Читать книгу Ниже полета ворона - Ян М. Ворожцов - Страница 5

Очень быстро ландшафт вокруг стал трансформироваться, сопротивляясь этому жаркому чужеродному климату. Они услышали шелковистый шум струящихся вод, навстречу им, как воинство, маршировали хвойные деревья, в зеленовато-синих мундирах, чьи малахитовые изображения отражались на поверхности изумрудной реки. Деревья расступались и опять смыкались за ними, когда они шли по тропе на своих лошадях. Ветер, окрашенный мягким ароматом, приятно пьянил. Горбоносый задремал прямо в седле, а потом неожиданно спрыгнул и повел свою лошадь через непролазную глушь к берегу, и кареглазый и индеец последовали его примеру. У реки они разделись донага, оставив бесформенную пропотевшую одежду на камнях, а сапоги поставили в тень и скатали чуть ли не рулоном, сунув внутрь носки, следы босых ступней и подков отпечатывались на размытом глинистом берегу и, зайдя по пояс вместе с лошадьми и мулом, с которых какое-то время снимали поклажу, они погружались вновь и вновь в темную быструю реку, ухая от восторга и холода, как в крещенские морозы, в пенящемся водовороте, и от них расходились неправильные круги и колеблющиеся овалы, и различные фигуры, деформированные, обрамленные грязно-желтыми пузырями.

Индеец ковырял на берегу ножом почву. Обескровленная земля суха и бездушна. Индеец разглядывал на поверхности воды взбаламученное отражение собственной головы с большими обезьяньими ушами, торчащими из-под волос настолько грязных и спутанных, что они, казалось, могли быть только париком, подготовленным специально для какого-нибудь драматического спектакля, повествующего о тяжелом бремени коренного населения континента – он глядел в свои глаза, большие и светящиеся, как две луны, одновременно взошедшие под твердью небесной широкого лба.

Кареглазый наоборот выглядел похудевшим и измученным, и застоявшаяся кровь сгустилась в месте ушиба и почернела под кожей. Когда он погружался, выгнувшись, то можно было рассмотреть каждый хрящ и межпозвоночный диск, каждое сочленение, каждый позвонок, кость, линию, задуманную самим богом, в его выпирающем хребте, и этот хребет был похож на длинную застежку для одежды, ленту со скользящим вверх-вниз замком, которую, казалось, можно расстегнуть и, полуголого и скользкого, извлечь его из собственного тела, но уже в натуральную величину.

Когда кареглазый вышел на берег, подставив солнцу щеки для поцелуев, индеец уже чистил рыбу, неведомо когда и какими методами им выловленную – еще живая, она моталась на островке пожухлой травы. Песок и мелкие камешки прилипали к ее слизистому телу колечками калантари, пока индеец безрадостно скоблил ее уже затупившимся лезвием примитивного ножа, чья оригинальная рукоятка была утрачена, а ее место заняла самодельная, кустарная, и клинок плохо сидел в ней, шатаясь туда-сюда как зуб. Рыбья чешуя летела в стороны, тускло поблескивая на его губах, в траве, на ноже, сияющем от слизи и жира.

Индеец сунул указательный палец глубоко в жаберную складку, согнул его внутри рыбы и потянул, чтобы вытащить мешок кроваво-красных, как солнце, скрученных кишок.

Мутный глаз рыбы застыл. Индеец не испытывал удовольствия. Все, что он делал, происходило от насилия. Он был равнодушен к нему. Рожден в нем. Совершал его, даже не задумываясь, естественно. Он не знал, что такое насилие. Им порождена его кровь, его племя, его разум, его холодный, как волчий вой, дух, мечущийся над этими обезлюдевшими пустошами, где нет никого, чья кровь была бы пригодна для утоления его жажды. Губы оттенка прюнели. Сухие и темно-фиолетовые. Он почувствовал на себе взгляд и посмотрел на кареглазого, тот немедленно отвернулся.

Его спутники озаботились чисткой седельного комплекта и одежды.

Куда этот-то подевался, спросил кареглазый.

Кто, уточнил горбоносый.

Шерифов сынок, сказал кареглазый.

Ушел, коротко ответил горбоносый.

Кареглазый положил отцовскую винтовку рядом.

Чего ему он нас надо было как думаешь, спросил он.

Кому?

Сынку шерифа если он и вправду сын шерифа.

Бог его знает поди пойми.

Думаешь мы правильно сделали что дали ему вот так вот уйти, поинтересовался кареглазый.

Как это вот так вот?

Вот так вот пришел и ушел себе.

Надо было его застрелить и дело с концом так что ли.

Знал бы тогда что у нас мысли сходятся по этому вопросу то хотя бы что-то сделал, пробормотал кареглазый.

Не сходятся, буркнул горбоносый.

Они посмотрели друг на друга.

По-моему он нам просто башку дурить пытался своим трепом о Христе как думаешь, спросил кареглазый.

Это один взгляд на случившееся, ответил горбоносый.

А у тебя есть какой-то другой?

Горбоносый утер лицо и посмотрел на кареглазого из-под бровей недобрым взглядом – а потом вновь занялся своим делом, он сидел, ссутулившись, косматым стервятником, повернувшись широкой, как мраморная плита, спиной к прохладному дуновению реки, и орудовал ножницами и иголкой, пришивая к потрепанной старьевке недостающую пуговицу. Живот у него был круглый, как у рахитика, и покрыт дорожкой волос до пупа и выше, и узор напоминал черное пламя, и ребра его выпирали стропилами, и плечи и руки увиты плющом застаревших шрамов, и он сидел, почесывая горбатый римский нос, творя свою маленькую работу, как обезьяна, что кропотливо выискивает вшей у сородича, и при этом щурясь и близко поднося к глазам иглу.

Может и есть, ответил он, иной взгляд.

Не по душе мне вся эта история, сказал кареглазый.

Какая именно история.

С этим пареньком сыном шерифа не по душе мне что он где-то тут околачивается может он не один, а нас всего двое.

Нас трое, сказал горбоносый.

Он еще совсем малец, ответил кареглазый.