Читать книгу Ниже полета ворона - Ян М. Ворожцов - Страница 4

В небе тусклым лицом умирающего старика светилась изнеможенная луна без глаз, без ноздрей, без рта. Кругом все было залито фиолетовыми чернилами сумерек. Индеец недолго поглядел на луну. В остальных направлениях, куда ни глянь, простирался только бледно-голубой океан отяжелевших полупесчаных валов, горбатых и изогнутых спин, по чьим скатам стелился рисунками и арабесками живой одушевленный песок, а его скоротечные переливы и меняющиеся оттенки создавали впечатление непрерывного движения диковинных стадных животных, которые то оживали, как галлюцинации, то замирали в тягостном напряжении. Недоставало только его взгляда, чтобы принудить их опять к бегству, к этой утомительной и бесцельной скачке в безбрежности. Своими выжатыми усталыми полуослепшими глазами горбоносый разглядывал очертания какой-то растительности, обрамляющей холмы вдалеке. На воланах холмов ясно выделялись человеческие фигуры, их тени слегка трепетали в отблесках небольшого костра.

Это они тебя ограбили, спросил горбоносый.

Это они.

И сколько их там?

Двое – мужчина и женщина.

Чем они вооружены?

Индеец не ответил.

Я пойду один, сказал горбоносый, подъеду на лошади и прикинусь путником вотрусь в доверие и растолкую что пришел выкупить твои вещи если не согласятся пригрожу им.

Это не мои вещи я должен их вернуть, сказал индеец.

Мне-то что твои они или чьи-то еще. На вот, он протянул ему пистолет. Тут может рыскать какое-нибудь зверье.

Не страшно, сказал индеец.

У тебя в поклаже было какое-нибудь огнестрельное оружие? Спросил горбоносый. Пистолет может или ружье?

Он тоже не мой.

Кто?

Пистолет.

Почему сразу не сказал теперь этот пистолет наверняка у кого-нибудь из них, скрести пальцы чтобы до стрельбы не дошло.

Горбоносый с папиросой во рту впрыгнул в седло, потянул поводья и направился через запустевшую долину прямиком к далекому едва-едва заметному костерку. Он ехал в легком настроении духа, не предчувствуя никакой опасности. Его приближение было замечено издалека – человек у костра вооружился ножом-саблей, словно какой-то обезумевший турок.

Это был темнокожий мужчина с округлым ясновидческим лбом, кустистыми черными раскочегаренными бровями и прищуренными глазами, тоже черными, ссутулившийся и закутанный в белоснежные богомольные одежды с головы до ног, а рядом с ним изможденная босоногая женщина полубогиня, одетая в лохмотья, нянчила плачущее дитя на руках – и выглядели оба так, будто только-только сбежали из скорбного вифлеема, где обезглавливал младенцев ошалелый царь. Когда горбоносый получше разглядел эти затерянные в ночи фигуры, то спрятал свой пистолет, немедленно снял шляпу и поднял руки, спускаясь с лошади. В тени, которую отбрасывало пламя костерка, он завидел нагруженного всяческими сумками исхудалого мула, шерсть лезла слипшимися клочьями из его прохудившейся опаршивившей шкуры, и порывистый ветер разносил эти фосфоресцирующие в лунном свете хлопья сквозь пространство и время, и, в конце концов, их засыпало песком.

Вокруг него, потного и болезненно-горячего, роились мошки и умирающие от жажды мухи, следовавшие за этим кровяным чучелом сквозь богом забытые края бог знает сколько времени. Через истончившуюся кожу мула просвечивал подробной галереей скелет мула, кости черепа мула странно расходились, словно кто-то развинтил болты, на которых все и держалось. Кривозубые челюсти не смыкались, и одинокая пара бесцветных и окосевших глаз слезилась.

Понимаете по-английски, спросил горбоносый.

А ты по-хорошему понимаешь, спросил мужчина.

Этот мул не ваш, сказал горбоносый.

А чей твой что ли?

Не мой но я хочу вам предложить денег за него.

Мне твои деньги не надо.

Женщина что-то спросила у мужчины.

По-моему у вас бедственный случай, заметил горбоносый.

Сколько? Спросил мужчина.

У меня есть но немного тридцать пять долларов за мула и вещи. Не буду перечислять, что вы сможете позволить себе на эту сумму. Немного но на первые недели достаточно если доберетесь до города. Ну так что меняемся или решим как-то иначе?

Мужчина стоял, подняв перед собой свой нож-саблю.

Ты один?

Нет не один если не возвращусь меня будут искать.

А если они только кости найдут, спросил мужчина.

Горбоносый пожал плечами.

Ты видать отец этого малыша?

Женщина что-то произнесла на непонятном наречии.

Я только хочу взять вещи тридцати пяти долларов за все хватит?

Я их с твоего трупа возьму, рявкнул мужчина и выхватил из-под рубахи пистолет, зачем мне что-то продавать?

Тут они услышали чьи-то шаги.

С вами еще кто-то, спросил горбоносый.

За дурака меня считаешь, сказал мужчина, застрелю тебя!

Горбоносый вытащил пистолет и отступил на шаг. До них донесся хруст растоптанного валежника, мужчина с ножом-саблей и пистолетом обернулся, а младенец заревел еще пронзительнее. Они заметили длинную тень, от которой поднимался теплый пар; тень, различимую по провалам и глубинам, образованным сложной ахроматической игрой светотени в незнакомом плохо освещенном рельефе; этот лоснящийся силуэт направлялся к ним по затемняющейся с расстоянием травянистой прогалине, откуда доносился будто бы плеск воды. У горбоносого сердце забилось, и густая кровь мощно хлынула к вискам, пульсируя во лбу, и весь он внезапно сделался ватным от бесчувствия – и даже удивился самому себе, что это за волна накатила на него, чуть наклонился вперед и сплюнул нитку слюны сквозь зубы.

Не страшись женщина мы лишь смиренные волхвы пред вашим чадом, произнес пришедший чернокожий старик, снимая шляпу, из-под которой высыпались длинные седые волосы. Он подступил к пламени костра и сел по-турецки, безносое лицо его испещряли морщины, старик простер ладони над огнем, глядя на младенца, на женщину, на двух мужчин.

Могу я подержать на руках вашего сына? Спросил негр.

Она твою речь не понимает, сказал мужчина.

Тебе откуда знать что она понимает, ответил старый негр.

Это мой сын.

У меня тоже есть сын, ответил старик.

Ты кто такой?

Я уже давным-давно никто. Я слишком стар чтобы мне кем-то быть в мои годы это непозволительная роскошь ты так не думаешь сын мой. Я теперь просто старик больше нечего сказать.

Мужчина с ножом-саблей спрятал пистолет под одежды, подошел к напуганной женщине и взял ее под локоть.

Не уходите, увещевательно сказал старик, у огня безопасно.

Женщина прижала утихомирившегося младенца к груди.

Что тебе надо? Спросил горбоносый.

У вас ничего нет что мне нужно.

Ты вооружен чем-то?

У меня ничего нет, ответил старик, только имя. Зовут меня Барка.

Он снял сперва левый промокший сапог, затем правый и поставил сушиться у костра. Я кое-что слышал, ваши слова.

Горбоносый задрал рубаху и сунул пистолет за пояс.

Я просто предложил этим людям деньги за то что они взяли.

Украденное надо возвращать, назидательно ответил старый негр.

Мужчина с ножом находился в странном оцепенении. Негр непроглядной фигурой восседал над раздуваемым ветром огнем.

Мне вот вспомнилась притча которую я слышал когда еще был рабом, произнес Барка, это история о человеке по имени Дюма и человеке по имени Леваоф. Хозяин потратил пятнадцать лет уча меня поведеню белых людей и я множество раз перечитывал эту притчу. Невольный странник изгнанный из родных земель за преступление был Дюма, он путешествовал по пустыне со своим верблюдом и мучился жаждой и голодом и жарой, но однажды он увидел посреди пустыни необычное дерево, под которым жил одинокий затворник Леваоф. Они встретились беззвездной ночью как мы с вами. Этот блаженный пустынник Леваоф сидел под деревом среди набухших корней у костра, который защищал его от диких зверей. Дюма со своим верблюдом подошел к нему, они начали разговаривать, как мы с вами спросили имена и прочее как поступают вежливые люди. А потом Дюма спросил, что это за дерево такое и как оно называется. Тогда Леваоф ответил ему, что у дерева нет названия на вашем языке, только на чужеземном. И я сам, сказал Леваоф, и это дерево не из этих краев, но это и неважно. Все что ты тут видишь есть только это дерево и я сам, как это не назови. Дюма спросил воды, Леваоф дал ему воды. Дюма спросил еды, тогда Леваоф дал ему плоды. Дюма спросил, один ли тут Леваоф и почему он здесь? Леваоф ответил, что живет тут один и не знает нужды поэтому он здесь. Я помню его слова в том виде в каком их слышал и перечитывал множество раз. Леваоф сказал: и нужды не ведаю, ни жажды, ни голода, ни жары, ни холода. Когда-то давно я покинул свою безымянную и безлюдную родину, от которой теперь не осталось ничего, кроме затопленного пепелища. Со мной был только мой посох и горшок с землей, а в земле я хранил семена этого дерева – я и оно это все, что осталось от моей родины. Путь мой был долгим в чужую страну, чужой язык был непонятен, год за годом и версту за верстой преодолевал я, желая сохранить наследие моего народа, но вынужденные тяготы нищенствующего пришельца не интересовали чужаков, а мое деревце день ото дня росло, и я поливал его водой; и совсем скоро оно уже не умещалось в горшке, и тогда я смастерил большой ящик и тащил его за спиной, как мул тащит телегу. Путь мой длился нескончаемо, идти мне было некуда, земля под ногами не кончалась, я не упирался в край горизонта, день за днем я шел, ища прибежище себе и своему наследию, пока не истощились все силы и не мог более нести груз. Тогда я заплатил лодочнику несколько монет, что у меня оставались заработанными, а он взял на лодку меня и мое деревце, и долгие месяцы мы с ним сплавлялись по реке под дождями и туманами и жаром солнца, пока однажды лодка не начала тонуть из-за дерева, которое очень разрослось. Мне пришлось сойти на землю, заплатить несколько заработанных монет, чтобы пересесть на телегу, но через месяц пути и телега сломалась, а потом я повстречал кочевников, скот их был силен и могуч, какое-то время я странствовал с ними через пустыню, но дерево мое сильно выросло и не представлялось возможным больше тащить его никому; поэтому кочевники вскоре оставили меня тут одного, ведь я не мог уйти, в конце концов я был очень измучен жарой и атаками всяких диких тварей, что бродят тут среди ночей, ища пропитания. Когда становилось совсем жарко, я прятался в прохладной тени дерева, а ночами влезал и вил себе примитивные гнезда среди нагих ветвей, и никакое зверье не могло достать меня. Я понимал, что никто не придет. Мое одиночество было всепобеждающим. В одну из ночей сами боги сошли с небес и разыгрывали передо мной представления, скрещивая клинки и метая молнии, и безжизненная пустыня напиталась водой, но вся влага ушла глубоко в безводную землю; тогда я принялся копать песок руками, и увидел на утро, что дерево расцвело, и корни его набухли, и в них живая вода, подобная молоку в женской груди, и я прильнул к сим напоенным сосцам, дабы отведать сей манны небесной, а через неделю, когда я задремал в тени жарким днем, на макушку головы моей упал выспевший плод. И это было адамово яблоко, а косточкой его был ключ от самих врат рая. С тех пор уже минули годы, и я не встречал ни одной живой души в этой безлюдной пустыне. Я отковыривал и жевал кору и собирал спелые плоды дерева, когда был голодным, я пил животворный сок из проковырянных ран на теле сего создания, а из его вздувшихся корней брал воду, запасенную после редких дождей, если меня терзала жажда; я прятался в тени в жаркий полдень и закутывался в дупле листьями в холодные полуночи, сюда часто прилетают птицы, я слушаю, как они поют, а иногда ловлю их и жарю на огне, который беру от смолы; если ко мне наведываются хищные животные, я прячусь высоко в ветвях, им меня не достать, а когда уходят или умирают от голоду, я спускаюсь вниз и беру то, что осталось от них – жир, кожу и кости, и зубы, и мозг и язык, и ем, что съедобно, а из прочего мастерю инструменты. Я живу один тут, днями и ночами, не ухожу отсюда. Это мой дом и всем обеспечен я, получаю, что хочу. Мне чуждо скитание, хлеб и соль моя в прошлом, нет у меня более нужды угодничать перед другими, сам себе я хозяин, желудок мой полон еды, я в тепле и защищен от ветра, и не завишу от прочих людей; когда-то уставшим был я и измученным и просил снисхождения у людей и зависел от злых и жадных, но теперь не ведаю я нужды ни в чем. Так сказал Леваоф, а Дюма взял и убил его из зависти. Но этим притча не оканчивалась. Сколько-то дней и ночей Дюма прожил под этим деревом, его верблюд сдох, а однажды среди ночи сбежалось зверье; и Дюма смотрел с верхушки дерева, как терзают мертвую тушу. И он жил, и ему было хорошо. Но однажды вечером сгустились тучи и на пустыню обрушился сильный ливень, из-за чего долина, где росло дерево, превратилась в русло реки. Потоки грязной воды без конца били его вновь и вновь а жалкий трус Дюма прятался в дупле как отшельник молясь кому-то кто не слышал его, а с рассветом дерево было вырвано с корнями из песка и течение понесло его прочь как лодку оно перевернулось и грязная вода с песком, ветками и камнями вливалась в дупло, где прятался Дюма, заполнила изнутри дерево целиком и Дюма захлебнулся в грязи и песке.

Барка, рассказывая эту историю, держал руки над огнем.

Кто из вас Леваоф а кто Дюма, спросил он, но я – это дерево.

Он замолчал, мужчина что-то проговорил женщине.

Здесь неподалеку у меня есть лодка, сказал Барка, и они оба подняли на него ясные просвечивающие глаза, хорошая и надежная я направляюсь на ней по собственному делу но переправлю вас двоих с младенцем на другой берег, ночью здесь оставаться нельзя но к сожалению мул с поклажей не влезет и я боюсь что вам придется принять предложение этого храброго честного человека, и Барка поглядел на горбоносого, я вижу в нем любовь Христа и он делает что говорит.

Горбоносый вернулся к индейцу, ведя красно-коричневого мула за чембур, прицепленный к недоуздку.

Я стал беднее на тридцать пять долларов, сказал он.

Они пересекли равнину и двинулись к месту, где их ждал побитый кареглазый, а длиннолицый при виде вернувшихся сплюнул и зашагал к пленнику по имени Джон Авраам – он был наг, не считая лоскутка мануфактуры, изранен, но улыбался.

Что тут происходит, спросил горбоносый.

Я ухожу, сказал длиннолицый, Авраам со мной пойдет. Я его с вами не оставлю. Только не теперь вот вам мое слово.

Он хотел удрать, пожаловался кареглазый.

Длиннолицый косо глянул на него. Не по нраву мне словцо это но ведь я и вправду подумывал удрать.

Пусть идет, сказал горбоносый.

Кареглазый взглянул на него из-под приподнятых бровей. Отпустить его?

Не все в мире хлеб чтобы я из-за ломаного гроша трясся.

Я вас не граблю, сказал длиннолицый. Не по-христиански это. Если доживете я вас буду дожидаться на том холме откуда мы вместе тронулись в путь. Не придете я ваши доли за шкуру этого убийцы спрячу под камнями и выложу узором а если не найдете то кто-нибудь другой найдет.

Кареглазый, трогая синяки, поглядывал на горбоносого.

Пусть идет, повторил тот, никуда твои деньги не пропадут.

Дайте мне фору. Обождите пока солнце не оформится целиком над горизонтом. А потом идите мы далеко от вас будем. Но если увижу что вы увязались за мной с этим индейцем я пристрелю пленника а потом буду стрелять по вам.

Никто не возразил. Длиннолицый немедленно начал собирать вещи, и, разумеется, в первую очередь перевесил на луку своего седла кремневку, похожую на костыль, которую повсюду таскал с собой и нередко разглядывал в отблесках костра по ночам, но никогда не стрелял из нее и не чистил, боясь, что подобное обращение сотрет некую историю, стоящую за этим оружием. А если приходилось, то для стрельбы использовал другую длинноствольную винтовку с черным цевьем и рычажным вращающимся барабаном. Он снял с мула сумку и запасной ремень с обшарпанной кобурой для своего трехфунтового пистолета сорок четвертого калибра с ореховой рукояткой и прицельной бороздой по всей длине рамы. Пока он в спешке перекладывал что-то, откуда-то высыпались пули, которые он, вместе с комками земли, сгреб в ладонь и высыпал обратно, не глядя, словно это были монеты, и все, что прилипало к ним, приравнивалось к их номинальной ценности. Из чьего-то продырявленного мешка, который бесформенной грудой упал на землю, прыснула мышь и исчезла в траве. Длиннолицый отсыпал себе немного лепестков курительных растений из коробки с крупными литерами на незнакомом языке и быстро расфасовал по карманам, доставая из самотканых мешочков всяческую самодельную символику для богослужений, которые он любил импровизировать, хотя на деле был обскурантом, невеждой и мистификатором, и исповедовал искаженную собственными предпочтениями доктрину великого вселенского единобожия, где не было места представителям нечистых рас и всяческих народностей с неправильным цветом кожи, и всю эту жизнь длиннолицый принимал со скупой миной, как постную похлебку из ободранного пшена, предложенную ему, будто то было очевидным обязательством предлагающего; и за всеми его безделушками, которые он почитал по меньшей мере за святые реликвии и трясся над ними, как если бы таскал за плечом миниатюрные святыни кочующей непризнанной церкви, за каждой вещью стояли свои мелочные истории, которым не было конца и края. Среди них были и десятки гнилых зубов, которые он, притворяясь церковным дантистом, выдрал за последние месяцы одинокого безрезультатного странствия, утверждая, что в них, этих зубах, средоточие мерзости и чертоги нечистой силы. Он любил трясти полупустую коробку и катать зубы по дну, вслушиваясь в получающийся звук, и утверждал, что рот должен быть чист, как храм, не подвержен сквернословию, и под его куполами должно раздаваться лишь правильное распевание псалмов и чтение молитв. Имелась у него и копия священного писания, из которой он выдернул множество страниц и вычеркнул множество строк по причинам, одному ему ведомым. Кареглазый и горбоносый глядели на него и индеец, как они, тихо следил за кропотливыми перемещениями длиннолицего, следил за этим чужим непонятным творением, действующим, как деревянный истукан, каких ему случалось созерцать в мертвых просоленных землях, где когда-то жил полупризрачный народ, теперь вымерший. Были у этого непонятного чужестранца припрятаны соли и специи, и высушенные гусеницы, раздавленные жуки и прочие насекомые, которых он употреблял с едой и алкоголем по знаменательным датам христова календаря. Пара маракас из высушенных плодов игуэро с прожаренными семенами внутри, которые длиннолицый забрал с тел мертвых африканцев-рабов в забытой стране и использовал в ритуальных богослужениях. Он коллекционировал этот разнородный сор с неясной целью и слепым служением оживил эти финтифлюшки, наделив их эфемерные образы силой впечатлений собственного сознания, пожертвованной им добровольно.

Он перекинул через седло торбу с вышитым на ней черными мулине христианским крестом, и, бренча, как странствующий оркестр, подтолкнул пленника – а тот, с прикушенным языком и разбитой яблоком губой, со стертыми ступнями и побитыми коленями, с сине-бурым кровоподтеком под ребрами, куда пришелся удар прикладом, с хвойными иголками в щетине, улыбнулся кареглазому и, выставив указательный палец, как дуло, направил в его сторону.

Труба архангелов малец, сказал он. Жди когда возвещает по тебе мы еще встретимся обязательно и я буду готов будь и ты.

Длиннолицый саданул ему по спине прикладом винтовки.

Двигай.

Мужчина влез на лошадь. Длиннолицый протянул веревку от шеи мужчины, привязал ее к рожку седла и сел верхом на жеребца.

Так быстрее будет. Сказал длиннолицый. Хорошо мы сучьего сына потрепали теперь далеко не убежит.

Будь здоров, сказал горбоносый.

Ага и тебе не хворать.

Через несколько минут они, опережая оставшихся, на лошадях двинулись навстречу рассвету, и уже совсем скоро их общий мерцающий силуэт растворился в крепкой предрассветной дымке, будто их и не существовало.

Мне-то казалось вы единомышленники, сказал кареглазый.

Наверно солнце в глаза светило, ответил горбоносый.

У тебя близкие люди-то есть? Спросил кареглазый.

Как-то несвоевременно.

Пожалуй несвоевременно.

Они далеко а я здесь.

А женщина?

Была но уже лет пять как созерцает обратную сторону гробовой доски. Границы неба в царстве Аида.

Ясно. И детей нет?

Не имею сынов не имею и горя от сынов.

Кареглазый шаркнул подошвой сапога по земле и спросил, есть ли резон ждать, что длиннолицый сдержит свое слово.

Я ведь тебе сказал никуда твои деньги не пропадут всю сумму я получил заранее и ваши доли определил по своему разумению деньги в банке на мое имя и этому дураку ничего не перепадет пока я не решу заплатить ему так-то.

Они вышли на открытую проветриваемую местность, в отдалении, похожие на облака или перья, или человеческие тела, которые окаменели и опустились на землю, растянулись удлиненные пастообразные формации темно-красного сланца, разрисованные трещинами и всяческими естественными узорами. Кареглазый прищурился и оскалился от боли, он сидел, скрывая смятение и не сгибая одеревеневшей спины, будто на затянувшемся параде в честь сомнительной победы, в душной чужой стране, где с изнурительным упорством исполнял ответственную роль, непонятную ему. Кукольное выражение на бледном перекошенном лице. Его тень, теряясь, как закабаленная душа мытаря, скользила в чистилищном страдании и впадала по правую руку от него в струящуюся поляну разноцветных кожистых зарослей, от которых исходил сладковато-горький дурманящий запах, и было слышно, как неведомое зверье суетится там, непонятно чем движимое. Жара вновь брала свое, под ее аккомпанемент начали выстраиваться необъяснимые галлюцинации. Ему навстречу выдвигалась странная меблировка, и вроде бы он узнавал в ее расположении отчий дом, главенствующую комнату с зажженными свечами на столе, головы, склоненные в предобеденной молитве, и кареглазый зажмуривался, и мотал головой, и сдерживал слезы, а когда открывал глаза, опять чья-то незримая рука придвигала ему навстречу эти зловещие фигуры порциями, словно что-то предлагая, были среди них вазы, которые он узнавал, была только что отелившаяся корова, откуда-то взявшаяся посреди этих пространств, она вылизывала шершавым языком своего новорожденного теленка, у которого от ее силы подгибались копытца и он, не выдерживая, падал, и опять поднимался, и опять падал, а она все вылизывала его беспомощное тело. Кареглазому мерещился тюк сена в амбаре, и вспаханное поле, замаскированное и плывущее среди облаков по небу, и там, куда падал его взгляд, оживали чудесные картины, все обретало смысл и ясность, хотя он не мог понять, что служило в нем самом причиной к оживлению этого ряда явлений, вот какие-то уродливые переплетающиеся овалы, будто бы наспех нарисованные детской рукой, быстро бросившей эту деятельность, к которой она утратила интерес, к нему являлись богословы в белых накрахмаленных клобуках, в гимантиях поверх длинных хитонов, держа благовестие в одной руке и масличную ветвь в другой и обещая открыть ему правду, и Христос опускался с небес в божественном сиянии мандорлы, и многообразные явления, видел он и будущие революции в чужеземных краях, где потные обреченные на поражение партизаны выжидали в джунглях свержения лживого монарха, и руины греческих амфитеатров, где разыгрывались зрелища, вдали на холме сидел просветленный мудрец, чревовещающий мантры, и по небу плавали позолоченные ларцы, слегка приоткрытые, из них сочился гипнотизирующий свет невиданных драгоценностей, а по бокам из него выпадали, как цепи, окровавленные бусы, и епископальные убранства, и апостольские каноны, и факелы, и глаза, жаждущие чего-то, о чем страшно помыслить, и сверкающие копи, которые пестрят алмазами, как клыками в разверстой пасти мифического ужаса, и проклятые династии, и канувшие в небыль племена, и магические круги, символы древних индейцев, и кареглазый зажмуривался, стараясь не смотреть на все это.

Понемногу вещи уплывали, связываясь в кольцеобразные сплетения и световые пятна, среди которых он видел и однорукого отца, и полузабытую матушку, и сестер, будто бы продолжающих жить, занимаясь хозяйством, и он может их видеть, без возможности сообщить об этом. Кареглазого уже начинало мутить от того, как этот край безлюден и пуст, и бесконечен, и не определен, и здесь не было ничего рукотворного, что он знал бы, чего-то, о чем можно разговаривать, и только теперь он чувствовал, что этот мир по-настоящему никогда не признавал его, не признавал ни его дел, ни его слов, сказанных всегда как будто впопыхах и с опозданием, и все, что он мыслил, делал или говорил, было пустопорожним, относилось к мертвецам и произносилось устами мертвецов через уста живущих в этой стране, где царило вечное безмолвие, чьей силе нет границ и пределов. Горбоносый глядел на кареглазого своими оловянными глазами. Никто не произносил ни слова, ибо завет, потому как все чувствовали, что подобное поведение нельзя назвать иначе, как святотатственным, греховным, и в этой тишине невозможно им было даже услышать собственное дыхание. Оно прерывалось ветром, который налетал, как разбойник из кустов, заставляя дрожать. Абсолютное безмолвие длилось несколько минут, и кареглазый заметил это, и ему становилось страшно, и трудно было принять на веру то, что громадные массы чего бы то ни было, будь то миллиарды тонн раскаленного плазменного вещества, или какие-то флюиды, сквозящие и струящиеся повсюду, минуя тысячелетние сплавы земной коры, будто салфетку, и атмосфера с ее многообразием газового вещества и переменчивыми температурами, все это в сумме способно воздерживаться от того, чтобы произвести хоть малейший звук, все было беззвучным, явственно бесплотным, не имеющим ограничений и какой-либо тяжести, и экватор казался чем-то менее значимым, чем ремешок на тулье его шляпы.

Все тут замерло в непрерывающемся движении, как микроскопические капельки сдавленной бесцветно-серой ртути, то опускающиеся, то поднимающиеся в пустой полости термометра. Сдержанное ровное покачивание высокотравной растительности. Даже лошади смолкли, аккуратно ступая и как-то оцепенев, и малейшее движение, совершенное по неосторожности, не оставалось незамеченным в этой непреодолимой сфере, где всюду присутствовала некая знаменательная, невероятная фундаментальная сила, чей высший всплеск активности приходился на короткие секунды всепроникающего безмолвия, которым вещал сам господь, и все, казалось, было способно удерживаться в этой силе веками, непоколебимое и вечное, в то время как он, галлюцинирующий малолетний преступник, отравленный горькой жаждой мести тому, кто отнял у его семьи хлеб, не обладал никакой властью над самим собой, и вид его был таким, как если бы он остался одной ногой стоять в могиле с той женщиной, которую не помнил, как застрелил.

У тебя как с глазами? Спросил горбоносый.

Не понял.

Вдаль различаешь?

Пожалуй а что.

Вон там, он торопливо махнул рукой, слева от тебя. Какое-то движение. Видишь?

Кареглазый оглянулся.

Да я вижу.

Можешь разглядеть что там? Чего молчишь? Спокойно спросил горбоносый. Человек это или что?

Кареглазый лгал, он никого не увидел в направлении, куда смотрел, и был убежден в том, что это мираж, что нечто овладело и горбоносым. Кареглазому хотелось предупредить, чтобы горбоносый не глядел на это, не думал об этом, не желал встретиться с этим. Иначе оно выделится, отсоединится, отколется, отвяжется от группы остальных себе подобных миражей и, уплотнившись, станет осязаемым, действительным, и придет за ними. Но он сам нарушил свой запрет, оглядываясь все чаще и чаще, наконец-то сделалась различимой фигура всадника. Сердце кареглазого почему-то застучало тупо и глухо, словно его надували. И грудь и живот стали горячими, как горн, и увлажненное лицо покраснело, покрывшись пятнами. Он положил руку на грудь, сердце стучало так сильно, и ему казалось, он держит его прямо в собственной ладони.

Боже.

Горбоносый покосился на него. В чем дело?

У меня сейчас сердце разорвется.

Горбоносый придержал лошадь. В чем дело-то, спросил он.

Страшно ему, сказал индеец, сидящий чуть ли не на холке мула, свесив ноги и покачивая ими в воздухе что в воде.

Спустя полчаса к ним примкнул на темно-коричневом и натренированном исполнять любую его команду коне безымянный семнадцатилетний юнец. Неведомо с чем пришедший, расфранченный, в шляпе с шестиконечной металлической звездой, в самом центре которой зияло символическое отверстие от попадания девятимиллиметровой пули, с рыхлой желтой бородкой и редкими усами, светлыми-светлыми, как нарисованными известью, едва различимыми на очень темной коже. Он сперва представил своего коня по имени. Это Анания, сказал он. С его плотоядного рта не сходила неприятная полусонная улыбка, демонстрирующая ряды крупных наползающих друг на друга белых зубов. Вооружен он был армейским револьвером четырнадцати дюймов в длину и весом два фунта десять унций, помещенным в кобуру открытого типа и изящно завершенным цельной рукояткой из слоновой кости, белой, как мел, и твердой, как дерево, с горельефом золотого орла, раскинувшего свои крылья, как могущественную нагорную проповедь, над этим бесплодным миром, который обращен в прах лишь мимолетным движением его крыльев. На ремне через плечо у мальчишки висела крупнокалиберная укороченная винтовка, широко распространенная среди охотников на бизонов.

Приблизившись к кареглазому, он приподнял шляпу и поприветствовал его, назвавшись просто кадет. Не получив ответа, он, кажется, не огорчился, а только нахлобучил обратно шляпу и оглянул сперва целиком, а затем каждого по отдельности, последним оглядел снизу вверх индейца, сидящего на одном из мулов, а затем и самих мулов: темно-красного в пятнах и водочного бесцветного с глазами-монетами, который, мотая маятниковой мордой туда-сюда, ступал позади всех, тяжело дыша, и брюшная полость его вваливалась при выдохе, и промеж арок из ребер, похожих на языческий алтарь дикарей и обтянутых кожей, сочились остатки влаги, и было слышно, как в полом пространстве того, что называют мулом, бултыхаются пустые внутренние органы, и все просвечивает, что у людей, что у зверей.

Господи, сказал кадет. Ну и вид у вашей братии. Не иначе как беглецы из содома возвращаются в землю обетованную.

Кареглазый тронул лошадь шпорами, нос и рот он поспешно прикрыл шейным платком, подвязанным на затылке, так что и лица на нем почти не осталось.

Подоспевший спросил. Я тебя случаем нигде не видел?

Ты ко мне обращаешься?

На тебя смотрю ведь.

Нигде ты меня видеть не мог, буркнул кареглазый. Будь мы знакомы я бы тебя запомнил.

А я и не знаком с тобой только говорю что лицо твое видел.

Странно как-то, сказал кареглазый.

Что именно.

Что ты мое лицо отдельно от меня видел.

У других людей лица похожие на твое, заметил кадет.

Может на меня похож был.

А я не так разве сказал, спросил кадет.

Что мало на свете таких как я или как ты.

Видел немало, подтвердил кадет. Повидал немало лиц как твое.

И что?

Ничего. Просто удивляюсь. Почему это случается. Может я приучился высматривать определенный тип лица который угадаю пусть и в многолюдной толпе. Не то это как верующий человек видит Христа в тысяче лиц незнакомых людей. Но будто бы ты на всю жизнь с одним и тем же лицом связан. И оно по кругу к тебе возвращается. Не знаю только для чего все это.

Чего надо? Буркнул кареглазый.

А как по-твоему чего мне надо.

Не знаю но не вижу чтобы добро за этим стояло.

Кадет дружелюбно улыбнулся. А зря не видишь.

Зря по-твоему.

Зря так как добро стоит за мной ты видать еще не разглядел.

И не хочу. Не разговаривай со мной. Не смотри в мою сторону. Иди своей дорогой. Мы общества не ищем.

Не горячись. Я один а вас трое. Недружелюбные вы какие-то.

Кареглазый пробормотал. А с какой стати кому-то из нас с тобой христосоваться ты нам ни брат ни сват. Нечего тебе тут взять. Ни имен ни отцов ни матерей у нас нет. Ничего нет.

Тебе видать голову солнцем напекло что ты разгорячился.

Горбоносый мужчина с широкой вспотевшей спиной во главе колонны обернулся и подозвал новоприбывшего.

Со мной говори.

С тобой, спросил кадет.

Со мной.

Ну вот хоть кто-то нашелся.

Ты кто такой?

Меня кадетом зовут.

Это понятно. Но никак не объясняет чего именно тебе от нас надо.

Верно. Не объясняет. Я вас издалека разглядел и решил что надо бы подойти и поздороваться.

Ты живешь тут что ли, спросил горбоносый.

Не живу просто оказался тут. А что вы тут делаете?

У горбоносого лицо было непроницаемым. От гнева божия спасаемся.

Кадет спросил. О ком в библии говорилось, что их царствие небесное? Нищие духом насытятся, а царствие небесное чье?

Горбоносый не ответил. Зубы не заговаривай, сказал он.

Не горячись. Я один а вас трое. Не хочу умирать глупой смертью. Да и не затем я в эту пустошь лез чтобы ее своими костями украсить.

Горбоносый странно улыбнулся. Рад слышать. Ищешь кого-то?

Ищу и уже не первый день. Беглого преступника и возможно он не один. Видели кого-нибудь такого.

Горбоносый выжидающе глядел на кадета. Кто? Имя есть у него и как он выглядит.

Может есть а может нет. Лично мне имя его неизвестно. И никому оно неизвестно. По описанию знаю как он выглядит. Но и только. Кадет криво ухмыльнулся. Но ни на кого из вас он не похож иначе я разговор был коротким верно?

Если не похожи то ты можешь поворачивать оглобли туда откуда тебя нелегкая принесла. Это я говорю просто и ясно чтобы ты время сберег. И свое и наше.

Пожалуй, сказал кадет. Пожалуй ты сберег бы время. Но с пустыми руками я возвратиться не хочу. Это все-таки мой хлеб с маслом. За преступниками гоняться. Ничего больше не умею.

Горбоносый промолчал.

Кареглазый спросил. Ты за наградами охотник или что.

Нет не за наградами охотник но жить-то на что-то надо правильно, ответил кадет и глянул на кареглазого.

Кареглазый не ответил.

Поначалу их было всего шестеро, начал кадет, глядя на индейца. Это насколько мне известно. Обыкновенные преступники беглецы со стигмами как у скота. Прятались по лесам промышляли грабежами. Я и мои компаньоны выслеживали их некоторое время после того как они застрелили предыдущих охотников. Сразу не действовали потому что нам телеграфировали из соседнего округа что их шайка переместилась за границу ограбив караван из двенадцати обозов с продовольствием. Мы продолжили на них охоту. И все думали как им малым числом удалось взять караван. Но не тут то было. Оказалось они примкнули к каким-то самозванцам выдающим себя за солдат армии и рекрутирующих в свои ряды всякий разноплеменной сброд как правило сирот из неблагоприятных семей или попрошаек с улиц. К тому времени как мы узнали где их искать набралось порядочное войско зловонная орда золоторотцев настоящее отребье чернокожие бронзовокожие альбиносы мексиканцы шлюхи и калеки безумцы религиозные фанатики индейцы и даже белые обанкротившиеся жертвы махинаторов и целые семьи цветных и белых по дюжине голов в каждой что остались без имущества из-за войны или индейцев среди них были даже дети совсем еще дикие и голодные малолетки словно это какое-то ярмарочное шествие или реконструкция крестовых походов тысячелетней давности. Эта золотая орда околачивалась по захолустным безымянным городишкам грабила убивала насиловала подожгли несколько домов и гостиниц. В конце концов нам удалось их обезвредить. Мы я и мои компаньоны и еще десяток стрелков преследовали их и гнали в глушь выжидая пока у них кончится чем кормить себя а около недели назад атаковали, затравив этих сумасшедших в пустыню. Девятнадцать человек были застрелены. Остальные сами сдались, кто с детьми, младенцами, грязными и уже мертвыми. Еще некоторым удалось скрыться. Где сейчас они мне неизвестно за ними организовали погоню. Может их поймали а может еще нет. Но это только вопрос времени.

Кадет сплюнул, откупорил флягу и сделал глоток – дал воды кареглазому, а горбоносый отказался.

Сам я шел по следам нескольких беглецов, сказал кадет, но не сумел сориентироваться. Наверное опыта маловато в этих делах. Не ожидал что здесь еще чьи-то следы найду.

Выходит ты представитель закона?

Не официально. Но я действую внутри закона.

Внутри закона, спросил горбоносый.

Внутри внутри а где еще.

Горбоносый выставил руки перед собой, будто показывал приблизительный размер чего-то.

Ты знал что овец держат в загонах но на время кормежки выгоняют на подготовленные пастбища.

Кадет пожал плечами. Это ты к чему?

Там травка зеленее, ответил горбоносый.

Да кажется я понимаю потому что это мне обидно.

Значит понимаешь, подтвердил горбоносый.

Краснокожий соколиным взором глядел на незнакомца из-под величественных надбровных дуг, высеченных мемориалом в неприступной скале его лица.

А этот сувенир у вас откуда? Спросил кадет. Он нашу речь понимает?

Горбоносый оглянулся. Индеец-то?

Индеец да.

Спроси у него если интересует.

Ты его отец что ли?

Горбоносый мотнул головой. Не отец я ему как и тебе.

Имя у него есть?

Спроси если хочешь. Но он не ответит.

Не ответит он немой что ли.

Да нет но имена у нас тут под запретом, местное суеверие.

Полезное суеверие.

Кадет придержал коня и поравнялся с индейцем, восседающем на муле.

Тебя как зовут?

Индеец промолчал.

Ты откуда взялся не расскажешь по виду ты еще маловат для бродяжничества а малец.

Пришел как и ты, коротко ответил индеец.

Кадет покачал головой, с головы до пят оглядел дикаря.

Худую участь тебе наш господь уделил. Последняя собака в стае. Не нашлось ему для вашего роду ничего кроме боли.

Индеец ответил не сразу, боли много, сказал он.

Ты этих двоих давно знаешь, спросил кадет.

Я их не знаю, сказал индеец.

Не знаешь а чего тогда тут делаешь?

Еду на животном.

И куда едешь, спросил кадет.

Индеец не ответил.

Твои родители еще живы или уже нет.

Отец жив.

А что мать?

Умерла.

Ее убили?

Нет она умерла, ответил индеец.

Мой отец шерифом был, сказал кадет. Он мне втолковать простую правду пытался. Молил меня чтобы я никогда людей не осуждал если они за столом богохульствуют других поносят или совершат дурное. Убьют кого-нибудь. Он мне говорил чтобы я осторожным был потому что люди собой не управляют. Что над ними от рождения злые силы властвуют. И мало кто убережен от них. Если убережен. Что закон земной вовсе не людьми писан а этими силами. Злые они или просто у себя на уме. Не знаю что это за силы такие. Сатана вельзевул бесы. Но отец утверждал что еще в древности люди ощущая их присутствие пытались этим силам воспротивиться создав общественный строй со своими правилами, законами, ограничениями и табу. Древнеафинская гелиэя греческие архонты римские квесторы византийское шестикнижье в самих названиях уже был смысл и какая-то пленительная сила. Но для того чтобы это могло влиять на умы люди намеренно использовали символы с глубокой родословной уходящие корнями в античные времена, еще дохристианские, оттуда и пошло все. Уподобление ритуалу. Внешность судьи его регалии ореол почета которым окружалась его фигура молот книги кафедра словно постамент божественная мантия с широкими рукавами, его речь и голос, и вообще все это очень обширная тема, на которую отец мог говорить часами если не днями. И хотя зачастую отцовские речи были просто бесчувственным умствованием и делали его похожим на остывший к жизни труп но он всегда напоминал мне что это от борьбы со злыми силами он стал столь дряхлым, слепым и бессильным, а борьба оказалась напрасной, потому как для действия в этом мире человек ничего не мог вовлечь, кроме этих злых сил, с которыми и борется. Отсюда беззаконие в судах клеветничество ложь ужасы. Чтобы жить человек должен был бороться за жизнь вредить другому человеку. Сопротивление злу невозможно. Ответом будет насилие на насилие изгнание бесов бесами. То против чего мы боремся получает силу обратно. Это порочный круг. Потому что у кого есть интерес к этому миру или желание получить для себя что-то, тот уже ведом злыми силами, даже если намерения кажутся ему благородными и праведными, их невозможно воплотить, не навредив другому человеку и вообще невозможно воплотить. Он придет обратно к тому, что сам и разрушил. Потому что все, что мы совершаем по отношению к этому миру, мы совершаем во власти злых сил. Наш взгляд очарован ими, наше дыхание у них в руках, и души тоже. Мы у них в рабстве, в тысячелетнем плену. Мой отец так думал.

Он взглянул на индейца. Сам я в подобные глупости не верю. Если мы ответственность не несем за то, что сделали, кто ее понесет? По Христу на крест. Правильно же? По Христу на крест. Мы сами себе эти кресты воздвигаем. Но лезут на них иные. Получается что мы воздвигаем кресты для иных. Не для себя. А сколько еще крестов? Непочатый край. Бескрайнее кладбище за нашими плечами. Кто за их воздвижение будет отвечать? Пока мы сами не заберемся на них ничего не решится. Одному Христу не под силу искупить грехи человечества. Только мой отец так думал. Я так не думаю.

Горбоносый, безучастно взглянув на кадета, ничего не ответил.

Ты проповедник что ли? Спросил кареглазый.

Нет. Кадет глянул на него и недвусмысленно спросил. Но о чем еще говорить если не о Христе? Я только о нем говорю и думаю. Обо всем остальном нет смысла говорить и думать.

Кареглазый коротко сказал. Ясно.

Серебряный воздух, в котором звенело от испарений и ветра, накрыл их горячим одеялом, роскошным саваном из фольги. Солнце жгло им головы сквозь шляпы, движимое захватническими планами и возглавляющее персональную военизированную коалицию, ибо теперь рдеющие чужим светом облака в его подчинении, раскинувшись, как щупальца спрута во все стороны, сменили очертания, уподобившись странам и даже целым континентам, и лишь по прихоти солнца они беспрепятственно дрейфовали по небу, выстраиваясь именно в такую картину, какую на политической арене хотели бы видеть мелкособственнические правители продажных государств, выдающих свои ничтожные притязания на всемирное господство за миротворческую миссию.