Читать книгу Сердце Проклятого - Ян Валетов - Страница 12

Иудея. Ершалаим

30 год н. э.

Человека, который стоял перед Афранием, звали Иосифом га-Рамоти, и весь Ершалаим (и не только Ершалаим) знал его, как члена Синедриона, уважаемого представителя купеческого сословия и одного из богатейших людей города. Афраний же считал Иосифа образованным человеком, одним из умнейших в партии фарисеев и…

Бурр был бы рад назвать га-Рамоти своим агентом, но – вот незадача! – будучи человеком трезвого ума, он не рискнул бы делать такие выводы, прежде всего потому, что не был уверен в том, кто чей агент. Иногда к нему в голову закрадывались некоторые подозрения, но… Афраний не был готов обсуждать эти мысли с кем бы то ни было. Даже с собой. Во всяком случае, до того момента, пока в этом не возникнет сильной необходимости. Любые взаимоотношения – это всегда обмен информацией, не так ли?

В общем, начальник тайной полиции очень ценил дружбу (если, конечно, такие отношения можно было назвать словом «дружба», но как прикажете их называть?) с членом Синедриона и одним из отцов города и искренне надеялся, что за приветливой улыбкой и вежливыми речами этого нестарого еще иудея не скрывается та всепоглощающая, тяжелая ненависть ко всему римскому, которой с недавних пор был буквально напоен воздух Ершалаима.

Даже Каиафа и Ханнан, обязанные своим возвышением Риму и его наместникам, излучали неблагожелательность, и Афраний прекрасно понимал, что люди эти поддерживают, прежде всего, свою собственную власть, своё собственное положение в обществе, а вовсе не имперские интересы. Что уж тут говорить обо всех остальных? Это было прискорбно, но не удивляло. Хвалебные крики и показные изъявления горячей дружбы никогда не обманывали Бура. Для этого он был слишком умен, опытен и напрочь лишен иллюзий. Купить предателя несложно, но нет таких денег и благ, что могли бы гарантировать его преданность. Но временный союзник, которому в случае необходимости можно перерезать горло – тоже неплохо. Таких союзников у Рима было полно во всех колониях, и Иудея не была исключением. Их покупали – кого задорого, кого задешево, ведь важен результат! Суммы, которые уходили на поддержание лояльности, наверное, было страшно озвучить, во всяком случае, ведомости, которые Афраний приносил на подпись сначала Валерию Грату, а теперь Пилату Понтийскому, впечатляли.

А вот лояльность Иосифа из Рамоти купить было невозможно. Он был из тех, кто покупает лояльность сам. И деньги в его семье были «старые» (рассказывали, что его дед разбогател еще вначале правления Ирода Великого, а далее богатства лишь преумножались рачительным ведением дел), и политическое влияние заработано не сегодня, и авторитет в делах общины заслужен уже двумя поколениями предков.

Впрочем, то, что Иосиф, едва достигнувший на сегодняшний день тридцатисемилетнего возраста, вот уже десять лет как заседал в Синедрионе, говорил о многом. Но для Афрания важно было другое – давно, очень давно их с га-Рамоти связывают определенные и не самые плохие отношения: множество взаимных услуг, немало общих тайн, несколько секретов, о которых нужно было бы забыть, чем скорее, тем лучше…

За двенадцать лет в этом сумасшедшем городе легче стать врагами, чем сохранить взаимное уважение, но, к радости Афрания (ему хотелось бы верить, что такая радость взаимна) отношения они не испортили. Бурр осознавал, что если их многолетняя деловая связь раскроется, то для Иосифа это может стать большой проблемой, но – что поделаешь? – даже при взаимовыгодном сотрудничестве один из партнеров всегда рискует больше.

Впрочем, Афраний не был абсолютно уверен, что правильно понимает сложившийся между ним и га-Рамоти расклад. Возможно, что все было не так, как казалось на первый взгляд, и большие риски выпадали как раз на начальника тайной полиции провинции Иудея.

Такое тоже бывало. Увы.

Иосиф га-Рамоти был невысок, хрупок в кости, узкоплеч и притом лысоват и лобаст. Греки утверждали, что подобное сложение свойственно мыслителям и философам, а не бойцам, – тут Афраний был склонен с ними согласиться, только вот его опыт подсказывал, что для выигрыша в битвах, особенно невидимых на первый взгляд, таких, как Бурр привык вести, высокий лоб значит больше, чем широкие плечи и мощные мышцы на животе.

Кстати, при всем своем видимом изяществе га-Рамоти был очень силен – руки его, жилистые, с большими широкими ладонями и сильное, твердое рукопожатие о многом говорили понимающему человеку. Так что, несмотря на непропорциональное сложение, рано облысевший Иосиф не вызывал у окружающих желания насмешничать.

Из-под выпуклого лба мыслителя на Афрания смотрели широко поставленные карие глаза, умные, внимательные, неожиданно густая борода расширяла нижнюю часть узковатого лица, делая его значительнее, скрывая еще и неожиданно нежный для такого суровой внешности рот, и Бурр подумал, что в иудейском обычае не бриться есть рациональное зерно. Он представил себе га-Рамоти без бороды и невольно едва заметно усмехнулся.

– Здравствуй, Афраний, – поприветствовал его хозяин дома. – Рад видеть тебя, друг мой!

Голос у Иосифа был низкий, хорошо поставленный, тоже не подходящий к узкоплечему торсу – такой голос должен бы принадлежать гиганту ростом под семь футов, а не человеку, который едва достигал пяти с половиной. Но притом малорослым иудей не казался. Есть люди, умеющие держать себя величаво вне зависимости от габаритов, которыми одарила их природа.

– И я рад видеть тебя, Иосиф!

– Проходи.

В комнатах было прохладно, горели масляные лампы (масло было с отдушкой, и в воздухе витал легкий цветочный аромат), на накрытом полотном столе стояли кувшины с вином и водой, два серебряных кубка ершалаимской работы, со сложной чеканкой и камнями, да сушеные фрукты на потрясающей красоты керамическом блюде, явно греческом, с геометрическим орнаментом, бегущим по краю. В преддверии Песаха хлеба в доме правоверного иудея не было. Впрочем, правоверность Иосифа, как неоднократно имел возможность убедиться Афраний, была далека от фанатичности, слишком уж рациональным и пытливым умом тот обладал.

Иосиф жестом пригласил гостя садиться, налил вина и сам сел напротив.

– Не буду спрашивать, что привело тебя ко мне так поздно, – сказал он.

– Не что, – ответил Афраний, добавляя в вино воду. – Кто. Я не буду спрашивать тебя, знакомо ли тебе имя Иешуа га-Ноцри. Это лишнее.

– Конечно, знакомо, – пожал плечами Иосиф. – После событий в Храме трудно найти в городе хоть кого-нибудь, кто о нем не знает.

– Но ты знал его еще до того?

– Конечно. Каждый, кто начинает проповедовать, мне более или менее знаком…

Иосиф усмехнулся, но улыбка спряталась в бороде, и Афраний скорее угадал ее, чем увидел.

– Синедрион внимательно следит за тем, чтобы на этой земле не плодились лжепророки.

– Интересно, – не сдержался Бурр, – как вы отличаете пророков ложных от пророков истинных? Мне казалось, что это можно понять только с течением времени.

– Пророчат многие, – сказал га-Рамоти вполне серьезно. – Пророчества одних приводят к тому, что Квинтиллий Варр[17] распинает две тысячи моих соотечественников, и каждая ворона в окрестностях Ершалаима досыта наедается мертвечиной. Пророчества других безобидны. И, в общем-то, неважно, какие из них исполняются, а какие нет. Главное, чтобы не было от них вреда. Мессия обязательно придет, Афраний. Надо, чтобы было, кому его дождаться.

– И что ты скажешь о Иешуа?

– Как подданный Рима? Или как иудей?

– Как мой старый друг, Иосиф, как мой старый друг…

– Скажу, как друг, Афраний. Только объясни прежде, что у тебя за интерес к га-Ноцри? Происшествие в Храме – разве римляне интересуются им?

Пришел черед усмехнуться Бурру.

– Все, что происходит в этом городе, интересует Рим, Иосиф. Просто иногда ты не видишь моей заинтересованности, и это хорошо. Значит, я все делаю, как нужно. Иногда я открываюсь перед тобой, но только потому, что доверяю тебе и твоей мудрости. Возможно, это неправильно, но в моем деле, даже если ты не доверяешь никому, нельзя никому не доверять…

– Сказано хорошо. И все же… Ты спрашиваешь о нем из-за бунта в Храме?

Афраний кивнул, подтверждая догадку собеседника.

– Это не все причины, Иосиф, но главная из них.

– И до того у тебя не было интереса к проповеднику из Галилеи?

– Был.

Иосиф взял с тарелки фигу и, не торопясь, откусил кусочек от медового бочка.

– Спасибо за откровенность, – сказал он, не глядя на собеседника. – Значит, у нас с тобой есть повод вспомнить еще одного человека. Даже двух.

– Конечно, – согласился Афраний, пригубив вино. – Иоханнана по прозвищу Окунающий и Ирода Антипу.

– Иногда, – произнес га-Рамоти, поднимая взгляд на Бурра, и почему-то взгляд этот был сочувствующим, – мне начинает казаться, что ты знаешь все и обо всех. Ты слишком долго прожил среди нас, Афраний. Как ты умудряешься оставаться римлянином?

– Ты будешь удивлен, но нечто подобное сказал мне сегодня и прокуратор.

– Говорят, что у умных людей мнения совпадают, даже если это разные мнения. Итак, начнем ab ovo[18]?

Афраний кивнул.

Возможно, то, что он услышит, ему давно известно, а, может быть, и нет. В любом случае, важна интерпретация.

Израиль. Иудейская пустыня

Наши дни

Шульце был недоволен добычей.

Больше всего на свете ему хотелось добраться до горла Рувима Каца. Добраться обстоятельно. Чтобы никуда не торопиться. Чтобы получить максимальное удовольствие. А вместо этого ему достался задохлик-племянник… Ну, за отсутствием дядюшки придется пострадать родственнику! Не повезло парню!

Шульце врубился в Шагровского головой точно как торпеда в борт сухогруза и едва не сломал себе шею, а из Валентина буквально вышиб дух.

Удар отбросил их обоих от стены, поток потащил прочь. Когда искры перестали сыпаться у Карла из глаз, он попытался ухватить Шагровского за рюкзак – тело Валентина кружил водоворот буквально в полутора метрах от немца, но не достал. Огнестрел Шульце потерял, из кинжала в пластиковых ножнах, пристегнутых к бедру, не постреляешь, но для того, чтобы справиться с племянником, он не нуждался в пистолете. Свернуть мерзавцу голову голыми руками! За свой испуг, за погибших легионеров, за все, что пришлось испытать в эти дни! И все будет мало!

Вальтер-Карл еще раз попытался выхватить тело из потока, но тело вдруг ожило, забило по воде руками, заперхало, отплевываясь, и поймать себя не дало.

Валентин дышал с трудом. Дико болели треснувшие от столкновения ребра, саднила ушибленная до того спина, но он был жив и сдаваться не собирался! Теперь он видел врага вблизи. Их разделяло всего несколько метров и, несмотря на дождь, можно было разглядеть даже ссадины на его физиономии. Валентин никогда не имел возможности рассмотреть того, кто называл себя Вальтером, но был уверен, что этот массивный мужчина с тяжелой челюстью и ежиком волос на голове – именно он! Вальтер-Карл смотрел на Шагровского так, что хотелось нырнуть и уже никогда не показываться на поверхность – немец был переполнен такой ненавистью, что если бы мысли могли убивать, Валентина уже не было бы на свете!

Поток почему-то замедлился, за ревом бури прорезался посторонний шум – так могла бы реветь вода, выливаясь из огромного сливного бачка. Немец оказался почти рядом, уже не в метрах, а буквально в сантиметрах от Валентина. Шагровский изо всех сил загребал руками, прижимаясь к стене, возле которой воде текла ощутимо быстрее, но внезапно что-то потянуло его за ноги, голова начала уходить под воду, и Валентин подумал, что это очень похоже на то, что его глотают!

Чудовище, сидящее в грязной воде, засасывало его в свою открытую пасть, и он ничего не мог поделать. Краем глаза он заметил, как забился Вальтер, тоже пытаясь одолеть странную силу, тащившую его вниз. Заметил и погрузился с головой, но перед тем успел вдохнуть. Нырнув, он тут же провалился в воронку, полетел куда-то вниз и в сторону, бултыхаясь во взвеси из жидкой грязи и мелких камней.

Он не мог дышать.

Вокруг была густая, как раскисший творог, жижа.

И песок.

И камень.

И они смешивались, менялись местами…

Его волокло мощным и неумолимым, как голодный хищник, течением по какой-то узкой скальной щели, словно по трубе, и если бы он не успел набрать в воздуха в легкие перед погружением, то был бы уже мертв наверняка. В груди горело, он едва сдерживал себя от вдоха – тот стал бы последним в жизни.

Когда-то на съёмках ребята-дайверы учили его правильно дышать во время погружений без баллонов.

«На самом деле, – говорил один из них, – воздуха в организме человека хватит минут на пять-шесть. Только твой мозг об этом не знает. Он чувствует, что прошло тридцать секунд, а ты еще ни разу не вдохнул, и понимает – непорядок! Главное – победить рефлексы. Заставить дыхательный центр подчиниться тебе, а не внутреннему таймеру, который орёт – дыши! И если ты сможешь дышать не тогда, когда хочет твой пугливый организм, а когда ему действительно не хватает воздуха – ты победил!»

Пугливый организм Шагровского был близок к тому, чтобы заставить хозяина дышать грязью. Очень близок. Валентин не был уверен, что выдержит еще хотя бы десять секунд. И тут его вынесло на поверхность.

Это была пещера, каких полно в Иудейских горах. Не то чтобы огромная, но и не маленькая, неправильной формы – так могло выглядеть чрево кита поглотившего Иону. Только в ней не было темно – тусклый грозовой свет проникал через отверстия, рассыпанные на высоте десятка метров от земли. Откуда-то с самого верха отблескивали молнии бушующей снаружи суфы и спускались лианами длинные струи ливня. Вся внутренняя поверхность скалы была изрыта ходами, густо, словно громадная головка сыра, изгрызенная сотней сумасшедших мышей, но только немногие из ходов, в основном самые верхние, были сквозными.

Вынырнув, Валентин задышал тяжело, часто, с присвистом, как бегун, преодолевший марафонскую дистанцию. Его несло по дуге – вода заполняла каменную полость, словно вино кувшин, прибывая на несколько дюймов с каждой минутой. Шагровский прикинул, с какой глубины его выбросило – получилось, что до дна, откуда выбивался поток, больше трех метров. Выше Валентина, на стене пещеры, виднелся скальный уступ, обегающий каменный зал вокруг по спирали. Импровизированная тропа вела вверх, и при определенной ловкости по ней можно было пройти. Нет, не пройти – пропрыгать, подобно здешним горным козлам.

Вода у противоположной стены вдруг взметнулась брызгами и на поверхность выбросило хрипящего Вальтера. Он выскочил почти по пояс, с выпученными от удушья глазами, испуганный, с перекошенным багровым лицом и закашлял, выхаркивая слизь и грязную жижу из горла. Но спустя секунду глаза его прояснились, и полный ярости взгляд уперся в Шагровского. Взревев, Вальтер-Карл бросился вперед, молотя ручищами-веслами.

Вода все время поднималась, но слишком медленно для того, чтобы Валентин успел взобраться на каменный уступ. Положение было безвыходным, что в прямом, что в переносном смысле слова – игра в салочки с профессиональным убийцей в закрытом каменном мешке не оставляла Шагровскому надежды на спасение. Но даже там, где нет надежды на спасение, всегда остается шанс побороться за жизнь.

Валентин сдаваться без боя не собирался. Когда перекошенное яростью лицо Шульце было в полутора метрах от него, Шагровский резко, почти вертикально, ушел в мутную коричневую воду. Кулак Вальтера обрушился в никуда. Легат взревел, как взбешенный лев, закрутился на месте, ожесточенно крутя головой в поисках ускользнувшей жертвы.

Валентин всплыл у противоположной стены, и течение тут же подхватило его и понесло по кругу. Они с Шульце кружили друг напротив друга, скрестив напряженные взгляды, словно ковбои во время мексиканской дуэли.

Через отверстия в скале хлестнуло белым слепящим светом. Наверху загромыхало, качнулись свисающие сверху струи ливня, стены пещеры вздрогнули, мелкие камни сорвались со стен и шорохом сошли вниз – видимо грозовой разряд случился совсем рядом.

– Я достану тебя, малыш! – прохрипел Вальтер-Карл, и задвигал одновременно шеей и бровями, отчего зашевелился ежик грязных волос на голове, а лицо вдруг утратило сходство с человеческим и стало копией маски вурдалака из «Американского оборотня в Лондоне».

Шагровскому даже показалось, что из-под верхней губы Шульце полезли желтоватые клыки оборотня, но на самом деле Вальтер просто осклабился.

– Я достану тебя, – повторил Шульце, готовя тело к новому рывку, – и разорву голыми руками. Если я буду ловить тебя долго, то и умирать ты будешь долго, гаденыш, я тебе обещаю.

Он метнулся вперед, но преодолеть расстояние больше пятнадцати метров одним броском было невозможно. Валентин дождался, пока противник окажется совсем рядом, и снова канул в глубину.

Опоздавший на полсекунды Вальтер взвыл, матерясь на всех известных ему языках, замолотил кулаками перед собой, закрутился, с яростью расшвыривая брызги.

На этот раз Шагровский всплыл не сразу, на максимальном расстоянии от противника. Всплыл, как ни в чем не бывало, поправил съезжающие с плечей лямки рюкзачка (при всей непринужденности жеста, заплыв в одежде и с увесистой сумкой за спиной обессилил его) и снова замер в ожидании атаки.

– Ах, вот ты где, малыш! Что же ты ныряешь, как утка? Погоди! Подожди меня, мальчик! Ну, давай же! Дождись! Докажи, что ты мужчина! Ах, ты ж…

Шагровский снова исчез за миг до того, как растопыренная ладонь Шульце схватила пустоту вместо его рубахи.

Невзирая на то, что Валентину приходилось уже несколько раз проплывать весь путь от стены к стене под водой, его дыхание выровнялось, стало неглубоким, приобрело ритм – сказывались дайверские навыки. Вальтер дышал через раз, сипел и задыхался, чувствовалось, что его силы на пределе. Прибывающая вода все так же крутила их в смертоносном вальсе. Шагровский прикинул расстояние до спасительного карниза – все еще далеко. Слишком далеко!

Вспыхнула молния, и потолок пещеры на мгновение превратился в купол планетария, Валентин не успел зажмуриться и на миг ослеп. Ударил гром, раскат чудовищной силы хлестнул по барабанным перепонкам. Новый бросок Шульце Шагровский скорее почувствовал, чем увидел или услышал. На этот раз пальцы немца скользнули по голове Валентина, но он успел нырнуть, оставляя врагу клок волос.

Долго так продолжаться не могло – это понимали оба. Через пять минут, десять, ну, от силы полчаса, в живых останется один из них. Тот, кто сумеет победить. Или тот, кому повезет. Течение снова волокло их по кругу, Шульце выжидал момент для атаки и пытался восстановить силы.

Самое время прикинуть шансы…

Иудея. Ершалаим

30 год н. э.

– Истории этой почти пять лет, – начал Иосиф, – и если рассказывать ее всю, то не хватит ни этой ночи, ни следующей, ни еще одной. Мы с пониманием относимся к бродячим проповедникам, поэтому Окунающий и его ученики могли чувствовать себя в безопасности. Ничего крамольного он не говорил, а его обряд очищения в воде – так иудею к микве не привыкать! Не вижу разницы, в чем смыть грехи. Вокруг него собралось немало людей, говорить он умел и не уставал это делать каждый день. Что плохого, если кто-то проповедует воздержание?

– Синедрион не видел в нем ничего опасного…

– До определенной поры – не видел. Беда всех проповедников в том, что они начинают считать себя умнее всех остальных.

– И даже вашего Бога?

Афраний намеренно сказал «вашего Бога», чтобы обозначить дистанцию. То, что мнения Иосифа и Пилата совпали, почему-то не наполняло его радостью.

– Некоторые думают так, – ответил га-Рамоти со всей серьезностью. – Но живут они недолго. Наш Бог (он тоже поставил акцент на слово «наш») безжалостен, Он не любит выскочек. Но Окунающий был не таким. Он был осторожен, умен, последователен и, что немаловажно, истинно верующ. Он не проповедовал ессейскую аскезу, но в чем-то зашел даже дальше, чем они. Нас он вполне устраивал, тем более что среди его учеников находились несколько преданных нам людей, и всякое его слово доходило до нас сразу же, как он его произносил…

Афраний не стал говорить, что среди учеников Иоханнана находились и его люди. Хотя, скорее всего, Иосиф об этом догадывался, если не знал наверняка.

– И, прежде всего, – сказал Бурр, – он был хорош тем, что проповедовал в Галилее.

Иосиф склонил в голову в знак согласия.

– Правда, этим был недоволен Ирод Антипа, но ты же знаешь, что заботы тетрарха не очень волнуют Синедрион.

Бурр позволил себе улыбнуться. Почти без иронии, дружелюбно, так, чтобы собеседник не обиделся и не закрылся, словно устричная раковина.

– Люди шли к Иоханнану, более того, его ученики, прошедшие обряд очищения водой, сами проповедовали на севере. Но среди них не было ни одного, чей талант был бы равен его таланту.

Га-Рамоти замолчал, словно обдумывая, что именно и как рассказать гостю.

– Не скажу, что это нас огорчало. Сильные личности редко терпят рядом с собой соперников. Скажу тебе, Афраний, что по-настоящему талантливые ученики обычно появляются только после смерти учителя.

– Или проявляются, – добавил Афраний.

И Иосиф снова кивнул.

– Когда нам сообщили, что в Капернауме появился новый проповедник, все подумали, что речь идет об одном из учеников Иоханнана, и мне далеко не сразу удалось разобраться, что к чему. Спустя некоторое время стало понятно, что между Иешуа и Окунающим нет ничего общего. Я не был уверен, что га-Ноцри не слышал проповеди Иоханнана, но легко уяснил, что Окунающий уж точно о проповедях Иешуа не знал ничего.

– Большая разница? – спросил Бурр.

– И тот, и другой опираются на Книгу, – пояснил га-Рамоти. – Но га-Ноцри воспитан фарисеями и говорит, как фарисей.

Снова легкая, как ночная тень, улыбка пробежала по лицу начальника тайной полиции. Вражда между фарисеями и саддукеями принимала самые причудливые формы, но до сих пор обходилась без насилия – все-таки, прежде всего это была война мировоззрений и лишь потом война людей. Но с каждым годом трещина между двумя партиями становилась все глубже и глубже, усугубляясь вмешательством канаим – фанатичных зелотов, жесткой позицией наместника и кинжалами не знающих сомнений сикариев. Рано или поздно, в этом Афраний был уверен, трагедии не миновать. Примеры истории доказывали, что неумение лидеров договариваться раскалывало страну так же легко, как вода и ночной холод раскалывают каменные глыбы в пустыне, и приводило к кровопролитным гражданским войнам. Если же партии не умели договориться и перед лицом вражеского вторжения, то речь шла не о войне, а о тотальном уничтожении. Врагу, в общем-то, плевать на то, кто и к какой партии принадлежит, чьи интересы защищает и из-за какой именно закавыки в Священных Книгах разгорелся спор. Тех, кто не умеет отбросить мелочи и сосредоточиться на главном, неминуемо ждет поражение. То, что иудеи рано или поздно проиграют, Бурра не волновало, более того, наверное, он был бы рад их полному и окончательному проигрышу – слишком уж хлопотную должность занимал. Но, зная удивительную способность этого народа выживать, несмотря на внешние обстоятельства, Афраний часто задумывался над тем, какую форму примет чудесное спасение на этот раз.

– Когда слухи о проповедях, которые читал га-Ноцри, стали беспокоить нас – слишком уж много народа их слушало – в Капернаум отправился Никодим. У него там родственники и все выглядело достаточно естественно. Мы не хотели беспокоить народ, поэтому Никодим приехал сам, без сопровождения, послушал проповеди и даже поговорил с Иешуа…

Афраний, на самом деле давно знакомый с подробностями сей беседы, внимательно слушал собеседника. «Умение услышать сказанное – половина победы» – эту мудрость начальник тайной полиции постиг на собственном опыте, можно даже сказать, на собственной шкуре.

– Именно Никодим, по возвращении из Капернаума, убедил Малый Синедрион в безобидности Иешуа…

– Могу ли я спросить, Иосиф? Когда ты говоришь, что Га-Ноцри безобиден, что именно ты имеешь в виду? Что его проповеди плохи? Так – нет! Я слышал, что люди ходят за ним, как стадо за вожаком. Для кого он не представляет опасности? Для вас? Или для Рима? Видишь ли, очень часто эти два понятия не совпадают…

Га-Рамоти задумчиво почесал висок и, взмахнув рукой, отогнал кружившего возле лица ночного мотылька.

– Сложный вопрос, друг мой, – произнес он, растягивая слова. – Очень сложный. Любой проповедник имеет власть над людьми. Нет разницы, какого народа эти люди – самаряне, римляне, идумейцы или греки. Люди любят, когда с ними говорят, люди любят, когда им обещают. Все люди, Афраний. Вот скажи мне, любят ли самаряне иудеев?

– Самаряне никого не любят, – сказал Афраний и снова хлебнул вина. – Справедливости ради замечу – и самарян не любит никто.

– Так повелось, – подтвердил Иосиф, не сводя с собеседника умных темных глаз. – Но самаряне слушают проповеди Иешуа и готовы идти за ним. А любят ли греки иудеев?

– Как собаки – кошек! – рассмеялся Бурр.

– Га-Ноцри обращается к грекам, и греки слушают его. Никодим видел на его проповедях римских солдат…

– И даже те слушали… – усмехаясь, продолжил начальник тайной полиции за собеседника.

– Да, – подтвердил тот серьёзно. – Слушали. Он не только несет иудеям иудейский Закон, как делали все до него. Ему все равно – гой[19] перед ним или праведник, никогда в жизни не нарушивший ни одного запрета! Он говорит о вещах, которые раньше волновали только философов и, что удивительно, простой народ его понимает. Что есть наша Книга, Афраний? С твоей точки зрения?

«С точки зрения чужака», подумал Бурр про себя.

Он пожал плечами.

– Я далек от религии, Иосиф, мне тяжело судить о Торе…

– Но ты читал ее, – заметил га-Рамоти спокойно. – Возможно, что ты и не понял многого, но Книга оказала на тебя влияние, Афраний, хотя ты будешь это отрицать. В чем суть нашего учения, если не пытаться объяснить букву? Не делай другим то, что не хотел бы, чтобы сделали тебе! Вот и все, что сказано в Книге…

– Я благодарен тебе за разъяснение, Иосиф, но какое это имеет отношение ко мне? Разве я не делал другим зло? Это моя работа – делать зло тем, кто хочет зла Риму! Я для того поставлен сюда властью императора, и горе тому, кто думает иначе! Спроси у мертвых, Иосиф! Спроси у тех, кого убили по моему приказу – жестокий ли я человек? И они ответят тебе, если смогут! Мои боги не осудят меня за то, что я помогаю моей стране быть великой. А твоему Богу до меня нет дела – ведь я не верю в него!

– Ты жестокий человек, Бурр, многие считают тебя таковым, – пояснил га-Рамоти все тем же серьёзным тоном. – Многие считают, что ты более жесток, чем прокуратор, и именно твоя железная рука правит Ершалаимом. Это потому, что Пилата видят здесь только по большим праздникам, а с тобой сталкиваются каждый день. Но я знаю – это не так. Твою жестокость я все же готов понять – ты режешь, как врач, удаляющий больные ткани. Ты убиваешь, когда это необходимо, но не наслаждаешься этим. Исполняя долг, ты просто делаешь, что должно, но не ненавидишь. Пилат – ненавидит. Ты не иудей, Афраний, ты такой же гой, но понимаешь, что такое НЕОБХОДИМОЕ зло. Возможно, что я не прав, но мне кажется – жизнь здесь сделала тебя таким.

– У необходимого зла широкие рамки и много лиц, – сказал Афраний. Мне льстит, что ты думаешь обо мне так, га-Рамоти, но вдруг ты ошибаешься?

– А вдруг ты ошибаешься, Афраний? – спросил Иосиф мягко. – Ведь Богу нет дела до того, веришь ты в него или нет. Он правит миром. Он делает нас такими, какие мы есть. Всех. И тех, кто верит. И тех, кто не верит. И тебя в том числе. Знаешь, почему га-Ноцри, иудея из школы фарисеев, слушают и греки, и римляне, и самаряне с иудумейцами? Почему его проповеди собирают столько слушателей? Потому, что он говорит с людьми не на языке священников-кохэнов, а на их собственном языке. Он рассказывает им притчи о борьбе добра и зла, о том, что в мире слишком часто тьма стала побеждать свет, что Эдем и огненная Геена не вне, а внутри самого человека. В нем нет огня, который горел в Окунающем, но в нем есть свет. Огонь привлекает людей быстрее – он ярок, неукротим и страшен для врагов, но в нем сгорают и враги, и друзья, и сильные, и слабые. Насытившись, огонь гаснет, а свет… Свет – он может гореть долго, многие годы…

Афраний посмотрел на горящие по стенам лампы, на кружащих у пламени мотыльков и мошек, то и дело вспыхивающих искорками в тот момент, как нежный, колеблющийся от сквознячка свет поджигал им крылья и они падали вниз, на стол… А из темноты, из прохладной ершалаимской ночи все летели и летели новые ночные твари, обманутые ласковым теплом и обреченные умереть, едва заметно вспыхнув.

– Значит, в человеке, который пытался силой захватить Храм, есть свет? – спросил Бурр негромко. – И это говорит мне член Синедриона, один из учителей Израиля?

– Ты пришел ко мне услышать правду, не так ли, Афраний? И еще – решить, как именно ты будешь действовать? Определить меру НЕОБХОДИМОГО зла?

Их взгляды встретились.

– Пусть так, – сказал Бурр, не отводя глаз. – Откровенность за откровенность. Я действительно пришел к тебе, чтобы понять, как и что делать дальше, и от нашей с тобой беседы зависит многое. Нами арестованы Дисмас, Гестас и Вар-раван. Они иудеи, все состоят в организации сикариев, вина их доказана, и они будут казнены на праздник. Есть еще один человек, которого кое-кто из твоих соплеменников хотел бы увидеть на кресте, но – вот незадача! – казнить в этом городе можно только по приказу прокуратора! А мы, на настоящий момент, не видим в этом человеке опасности для власти Рима.

– Ну, конечно же… И ты хочешь, чтобы я донес на единоверца? Дал прокуратору основание?

– Я бы не пришел к тебе с этим, Иосиф, – произнес Афраний устало.