Читать книгу Ниже полета ворона - Ян М. Ворожцов - Страница 3

Длиннолицый, когда они уходили, увел из деревни одного крупного неоседланного жеребца – этот был воистину громаден, с кудлатой мордастой головой, напоминающей античные скульптуры коней, с длинными мощными ногами, неистовыми характером, он рвался из стойла и чувствовал себя запертым. К утру длиннолицый пересел на этого дикого еще необъезженного жеребца, а свою худородную кобылку держал на близком расстоянии – и обе лошади были привязаны друг к другу, и одна вынужденно приноравливалась к ходу другой, а длиннолицый промок до нитки и ругался, как безумец, задыхаясь в нестерпимом жаре, что взвивался от разгоряченной спины жеребца. Животное раздувало две несоразмерные пещерообразные ноздри, издавая не похожий ни на что звук, какой могли бы издавать пещерные люди, впервые отделившие день от ночи.

Где-то в полукилометре от них, трепеща в знойном воздухе, цепочкой продвигались какие-то странные существа, уходя в направлении, противоположном путникам – и рассвет вот-вот должен был настигнуть их, но стадо будто исчезло во тьме, где стеной вырастал выгоревший с восточной стороны лес облезлых деревьев с бесцветной корой.

Солнце, пустыня и небо оставались неприкосновенными, все остальное же приходило в упадок. Ветер шумел в крепко настоянной атмосфере, бронзовая листва летела и сверкала, подчеркивая незримые линии воздушных масс.

Вчетвером они шли, не прерывая хода. Полуистлевшие кости неведомого зверя, опутанные паутиной, покоились среди величавых булыжников, в логове огнедышащего ящера, где все поросло мертвым подобием лишайника, из которого сочилась застоявшаяся затхлая зловонная влага – и над этой безнадежной картиной хлопотали разноцветные облачка шумных насекомых, как священнослужители над мощами.

Длиннолицый потянул носом.

Горбоносый снял шляпу в поминальном жесте и сказал, что клыки у этой божьей твари, как настоящие жемчуга.

Кареглазый глянул на него, застопорил лошадь и пристально посмотрел на разлагающуюся падаль – словно хотел запомнить мельчайшие детали, сделать какой-то слепок и унести это зрелище в собственных глазах. С тех пор, как он застрелил ту женщину, повсюду ему мерещилось бог знает что, чего там не было, и из-за чего он совершенно утратил душевный покой.

Опомнившись, кареглазый отвел взгляд, сплюнул и утер рот.

Длиннолицый, начальственно осадив жеребца, утер лицо рукой и сказал, что, когда он впервые, двадцати годов отроду, убил наполовину индейца, наполовину мексиканца, без всякой причины бросившегося на него с ножом в каком-то самоубийственном порыве, то почувствовал нечто такое, как нахлынувшее воспоминание. Словно он убивал уже не впервые, а много раз прежде, потому как это чувство было ему давным-давно знакомо, но ему случилось забыть, и это воспоминание он принял, как дар, будто в нем всколыхнулся давно позабытый закуток дикарского разума, о существовании которого он не знал и думал, что ему чуждо насилие, и пока дикарь обмякал на штыке его кремневого ружья и скалил зловонную окровавленную пасть, полную разноцветных зубов, размахивая рукой, сжимавшей нож, он ощутил, как этот мексиканец умирал, ощутил это всем телом с головы до пят, словно кто-то провел по нему ладонью как по воде, будто их с этим безымянным невежественным язычником связывало чувство вне времени, что дороже любого родства и выше фамильной связи. Это была какая-то подавленная волна из далекого-далекого прошлого, где нет закона, кроме того, что диктуют окровавленные камни с лицами богов, которым в жертву скармливали звериные сердца, молясь и служа чему-то безликому, неведомому и голодному, что живет в этих камнях. Живет в непрекращающемся беспамятстве, требуя крови и мяса для себя в колыбель.

Такое вот мне было откровение. Сказал длиннолицый. Не стыдись чувствовать вину. На бесплодную землю и желудь сторонится упасть.

Горбоносый надел шляпу и сказал. Пусть свой крест сам несет. Дурному дереву и плоды дурные.

Ты это обо мне, спросил кареглазый.

О тебе а о ком еще, ответил горбоносый, ты свое оружие опустошил самолично. Тебе известно было что оно не гусиными перьями заряжено. Все знал и божился что крещеный. Но как по встречному ветру порохом потянуло так у тебя мозги с перепугу с ног на голову перевернулись. Зря я тебя на это дело подписал дурак сам виноват чутье не послушал а оно меня предупреждало что ты еще пороха не нюхал.

Кареглазый оглянулся, лицо его было прикрыто шейным платком, и он глядел на пленника, а тот ухмылялся.

Чего ухмыляешься сволочь, спросил кареглазый.

Ты дурак пустоголовый, сказал Джон Авраам.

Я-то дурак, буркнул кареглазый.

Ты-ты а кто еще.

Кареглазый прикусил язык.

А ведь я тебя уже где-то видел этих двоих не приходилось а твое лицо мне знакомо только не припомню, сказал Джон Авраам.

Вот я тебе глаз вышиблю и не будешь на меня таращиться.

Да пожалуй а знаешь я тебя вспомнил да вспомнил ты швырялся камнями в меня и дружков моих когда мы приходили с твоим одноруким отцом говорить, сказал Джон Авраам, я ведь помню как подстрелил тебя что-то ты быстро оправился. Ради чего ты тут не пойму что-то, у тебя это личное я ведь правильно угадал, надо было тебе с потерей смириться а теперь уже поздно и раз уж я умру в скором будущем то скажу тебе вот что. Мы с тобой одного поля ягоды парень и беззаконие что выпало на долю твоей семьи знакомо каждому, и мне как и тебе. Ты должен был идти со мной а не с ними. Мы одного с тобой теста и потерпевший от беззакония терпит от закона. Ты и я терпели, ибо кто творит беззаконие, если не закон – нельзя принять одних и позволить им творить что вздумают и ограничить других и им запретить, и не давать существовать, это не по-божески, ваши законы, я только делал все чтобы жить, а это не противно богу и в его глазах я выше тебя потому как ты трус.

Я не трус, ответил кареглазый.

А давай так малец ты и я один на один дайте мне пистолет с одной пулей и клянусь своим местом в царствии небесном что укокошу этого простофилю вот так на раз, сказал Джон Авраам.

Я-то? На дуэль? С тобой, усмехнулся кареглазый.

Если кишок у тебя хватит, хищнически улыбнулся Джон Авраам, ну что парнишка будем стреляться или как.

Я дурак по-твоему ты же меня сразу застрелишь не успею я за свое оружие взяться, ответил кареглазый.

Это да, ответил Джон Авраам, но я думал что в тебе хоть что-то настоящее есть а нет, ты прячешься за законом но для меня только один закон – что есть божий, а ваши законы только для бумаги писаны и никто их не признает здесь. Пробовали вы жить по нему такой жизнью какой жил я, не думаю, если вы так полагаетесь на закон, то встаньте в полный рост и предъявите его. И если есть в нем сила то он защитит вас от моих пуль но в нем нет силы где ваш закон, судьи. Вы ничто для меня и ваш закон ничто проклятые лжецы.

Джон Авраам улыбнулся широко и посмотрел на кареглазого, трусливый мальчишка ты своей трусостью и безверием господу нашему в лицо плюнул и путь к его сердцу потерян для тебя на веки вечные, сказал Джон Авраам, представится мне шанс к бегству я воспользуюсь им и найду твоего отца. И всю твою семью. Отрублю старику и вторую руку на глазах жены. И ее убью. Каждого из них. Я свои болящие раны, что ты мне причинил и твои спутники, заживлю и их смертию и твоею. Поверь словам моим.

Кареглазый, кипя от злости, вытащил из седельной сумки яблоко и швырнул ему в лицо – Джон Авраам замычал от боли.

Сучий сын, сказал он.

В следующий раз я в тебя выстрелю, пообещал кареглазый.

Ничего ничего я тебе это прощу ты наречешься Кифа и дай-то бог мой всемилосердный я до тебя доберусь раньше чем меня в петлю проденут, а то и тебя утащу вслед за собой, вот тебе крест, Джон Авраам перекрестился, вот так-то теперь прислушивайся Кифа когда по твою душу архангеловы трубы загудят и не забывай обещание мое как отче наш.

Молчите оба, повелел им горбоносый.

Эй начальник а можно мне свободную лошадь уступить, спросил Джон Авраам, я ведь не какой-нибудь индийский факир а тут земля горячая ей богу что твои угли.

Вечернее небо раскололось на куски. Облака плыли, как льдины. Холодные и далекие, скученные, отчужденные от этого мира. Воздух был горячим. Одежда липла к коже, под рубахой зудело, блестящие белки налились кровью, и кареглазый уже не мог выдерживать ни чей взгляд. Все становилось нечетким, и свое обескровленное лицо он постоянно утирал платком, лихорадочно и безуспешно, так как через секунду оно вновь покрывалось крохотными капельками пота, немедленно испаряющимися с его кожи, как влага, попавшая на раскаленную печь. Он раскачивался в седле и сухоребрая кобыла, чувствуя настроение всадника, мотала головой и трясла амуницией, и издавала плачущие звуки. В пересохших руслах между провалившимися ребрами очерчивается кустарниковая тень тюремной решетки.

Странное слияние людей, лошадей, одного мула и окружающего пейзажа в этом мрачном пекле, где стоячий воздух дрожал от зноя и мошкары, и тени, отброшенные пролетающими птицами, скользили в желтом-желтом выгоревшем пырее и по сучьям карликовых деревьев и кустарников, словно стаи летучих мышей. Он молился, чтобы поскорее наступила ночь. Но этого не происходило до тех пор, пока они не увидели вдалеке взлохмаченную опушку, и отдаленный холм походил на голову отшельника, смиренно склонившегося перед солнцем, будто для пострига. Палившее беспощадно, оно наконец-то закатилось, как глаза мертвеца. Ночь они провели в тишине и молчали, нетерпеливо выжидали у костра. Грызли обугленные тушки с опаленными волосками в поджаренной шкуре, наблюдали за далекими неземными огнями, и оптические иллюзии ослепительно иллюминировали, чередуясь между собой в этом балагане беспорядочных превращений по мере того, как звезды продвигались по небосводу, оказавшись, как и все прочее, пленниками общей композиции, узниками какого-то замысла, который никому не постичь. И в этих странных местах даже люди, которых он считал настоящими, могли оказаться не более чем плоскими фигурами, наклеенными в различных позициях, из которых они переходили как бы друг в друга, словно их нужно было быстро тасовать, чтобы получилась последовательность телодвижений, например походка или что-то подобное.

И все это происходило с ними на выпуклой замкнутой поверхности вращающегося шара оракула, длиннолицый храпел, горбоносый бдел над Авраамом, а кареглазый ворочался. Утром вновь солнце надулось багровой головкой полового члена перед семяизвержением. И они, не дожидаясь, когда оно встанет, продолжали свой путь в сырой прохладной тени.

И так до следующего вечера, звезды горели ярко, и света луны было достаточно, чтобы не останавливаться. Лошадь кареглазого совершенно взъерепенилась, встала на дыбы, подпрыгивая, как уперлась в невидимое препятствие или почуяла приближение злого духа, издавая отрывистые задыхающиеся звуки, и вышвырнула мальчугана из седла.

Он открыл глаза, и темнота хлынула в него, как вода. Горбоносый отвесил ему оплеушину тыльной стороной ладони и тряхнул за грудки.

Длиннолицый, худой и изможденный, с головой, как череп, равнодушно сплевывал, покачиваясь в седле, и весь прошедший день молчал, губы шуршали, как листья табака. Небрежным жестом он сдвинул шляпу на вспотевший затылок, где рябым орнаментом расползался глянцевый плевок проплешины, будто монета, которую подбросили наудачу.

Пригладил редкие просаленные волосы и стал разглядывать непроницаемую черноту неба – так просто, будто собственную ладонь, которую отпечатал на отсыревшей стене первобытной пещеры. Пока он наблюдал за столпотворением частиц тьмы, где-то на востоке от них расплывчатый багрянец медленно проступал из безупречной трещины, из кокнутого яйца самого мироздания, растекаясь по кривой сабле горизонта. Кареглазый еще какое-то время полежал, жалуясь на перелом спины, горбоносый задрал его рубаху, под которой на месте ушиба уже надувался кроваво-желтый подкожный волдырь размером с колено или лицо.

Ну что там?

Заживет. В седло вернешься.

А что еще остается? Не пешком же идти.

Эй вы там тише, важно изрек длиннолицый. Он застыл, положив ладонь на бедро, а затем повел своих лошадей куда-то в сторону. Кареглазый пристально вперился в темноту, проследив направление его взгляда. Длиннолицый оглядывал расступающуюся под давлением ветра темноту, в которой от мимолетного чередования повторяющихся пятен отделилась чья-то тень, чье осмысленное движение нарушало покой этих мест и выглядело посторонним и совершенно точно не принадлежало к этому многовековому монументу застывшей натуры. Длиннолицый усмехнулся и сплюнул.

У нас тут висельник, сказал.

Кареглазый, подобрав слетевшую с него шляпу, начал кулаком что-то утрамбовывать в тулье и отряхивать ее.

Это индеец, сказал длиннолицый.

Он спешился, вытащил нож и подошел к повешенному за ноги, который болтался вниз головой над землей.

Ты что это удумал, спросил горбоносый.

Выпотрошу мальца и погляжу может из него какое сокровище вывалится, длиннолицый прислонил нож к шее болтающегося индейца, сгреб его за волосы и посмотрел в глаза.

Не такой он и мертвый-то, сказал длиннолицый.

Убери нож, скомандовал горбоносый.

Как начатое закончу, ответил длиннолицый.

И будешь рядом с этим индейцем лежать труп трупом.

Индеец покачивался на веревке, его руки были связаны за спиной, он вращал светящимися громадными глазищами.

Ты нашу речь понимаешь, спросил длиннолицый.

Я твою ненависть понимаю, ответил индеец.

Это хорошо что понимаешь, длиннолицый дотянулся до веревки и перерезал ее.

Индеец рухнул ему под ноги – этот дикарь был тощ и просвечивал, как дух или черт, босой и изголодавшийся, обездоленный полукровка с иноземным мировоззрением и неправильным оттенком кожи. Волосы его спутанные и грязные, под коричневыми ногтями землистые дужки, а кровь его черная как у шахтера, а единственное белое, что имелось у этого индейца – белки его обезвоженных соколиных глаз, которыми он глядел на необычных пришельцев, иноземцев, чужестранцев, существ, стоящих перед ним, как статуи. Длиннолицый в нем узрел саму смерть, нечестивую, бесовскую, извращенную. Горбоносый узнал в этом нищем потерянном индейце самого себя, а кареглазый увидел в нем только то, чем этот индеец и был.

Господи это ведь просто мальчишка, пробормотал он.

А ты не смотри на него, сказал длиннолицый.

Имя у тебя есть? Спросил горбоносый.

Индеец не ответил.

Это видать у вас у индейцев какой-то способ ночь отночевать и духа ублажить, пробормотал длиннолицый.

В скверную ситуацию ты попал, заметил горбоносый.

Дал себя ограбить, сказал индеец.

Дал себя ограбить, скептически повторил длиннолицый, он лжет зуб даю.

А чего ему врать, поинтересовался кареглазый.

Откуда мне знать. У него спрашивай. Может ему сам черт за каждую изреченную ложь по монете в мошну кладет.

Я у него мошны что-то не нахожу.

Горбоносый спросил. Как ты в эту тьмутаракань попал?

Пришел оттуда, индеец неопределенно махнул рукой.

Откуда?

Куда солнце садится.

С запада что ли, спросил кареглазый.

А что в той стороне?

Уже ничего, ответил индеец.

Длиннолицый сплюнул. Не пойму какое содержание вы надеетесь извлечь из этой беседы с безмозглым дикарем. Не от хорошей жизни он тут покоя ищет уверен я что он беглый.

Чем-нибудь горло промочить хочешь?

Спросил горбоносый, протянул индейцу флягу с водой.

По его виду он сорок дней постился, заметил длиннолицый.

А мне тоже можно. Пить хочется. Сказал кареглазый, но побрезговал после дикаря и плеснул водицы не больше, чем выпил бы, себе на ладонь и увлажнил шею. Что ж и на том спасибо.

Ни дать ни взять. Добрый самаритянин. С благого жеста начался ад если вы не помните, пробормотал длиннолицый.

Горбоносый проигнорировал его слова.

Куда ты направлялся до того как тебя ограбили?

Я просто иду куда иду, ответил индеец, я здесь никогда раньше не бывал.

Заблудился что ли, спросил кареглазый.

Я просто иду и все мне некуда возвращаться.

Кареглазый спросил. Семья у тебя есть? Где твои отец и мать?

Я жил с отцом. Но не видел его с тех пор как ушел из дома. Много недель. Много месяцев. Знаю что он меня искать будет.

А кто твой отец?

Он человек с глухой родословной как те мексиканцы о нем говорили, persona peligrosa, личность опасная, persona sospechosa, личность темная. Очень ревностный. Он никогда не врал, нам с ним лучше не встречаться он меня пугает и сила его великая.

Кареглазому сделалось не по себе. Твой отец что колдун какой-то? Bruja. Или шаман? Или он вождь племени.

Индеец недоуменно взглянул на него, будто не понял вопрос.

Имя его не назовешь, спросил кареглазый.

Я его просто отцом называю.

А он тебя как зовет?

Просто сыном.

Длиннолицый сплюнул. Срамной божок язычников. Сказал он с хрипотцой. Ну и что теперь?

Насколько мне известно, горбоносый посмотрел вдаль, отсюда есть смысл идти только в одну сторону а именно туда куда направляемся и мы.

Длиннолицый спросил. Что это ты удумал?

Пусть этот коренной американец идет с нами у него все-таки больше прав находиться на этой земле и идти по ней.

Да у тебя ум за разум зашел дорогу с индейцем делить я не буду, запротестовал длиннолицый, только через мой труп.

Он схватил индейца за волосы и пригрозил ножом.

Убью его и делу конец.

Не по-человечески так с мальчуганом поступать.

Длиннолицый криво ухмыльнулся. А что для этого индейца будет достаточно человеческим. Рассуди как по-твоему.

То же что для любого другого человека. Для тебя и для меня.

И что это?

Сострадание. Этот индеец из тебя святого духа выпугал что ты вдруг от своей веры во Христа пятишься как от черта?

Длиннолицый оскалился. Дьяволу адвокатствуешь, рявкнул он. Я не от Христа отступил, а от этого отпрыска дьяволова. Клянусь вам, сие тело есть смерть, а тень его бледный конь. Он его привел к нашим душам, чтобы прокормиться ими.

Кареглазый недоуменно глядел на него.

Это ведь просто дитя. Чем он навредит нам?

Зря ты это. С этими тварями брататься богу противно, сказал длиннолицый. Над этим иноверцем не святая троица силу имеет, он сам царь преисподней и князь бесов, и его потерянное племя никакими сладостями к цивилизации не повернешь, это грязь и плоть, и в сердцах у них мешок камней, они только к рабству пригодны, у их семени всякого жита на лопате, и я драгоценное время терять не стану и свою жизнь на кон не поставлю, если я вижу индейца, то я убиваю индейца, ножом, пистолетом, веревкой, палкой, голыми руками или камнем, чем бог пошлет. Меня так отец воспитал и за всю жизнь мне локти еще ни разу кусать не пришлось что я в его правоте усомнился. Будь мы даже последние спасители на ковчеге я бы этим безбожным тварям ни единого шанса не дал. И этому краснокожему не дам.

Горбоносый беззастенчиво рассмеялся.

Да ты просто-напросто сумасшедший, сказал кареглазый.

Думай обо мне как хочешь я с этой тварью одной дорогой не пойду, что за силы его сотворили если не плоть и зло и камень.

Убей а потом умрешь сам.

Длиннолицый покачал головой. Тут я сомневаюсь. Один стежок вовремя сбережешь весь шов. Вы сами не понимаете во что ввязываетесь. Вы на голгофу повернули. Там малой кровью откупиться не получится я за это собственной головой ручаюсь.

Кареглазый отступился. Не хочу быть причастным к этому.

У нас тут тайная вечеря, буркнул длиннолицый. Плоть и кровь Христову празднуем.

Индеец посмотрел на нож у своего лица, под ноги, на небо, в сторону и опять вниз, на нож, с отсутствующим видом, словно ждал их молчания, не мог взять в толк, о чем они говорят.

Горбоносый покачал пальцем. Не дури или добром для тебя не кончится не стоит по твоим собственным словам умирать из-за индейца. Убери нож и я постараюсь забыть твою выходку.

Длиннолицый оттолкнул индейца и убрал нож. На суде господнем будем стоять если не передумаешь, сказал он.

Индеец с нами пойдет, спокойно подытожил горбоносый. Это решено. Нечего обсуждать больше. И будь я трижды самим господом проклят если уподоблюсь такой свинье как ты.

Он шел по мокрой поляне с проплешинами. Долговязый и старый, как сама древность, темная и священная, в грязных сапогах. Вохреное солнце тускло освещало мглистую местность, и глазу нечего было приметить в бледно-сером унылом пейзаже. Светловолосый оборванец в одном тапке и грубой рубахе с палкой в руке перегонял блеющих коз со двора во двор.

У колеи роилась мошкара над темным пнем срубленной березы, пожухлый ствол с осыпавшимися листьями утопал в цветистом дерне. Пень кровоточил вязким соком, который быстро засыхал, напоминая огарок свечи, восковое изваяние, а над ним жужжали в числе тысяч комары и мошки, будто черное пламя этой умершей свечи.

Дети, столпившись там, издалека тыкали палками по месту сруба, чтобы налипло сока с мошками, увязнувшими в густой клейкой массе. Он подошел к пню и тронул его двумя пальцами – облизал их и отправился дальше.

Вдалеке возвышалась над туманом мельница, чьи лопасти, как у сломанных часов, вращались то туда, то обратно.

По двору, клюя что-то, блестящее на солнце, метались в спешке куры, хлопая крыльями. Лысая беззубая псина, развалившись на влажной траве, пыталась грызть обслюнявленную косточку кровавой пастью, поскуливая от удовольствия.

Он наклонился к ней, из глотки послышался враждебный рык.

Он пересек улочку, куда из окон навалившихся друг на друга построек выплескивали зловонные помои, и вошел, пригнув седую голову без шляпы, в помещение одной из них.

Рябой мужчина в пятнистом фартуке, протирая сухой тряпкой внутренность стаканов и глядя сквозь донышко, ставил их под стойку.

Тот, что вошел, оглядел помещение маленькими глазами. Потолок дрожал, сверху доносились отрывистые возгласы, кто-то топал ногами и обменивался фразами на чужом наречии. На верхней ступеньке лестницы возникла толстогубая чернокожая женщина с метлой, он посмотрел на нее.

Затем глянул на чужака – белобрысого неприглядного мужчину, задумавшегося о чем-то и склонившегося над остылой похлебкой в глиняной миске, по краям которой брезгливо размазал вегжаницу. На столе: эта миска, старый облепленный воском подсвечник с зажженной свечой и шляпа.

Тот, что вошел, направился к блондину и, отодвинув стул, перевернул его спинкой к стене, сел за стол.

Блондин поднял глаза и оживился. Что-то ты долго.

Но тут же умолк.

Посмотрел на пустующие столы, опять на старика. Ты слепой?

Старик промолчал, сидел, повернувшись к блондину лицом в профиль – безносый, похожий на летучую мышь, с длинными седыми перепончатыми крыльями волос, бороды у него не было, и тощая шея торчала из-под одежд колом, на который насадили эту уродливую голову.

Ты глухой? Тут занято.

Долговязый сидел и молчал, положив лопатовидные руки на колени.

Блондин загнал в уголок рта палочку для чистки зубов, пристально всмотрелся в старика и локтем отодвинул шляпу на край стола.

Я ищу одного, сказал старик.

Да? И кого же.

Старик не ответил.

Ищи в другом месте. Сказал ему блондин. Сейчас мой приятель из сортира вернется а он сегодня злой как тысяча чертей.

Старик положил руку на столешницу, широкие рукава его одежд бесформенно обвисли – длинные костлявые пальцы, прохудившаяся кожа в нездоровых желто-белых пятнах и каждый кровеносный сосуд и артерия просвечивает, кровь голубая, как у аристократа, под ногтями следы грязи.

Слышал что говорю. Повторился блондин. Приятель из сортира вернется и накостыляет тебе так что небо с овчину покажется.

Не жди его, сказал старик.

Блондин шмыгнул и утер нос. Чего это не ждать?

Старик повернулся к нему лицом – две свистящие промоины вместо отрезанного носа.

Он не придет.

Чего это? Опять спросил блондин.

Старик молчал.

Не тюкнул ли ты его, черномазый?

Он жив.

Правда что ли и где он тогда.

Далеко но он не был труслив. И ты не малодушничай.

А кто сказал что я малодушничаю? Я убийца у меня и пистолет есть.

Старик молчал.

Ты кто такой? Спросил блондин.

Мое имя Барка.

Барка как лодка что ли.

Как лодка.

Ни о чем мне твое имя не говорит лучше скажи чего надо?

Кто тебе пообещал денег за голову индейца.

Блондин отстранился. Какого-такого индейца.

Ты знаешь.

Черта лысого я знаю.

Сколько дают за него.

Иди ты.

Он положил локоть на спинку стула, а другую руку опустил под столешницу и стал часто-часто притопывать ногой.

Барка наклонился к нему, и его испещренное морщинами лицо сделалось темно-желтым в свете, даваемом свечой.

Чем раньше скажешь тем раньше я уйду. Сказал он.

А если я не скажу.

Тогда и я не уйду.

Я сам уйду.

Далеко не получится.

Чего это?

Я не пущу.

А я не буду спрашивать. Глянем как ты меня остановишь.

Барка приоткрыл глаза. Я тебя не убью, сказал он, ты меня не вынудишь.

Рот блондина расплылся в улыбке, из-под столешницы, как из-под озерной глади, он выдвинул руку с пистолетом, рукоять из черного ореха, ствол круглого сечения по всей длине, увенчан курносой медной мушкой и похож на голову доисторического чудовища, когда-то полированная фурнитура потерлась и утратила блеск. Другой рукой молодой мужчина произвел какой-то жест, словно демонстрируя старику фокус, и стальной курок оказался взведен.

А это видел. Сказал он.

Барка ответил. Видел очень много раз и всегда кончалось по-старому.

Он медленно протянул тощую руку через стол, взял шляпу блондина и посадил на свою голову.

Блондин ухмыльнулся. Иди дуй к выходу старикашка.

Барка сказал, жизнью небрежешь человеком небрежешь и самим собой небрежешь. Ты в прошлом. Твои слова. Они в прошлом. И сейчас ты жалеешь что произнес их.

Блондин сплюнул на пол. Проповедь мне читать будешь?

Барка отклонился. Скажи кто за голову индейца платит и я уйду.

Престолом божиим клянусь старик. Он перекрестился. Я в тебе дыру проделаю если ты еще спросишь.

Опять слова. Они в прошлом уже в прошлом. Ты их мог сказать тысячу лет назад или сегодня утром это не имеет важности. Они в прошлом а мы все еще тут – и ты уже не уверен что хочешь поступать как сказано. Не уверен что хочешь уйти в прошлое за словами. По глупости сказал их. Я вижу что ты не хочешь уходить туда к ним.

Блондин от жары и страха обливался испариной.

Встань и иди черномазый. Сказал он. Двигай на улицу пока живой.

Барка убрал руки под стол.

Не лезь мне под юбку дед. Я не шучу.

Блондин направил ему пистолет в лицо.

Одной пули тебе не хватит чтобы меня свалить.

Да?

Многие пытались.

Вот и я попытаюсь.

Попытайся.

Мозги выбью хочешь?

Барка только дышал.

Блондин подумывал, не плюнуть ли ему в лицо.

Мало тебе что нос отстрелили. Сказал. Я тебе еще и глаз вышиблю.

Барка был спокоен. Выстрелишь в старика что ты за человек это все равно что застрелить своего отца не будет этого.

Ошибаешься. За две сотни долларов я от тебя живого места не оставлю мне эти деньги позарез а тебе столько не прожить чтобы их потратить.

Столько за индейца дают?

Столько. Кивнул блондин. Но тебе этих денег не видать как своих ушей я их получу. Все ты дела переделал на этой земле. Семья у тебя есть детки внуки. Ведь если нет – то ты сам станешь прошлым с минуты на минуту. И некому будет о тебе помолиться. Отлетит душа как в той негритянской песне.

Барка глядел на него.

У меня в роду все человечество. Сказал он. Пока оно живо жив и я.

Это хорошо папаша.

Барка дунул из тени и задул пламя свечи. Блондин испугался и прицелился, спустил курок. Но выстрела почему-то не было.

Барка вышиб у него пистолет, схватил руку и сжал его пальцы в своем громадном костлявом кулаке. Пистолет отлетел и ударился о дощатую стену, и только через мгновение выстрелил. Пуля ушла куда-то в сторону с глухим треском.

Блондин опомниться не успел. Сидел, вытаращившись тупыми глазами на старика и не понимая, что произошло. Голоса на втором этаже стихли, чернокожая женщина замерла и рябой мужчина, протиравший стойку, выждал секунду. Пыль из-под метлы кружилась в воздухе.

Успокойся старик это я так пошутил.

Барка спросил. Кто охотится за индейцем и где его найти?

Блондину не было больно, но он почувствовал, что старик держит его мертвой хваткой и не мог ему сопротивляться.

Я знаю ты только руку мне не ломай.

Скажи кто и я уйду.

Он хорошие деньги обещает любому. Ответил блондин. Очень хорошие деньги. Две сотни долларов за голову дикаря. Можем поделить пополам. По сотне каждому. Это немало мне по случаю и такую выгоду удачей считать можно.

Барка отпустил его руку, поднялся из-за стола. Шляпу возьму.

Блондин держал руки у груди, как динозавр. Пожалуйста. Мне такой партнер кстати. Деньги-то легкие. Шлепнуть индейца. Ему отроду пятнадцати нет. По сотне мне и тебе.

Барка поднял однозарядный пистолет и положил перед блондином на стол.

По рукам. Спросил тот.

Нет. Иди откуда пришел. Сказал Барка. Деньги за голову этого индейца мои.