном оперативном пространстве и в условиях постоянно и динамично изменявшейся военной обстановки и очень жестких природно-климатических условиях, не под силу даже гению.

В результате в Витебске французский император простоял в раздумье целых две недели. «Казус Вильно» повторился. А ведь «генерал Бонапарт», напомним, готовясь к походу, тщательнейшим образом изучил злополучную кампанию 1709 года выдающегося полководца прошлого века Карла XII и пришел к мнению, что в походе по России ни в коем случае нельзя останавливаться и сомневаться в правильности выбранного направления.

Именно в Витебске он получил два очень неприятных известия: в Стамбуле был ратифицирован русско-турецкий договор о мире, а русский царь призвал всех своих подданных подняться на народную войну с агрессором. (Как это спустя почти полтора века проделал И. В. Сталин: «Вставай, страна огромная…». ) Турция окончательно «вышла из игры», а партизанская война грозила непредвиденными последствиями при продвижении вглубь необъятной российской империи.

В России начинался патриотический подъем. В Санкт-Петербургских театрах освистывались французские пьесы, дворяне стали избегать разговоров на французском языке (использование которого раньше было признаком «бонтона», а теперь – «моветоном»! ), в гостиных дворян постоянно обсуждались последние новости с театра военных действий. Молодые люди записывались в патриотические добровольческие части, московские купцы поклялись выделить больше двух миллионов рублей деньгами на нужды армии, а дворянство жертвовало огромные суммы в виде столовых принадлежностей из драгоценных металлов и ювелирных изделий и отпускало тысячи крепостных для службы в армии и ополчении.

По мере того как наполеоновская армия углублялась в российские просторы, всем участникам похода, начиная с императора и кончая последним солдатом, становилось все очевидней: и страна это небывалая, и народ в ней живет удивительный. В населенных пунктах, откуда ушла русская армия, солдаты Великой армии уже не могли найти себе пропитания. Порой их встречали города, в которых не было ни одной живой души: мирные жители уходили вслед за армией, сжигая дома и имущество, уводя скот, оставляя неприятелю выжженную пустыню. Народ обрекал себя на разорение, лишь бы избежать любого соприкосновения с захватчиками, не говоря уже о помощи или сотрудничестве с ними. Самым страшным для наступающей армии французского императора стали не физические лишения, а жуткое чувство непреодолимой враждебности местного населения, пожалуй, чем-то схожим с остервенелыми «герильясами» католической Испании. По крайней мере, такое мнение издавна сложилось в отечественной литературе.

Как известно наполеоновские солдаты вели себя на чужой территории по принципу «война должна кормить саму себя», т.е. отбирали у местного населения еду и фураж для кавалерии. Это способствовало высокой маневренности французских войск, не зависящих от снабжения с родины, не тратилась на это и государственная казна Франции. Не секрет, что Россия, как впрочем и Испания, была одной из беднейших стран Европы. Поэтому все, что отбиралось французскими солдатами у русских крестьян, ставило их на грань смерти от голода. Это заставляло их начинать сопротивление захватчикам. В более богатых (сытых и обеспеченных) европейских землях – Германии, Австрии и Италии – грабежи местного населения со стороны французских войск не ставили его на грань выживания. Следовательно, такого мощного движения против агрессора как в России, а еще раньше и в Испании, там не возникало.

Попытки отдельных солдат и небольших отрядов найти продовольствие в стороне от большой дороги кончались, обычно, плачевно. Стоило любому наполеоновскому солдату удалиться от своей воинской части на расстояние большее, чем то, что мог преодолеть его голос, – и он уже смертельно рисковал: таких добытчиков крестьяне истребляли совершенно беспощадно.

Повсюду Наполеон вынужден был оставлять гарнизоны: пламя, скорее диверсионной, чем «партизанской» (как это было принято писать в отечественной литературе советского периода) войны, по мере проникновения разноязычной Великой армии вглубь «Святой Руси», будет разгораться все сильнее.

…Кстати, рассказывали, что глубокие раздумья Наполеона в Витебске вроде бы привели к тому, что он даже объявил русскую кампанию законченной. «Здесь я остановлюсь, – обрадовал он своих маршалов – осмотрюсь, соберу армию, дам ей отдохнуть и устрою Польшу. Две большие реки очертят нашу позицию; построим блокгаузы, скрестим линии наших огней, составим каре с артиллерией, построим бараки и провиантские магазины, в 13-м будем в Москве, в 14-м – в Петербурге. Война с Россией – трехлетняя война!» Но все это осталось лишь на словах…

Маршалы вовсю убеждали своего императора не двигаться далее, аргументируя это тем, что силы наполеоновской армии все время уменьшаются за счет войск оставляемых в качестве гарнизонов и для охраны тыловых дорог.

И, тем не менее, богатейший военный опыт подсказывал императору Франции Наполеону (некогда бывшему стремительным и решительным генералом Бонапартом), что бездействие – это верная гибель. Необходимо навязать русским решительное (генеральное) сражение.

И, написав домой императрице Марии-Луизе – «Все идет хорошо!» – хотя вряд ли он был до конца в этом уверен, все же, решил покинуть Витебск и пойти дальше на восток. Рассказывали, что когда он сообщил об этом своему маршалату и генералитету, то в первый раз за все годы услышал коллективное возражение. Бертье, Дюрок, Коленкур и особенно Дарю (лучше всех по квартирмейстерско-интендантской части знавший обстановку «внутри» Великой армии!) доказывали императору губительность дальнейшего движения в глубь необъятной «страны чудес и непуганых медведей». Наполеон и сам прекрасно осознавал всю серьезность положения своих войск, но не находил в создавшемся положении лучшего решения.

Отступать он не был готов, да и не мог. Последствия такого поступка были бы для него – «корсиканского выскочки» – непредсказуемы…

Правда, Наполеон понимал и другое. Русские солдаты сражались ничуть не хуже, чем в войнах 1805, 1806 и 1807 гг. А русские генералы проводили трудные операции так, как не стыдно было бы их проводить любому из его лучших маршалов.

Используя эту очередную паузу, взятую Бонапартом, 20 – 22 июля (1 – 3 августа) Барклай и Багратион, умело маневрируя и ловко ускользая от противника под прикрытием арьергардных боев в духе «Всем лечь, но врага не пропустить!!!», благополучно встретились под Смоленском, имея в своем составе вполне боеспособные части. Багратион радостно написал генералу Ермолову: «Насилу выпутался из ада. Дураки меня выпустили».

А ведь это была первая серьезная неудача Наполеона в затягивавшейся Второй Польской кампании (или, как, порой, потом – когда целью Бонапарта стала Москва – принялись ее называть в иностранной литературе – Московском походе 1812 года). Пророчество Наполеона о том, что армии Барклая и Багратиона никогда не встретятся, не сбылось. Главный стратегический план Наполеона – разбить Барклая и Багратиона порознь тоже рухнул. За все это время Наполеон так и не смог дать обеим русским армиям ни одного решительного сражения.

Примечательно, что ни Багратион, ни Барклай – безусловно, бывалые военачальники – в начале войны не имели того огромного полководческого опыта (ни, тем более, власти!) по руководству большими массами войск, каким обладал Наполеон. По сравнению с ним – Последним Демоном Войны – они, даже будучи старше его возрастом, все же, (не в обиду им!) являлись учениками на столь грандиозной войне. И, тем не менее, оба сумели продемонстрировать, что «не лаптем щи хлебают», выведя свои войска из очень сложных ситуаций, особенно, князь Петр Иванович. Оба командующих тогда вынуждены были импровизировать, колебаться вместе с выработанной до войны линией, т.е. вносить под воздействием мгновенно изменяющейся ситуации серьезные коррективы и видоизменять все задуманное ранее, причем, без права на ошибку, поскольку «непрозрачный» и крайне мнительный царь-«наш ангел» (так глубокомысленно величала любимого бабушкиного внука льстивая придворная камарилья в годы его молодости) сильно нервничал и держал в уме «замену» (как всякий авторитарный правитель, тактические «рокировки» в стратегической системе «сдержек и противовесов» вокруг себя любимого, он применял часто и обычно успешно: иначе не процарствовал бы четверть века).

Собранные в Смоленске русские войска насчитывали 120—125 тыс. солдат (ок. 77 тыс. из армии Барклая и ок. 43 тыс. из войска Багратиона; впрочем, есть и др. цифры, но не будем гоняться за аптекарской точностью – это задача других авторов), из них ок. 18 тыс. регулярной кавалерии при 650 пушках. При этом в арьергардных боях погибло не более 10 тыс. солдат, но отсталых и раненных оказалось в 2,5 раза больше. Для сравнения Бонапарт приведет к Смоленску уже не более 185 тыс. чел. (впрочем, есть и др. цифры) и уже не будет никакого его двойного численного превосходства, как было в начале войны, максимум – полуторное.

…Кстати сказать, в ходе ретирады и в русских войсках появилось много «бродяг», участились грабежи мирного населения и прочие «шалости военного лихолетья». Доподлинно известно, что Барклай под Смоленском утвердил приговор военного суда о расстреле 12 солдат—мародеров. Скажем сразу, что даже в отсутствии достаточного числа своей легкой кавалерии и казаков М. И. Платова («прикомандированных» к Барклаю, но по ряду объективных и субъективных причин оставшихся выручать отступающую 2-ю Западную армию) для прикрытия маскировки передвижения войсковых частей и ведения войсковой разведки, 1-я Западная армия смогла-таки оторваться от противника без особо крупных потерь…

И все же, если выработанной Барклаем и утвержденной царем стратегической линии – обязательное сохранения армии посредством уступки территории (вспомним многозначительное царское «Поручаю вам свою армию; не забудьте, что у меня второй нет; эта мысль не должна покидать вас!») – Барклаю удавалось придерживаться, то в тактическом отношении между ним (главным исполнителем «монарших предначертаний») и Александром I, зрели проблемы, связанные с разным пониманием текущей ситуации. У него, как у высокопрофессионального военного, оказались собственные, отличные от российского императора-дилетанта в военном плане, взгляды на решение практических задач войны. Кроме того, ему приходилось учитывать непопулярность в войсках (полвека сурово воспитываемых неистовым Суворовым в сугубо наступательной манере!) отступательной тактики и действовать в противовес быстро сложившейся против него генеральской оппозиции, имевшей опору в офицерском корпусе, где было немало почитателей наступательной полководческой доктрины непобедимого «русского Марса» («В атаке не задёрживай! Ломай противника штыками!») – непререкаемого авторитета для отечественных военачальников в эту годину суровых испытаний, когда «Отечество оказалось в опасности»!

…Между прочим, весьма заметную роль среди оппозиционного Барклаю генералитета будет играть один из самых заметных «учеников» -последователей сугубо атакующего стиля покойного «русского Марса» – князь П. И. Багратион. Свою очень трудную задачу – оторваться от наседавших Жерома Бонапарта и Даву – Петр Иванович, не без фарта, конечно, под прикрытием казаков Платова, все же, выполнил. Но между ним и Барклаем – командующими армиями, не все было гладко. Багратион, имевший старшинство в чине (он раньше Барклая стал генералом, но тот был одновременно и военным министром), считал, что не обязан безоговорочно выполнять все распоряжения Барклая. К тому же последний так и не был официально возведен в должность главнокомандующего. Два других «воинственно-бескомпромиссных птенца гнезда неистового старика Souwaroff», весьма их привечавшего в ходе своих легендарных Италийского и Швейцарского походов – Михаил Андреевич Милорадович и Николай Михайлович Каменский 2-й – не смогли принять в ней участия: первый по царскому повелению занимался подготовкой резервов, а второй уже ушел в свой Последний Солдатский Переход – в Бессмертие. Никто не знает – как бы развивались события в самом начале войны с Наполеоном в 1812 году – окажись и они в действующих против Наполеона армиях, причем, на ведущих ролях? Не полезли бы они на рожон – как того тогда, так желал Бонапарт, с которым по словам очень крепко знавшего свое кровавое ремесло генерала И. Ф. Паскевича было очень трудно тягаться в открытом поле, тем более, когда он обладал заметным численным превосходством???

В то же время, преследуя Барклая, Наполеон чрезвычайно утомлял войска, в первую очередь, свою кавалерию, которая, как уже отмечалось, с самого начала стала «припадать на все копыта». Дороги, по которым она шла, напоминали кладбище лошадей. Чем дальше вглубь России уходила прославленная кавалерия Мюрата, тем больше на ней сказывались форсированные марши в условиях засухи и недостатка качественного фуража. Питаясь в течение нескольких недель одной лишь травой, не получая овса, измученные непосильной «работой» животные, оказались не в состоянии бороться еще и с внезапным ночным падением температуры, с насквозь пронизывающим холодом и, обессиленные к утру погибали и в каждом эскадроне становилось все больше и больше «безлошадных» всадников.

Стремительность передвижения по исконно российским «дорогам» (вернее, «направлениям», поскольку в России дорог, в европейском понимании – римских «шоссе» – не было) обернулась для Бонапарта большим падежом его конницы: только за первые недели войны он лишился 9—10 тыс. лошадей (впрочем, есть и др. цифры). Если не боевые потери (так называемая «усушка-утруска») среди пехоты Великой армии составляли до трети личного состава, то численность конского состава (но не кавалеристов) сократилась чуть ли не на половину. Особенно сказывался конский падеж в артиллерии: не хватало лошадей, чтобы тащить пушки и артиллерийские командиры уже не гарантировали своей пехоте и кавалерии своевременной артподдержки в жарких авангардно-арьергардных боях с очень умело отступающейся русской армией. Дело дошло до того, что прагматичный и дальновидный Даву даже мрачно предрекал, что очень скоро Великая армия превратится в гигантскую толпу пехоты, фланги которой уже не будут прикрывать гусарские эскадроны.

«Великая армия» и дальше будет редеть, причем, с каждым днем. К лишениям, вызванным бесконечными маршами, страшной жарой, нехваткой питьевой воды, прибавится и еще постоянный голод. Уже не только солдаты, но и офицеры все чаще будут недоедать и их обычной пищей станет… конина, кое-как поджаренная на углях.

План ведения войны Барклая-де-Толли (и царя) уже приносил желанные результаты…