Читать книгу Есть ли снег на небе - Яков Шехтер - Страница 10

Солнце еще не поднялось над горизонтом, а по лесной дороге уже катилась телега с двумя хасидами. Им не терпелось поскорее попасть в Меджибож, к великому праведнику и чудотворцу ребе Боруху, внуку самого Бааль-Шем-Това.

Хасиды встали до света, помолились и двинулись в путь. Завтракать решили по дороге; остановиться у какого-нибудь старого колодца, вытянуть из замшелого сруба ведро и съесть по куску хлеба с луковицей, запивая ломящей зубы ледяной водой. По дороге к ребе все вкусно и все наполнено неизъяснимой тайной, блаженством ожидания чуда. Ведь каждая встреча с ребе Борухом – подлинное чудо, дарованное хасидам по непонятной милости Небес.

Медленно тянулись темные поля, засеянные горохом и рожью. Постепенно край неба начал багроветь, в старых седых тополях проснулись и загалдели вороны. Вот уже просветлел воздух, прояснилась дорога, стали видны поля, по зардевшемуся небу поплыли пухлые белые тучки.

Дорога свернула в лес, и синие сумерки снова накрыли путников с головой. Вдруг среди деревьев забрезжил огонек. Желтый, мерцающий, словно огонь свечи.

Хасиды недоуменно переглянулись: откуда взяться свече посреди девственного леса? И хоть души рвались в Меджибож, любопытство пересилило, хасиды остановили лошадь и пошли на огонек.

Вот так бывает и с самыми возвышенными натурами. Святой трепет, отрешенность, горний мир и чистое служение пасуют перед горящей за деревьями свечой. Со всеми такое случается, поэтому не станем осуждать хасидов, а посмотрим, что случилось дальше.

В неглубокой ложбинке обнаружился могильный холмик. На почерневшем от дождей, покрытом лишайниками надгробном камне значилось: «Тут покоится Мойше сын Амрама, который боролся со своим злым началом больше, чем праведник Йосеф».

Перед камнем стоял заржавевший фонарь, в нем под защитой треснувших стекол бился желтый язычок пламени. И что все это должно означать? Мир полон загадок, где в них разобраться простому человеку?

«Расскажем про могилу ребе Боруху», – решили хасиды, сделали зарубку на ветле у дороги, чтобы при надобности отыскать место, и поспешили в Меджибож.

Много, ох как много хочет рассказать хасид своему ребе. Поведать о делах, спросить совета, услышать благословение. Но ребе иногда мыслит по-иному, чем хасид предполагает. Так и на этот раз больше всего ребе Боруха заинтересовала могила в лесу.

– Я хочу ее увидеть своими глазами! – воскликнул он. – Собирайтесь, поехали.

Ребе велит, хасид выполняет. Холеные лошадки быстро домчали коляску до зарубки в лесу. Да, пружинные рессоры это вам не деревянные колеса обычной телеги. Хасиды даже не почувствовали дороги, а ведь на пути в Меджибож печенки у них вытрясло на ямах да колдобинах.

Ребе Борух долго стоял перед могилой. Хасиды почтительно молчали, отступив на шаг. Когда цадик прикасается к вечности, обыкновенному еврею надо держаться подальше.

– Надо разузнать о Мойше, сыне Амрама, – наконец произнес ребе Борух. – Думаю, крестьянам окрестных деревень должно быть что-то известно. Поехали.

И покатила коляска по проселочным дорогам, от села к селу, от деревни к деревни. Хасиды только диву давались, как много они успевают сделать за какие-нибудь полчаса. При обычных обстоятельствах на расспросы крестьян одного села ушло бы не меньше половины дня. А тут раз, два, три – и уже вьется пыль за околицей, несут лошадки, мягко раскачивая коляску на ухабах. Время возле цадика течет по-другому, и пространство тоже не совсем то, к которому мы привыкли.

Увы, никто из крестьян даже не слышал о могиле в лесу. День начал клониться к вечеру, когда мельник, осыпанный мукой, точно хала, готовая к посадке в печь, вдруг вспомнил:

– В деревне Ставница живет древний дед Грицько. Никто уже не помнит, когда он родился. Грицько про всех в округе знает, все на его глазах выросли.

И коляска покатила в Ставницу. Солнце зависло над кромкой леса, идут, бегут минуты, а Светило, точно приклеенное, касается краем верхушек деревьев, но ниже – ни-ни!

Грицько, седой, точно лунь, украинец с длинными усами и совершенно лысой головой, спал на лежанке.

– Диду второй день, как занемог, – объяснила молодка, встречая гостей.

– Ты его внучка? – спросил ребе Борух.

– Та ни, яка ще внучка, – замахала руками молодка. – Внучкой была моя мамка.

При звуке голосов Грицько открыл глаза, внимательно оглядел ребе и, кряхтя, уселся на лежанке.

– Не ждал уже, что тебя увижу, – откашливаясь, произнес он. – Ты ведь внук Исролика, не так ли?

– Да, моего деда звали Исроэль Бааль-Шем-Тов, – подтвердил нимало не удивляясь ребе Борух.

– Ты приехал расспросить про могилу в лесу? – продолжил Грицько, и у хасидов сладко заныли сердца: не каждому посчастливится видеть, как происходит чудо, а им повезло, подфартило.

– Разумеется, – опять, как ни в чем не бывало, подтвердил ребе.

– Тогда садись и слушай.

Ребе Борух уселся на единственный стул в избе, хасиды примостились на лавке.

– Давно это было, – начал Грицько. – Я тогда пастушком работал, скотину на поля гонял и обратно. И-эх, совсем молодой, тринадцать чи двенадцать годков, уж и не помню. Жил в нашем селе богатый помещик, как звали, тоже не помню. И Ставница ему принадлежала, и поля вокруг Ставницы, и леса за полями, и луга посреди лесов. Тогда по-другому жили, не то, как сейчас. Был у помещика роскошный особняк, в нем он все время и проводил. Гостей принимал, сам по гостям ездил, охоты, пиры, как у помещиков принято. Одежду ему шил еврейчик, портной из Меджибожа. Приезжал, когда звали, и прямо на месте обновку и мастерил. А когда требовалось чинить одежду, посылали за его помощником, Мойшеле. Веселый был парубок, гарный с виду, за словом в карман не лез. В Ставнице все его любили. Он не только помещику помогал, но и крестьянам латал одежонку. Брал очень мало, а часто так работал, за доброе слово.

У помещика была единственная дочь, паненка на выданье. Сама чернявая, губки алые, коса цвета воронова крыла, глаза голубые. Красотка, ничего не скажешь. Каких только женихов помещик к ней не привозил, а влюбилась она в Мойшеле. Так влюбилась, что свет ей без него стал не мил. Помещик, как про то узнал, рассерчал вне всякой меры. И орал, точно безумный, и сапогами топал:

«Не будет жида в моем доме!»

А паненка отцу говорит:

«Или с Мойшеле под венец, или головой в колодец».

Слуги все видели и слышали ну, и разнесли по Ставнице.

Помещик с помещицей перепугались – дочка у них своенравная была, ни в чем укороту не знала. Сами ее так воспитали. Погоревали, поплакали, а делать нечего. Вызвали к себе Мойшеле, поселили его не в лакейской, как обычно, а в комнатах для барских гостей. За стол с собой сажать пытались, только он ничего не ел, свою еду приносил.

Через неделю помещик пригласил его в кабинет и все рассказал.

«Раз уж так получилось, – говорит, – женись на моей дочке. Любовь важнее всего на свете».

«Никак не могу! – отказался Мойшеле. – У нас, – говорит, – у евреев не женятся иноверках».

«Знаю, знаю, – отвечает ему помещик. – Но это же пустое, простая формальность. Крестись для вида, дело ведь не в обрядах, а в том, какой Бог у тебя в сердце. А в сердце никто не заглянет. Так что верь, в кого хочешь, а крест носи только для чужих глаз. Как обвенчаетесь, я сразу составлю завещание на твое имя. Отпишу тебе и дочке все свое богатство. Мы с женой свое отжили, порадовались, теперь ваш черед».

«Нет, нет, – стоял на своем Мойшеле. – Я очень вас уважаю, и ваша дочь – замечательная девушка, но мы не пара. Уж извините».

«Ты вот что, – начал злиться помещик, не привыкший к отказам. – Посиди-ка у себя в комнате под замком и подумай хорошенько. Такое предложение раз в жизни получают. Иди, иди, сынок, и пусть твой Бог головушку тебе просветлит».

Помещики в те годы полновластно распоряжались жизнью и смертью крестьян. Никакой управы на них не было, вершили в своих владениях, что на ум придет. Мойшеле это хорошо знал, но не испугался всемогущего пана.

Прошла неделя, а он со своего не сошел. Нет, и все! Хоть озолотите, веры еврейской не оставлю и на христианке не женюсь. Кто-то из слуг донес про отказ Мойшеле паненке, и та стала чахнуть прямо на глазах. Помаялась бедолага пару дней, а потом уговорила старого камердинера, и тот ночью провел ее в комнату Мойшеле. Они объяснились, паненка вернулась к себе в покои, и утром ее нашли бездыханной.

Никто не знает, что произошло, может, от горя померла, а может, руки на себя наложила. Помещик вернулся с похорон чернее ночи, напился от горя и велел привести к себе Мойшеле.

«Из-за тебя, подлый негодяй, – крикнул ему в лицо, – моя дочь лежит в земле. Но знай, что я выполню ее желание, ты навеки будешь вместе с ней!»

Вытащил из-за пояса пистолет и выстрелил Мойшеле прямо в сердце. Той же ночью его зарыли в могиле паненки.

Помещику, разумеется, ничего не сделали. Впрочем, никто и не собирался – кому есть дело до какого-то еврейчика? Одним больше, одним меньше, кто их считает? Только портной через две недели забеспокоился, приехал в Ставницу к помещику, стал расспрашивать. Ему соврали, будто Мойшеле получил деньги за работу и ушел обратно в Меджибож. То ли людишки лихие по дороге на него напали, то ли он сам подался искать лучшую долю – кто может знать? Слуги помещика молчали, как карпы, портной вернулся Меджибож, и Мойшеле незамеченным исчез с лица земли.

Прошло три или четыре дня после смерти Мойшеле. Я, как обычно, был со стадом в поле. Денек выдался погожий, коровы мирно щипали травку, и я улегся вздремнуть под кустом. Проснулся оттого, что кто-то стоит надо мной. Открыл глаза, вижу – Исролик, чудотворец еврейский из Меджибожа.

«Вставай, – говорит, – Грицько, мне помощь твоя нужна. Пошли».

«Не могу, – отвечаю, – стадо оставить. Разбредутся коровы, собирай их потом».

«Не разбредутся, – говорит Исролик. – Пошли».

И отправились мы на кладбище. Вокруг ясный день, только народу никого, словно мы в одном мире, а люди – в другом. В общем, разрыл я могилу, она еще свежая была, земля слежаться не успела, так что легко управился. Вытащил Мойшеле, а он точно живой, с румянцем на щеках, словно его пять минут назад закопали. Взвалил я его на плечи и пошел вслед за Исроликом. И ведь ни одна живая душа по дороге не попалась: ни человека, ни кошки, ни собаки, ни птицы – никого!

Пришли в лес, вырыли яму, положили Мойшеле. Камень надгробный уже под деревьями дожидался – видимо, Исролик заранее его приготовил. Как наладили могилку, твой дед и говорит:

«За то, что ты помог похоронить праведника, Всевышний одарит тебя долголетием. Перед самой твоей смертью, Грицько, навестит тебя мой внук».

Грицько поднял выцветшие глаза на ребе Боруха и, словно проверяя, оглядел его с ног до головы.

«Он тебя описал во всех подробностях, точно видел. Предупредил, что ты начнешь расспрашивать про Мойшеле, и попросил рассказать эту историю. А до той поры никому ни слова, молчок, только раз в неделю зажигать свечу на могиле. Пока горят свечи, – сказал, – будешь жить и ты».

Грицько тяжело вздохнул и прилег на лежанку.

«Устал я жить, устал. Если бы не поручение Исролика, с радостью бы помер, только оно меня тут держало. Теперь моя совесть чиста, могу и отдохнуть. Догорела моя свеча…»

Он прикрыл глаза и отвернулся лицом к стене. Ребе Борух встал и вышел из хаты. Хасиды последовали за ним.

Жизнь в деревнях с наступлением темноты замирала, и на Ставницу уже опустилась большая тишина. Воздух посинел, запели ночные птицы, мир наполнился шорохом шагов ночных зверей. Резкий ночной воздух холодил лица. Небо на западе еще багровело, но фиолетовая тьма уже властно вступила в свои права.

– Мойше, сын Амрама, – негромко произнес ребе Борух. – Проси за свой народ там, наверху, праведник Мойше, сын Амрама.