Читать книгу Илиодор. Мистический друг Распутина. Том 1 - Яна Анатольевна Седова - Страница 4

Законы Российской Империи разрешали мужчинам монашеский постриг не ранее 30-летнего возраста (Ст.250 Зак.сост.), а Сергей вышел из семинарии всего в 20 лет. Именно по этой причине он решил продолжить образование в Санкт-Петербургской духовной академии. По-видимому, карьера ученого монаха, обыкновенно начинавшаяся отсюда, юношу не интересовала.

Атмосфера столичной академии была гораздо благотворнее, чем в захолустной семинарии. Сергей свел знакомство с разными духовными светилами и вообще оказался в гуще церковной жизни.

«Здесь, в духовной академии, брат Илиодор очень много работал по вопросу нашей церкви, – неуклюже рассказывал Аполлон, – он интересовался философией и проводил все время в упорном труде».

Среди преподавателей выделялся молодой историк А.В.Карташов, почти ровесник Сергея, которому он запомнился как «человек с живой душой». На одной лекции он прямо назвал грех, послужившей причиной изгнания с кафедры московского митрополита Зосимы. Поговаривали, что в приватных беседах молодой доцент излагает атеистические взгляды. Однако это было исключение. Остальные преподаватели учили «согласно с тоном "Православия"».

В силу недостатков как ученика, так и системы, весь пройденный Сергеем курс духовного образования оказался поверхностным. Молодому человеку привили безукоризненную грамотность и красивый четкий почерк, но не познакомили с литературой, так что он мог иллюстрировать свои мысли в лучшем случае примерами из третьесортных пьес и газетных виршей. Ознакомившись с его сочинением, один журналист пришел к выводу, «что автор его, к стыду воспитавшей его средней и высшей духовной школы, человек крайне неразвитый, ничего не читающий настоящим образом», а другой отметил: «в сущности, о. Илиодор, несмотря на окончание курса духовной академии, – человек малообразованный, не имеющий ни философского, ни даже исторического мышления».

Зато в церковных науках Сергей преуспел, изучив Св.Писание настолько, что без подготовки смог разъяснить случайно встреченному репортеру «Биржевки», где сказано: «язык мой прильпе гортани моему». Но и здесь образование осталось поверхностным. Научив говорить «Простите» вместо «До свиданья» и «Ради Христа» вместо «Пожалуйста», учителя не привили Сергею поведение, которое должно прилагаться к этим смиренным формулам. Изучая внешнюю сторону православного вероучения, он не проникся его глубиной.

Словом, Сергея научили писать и говорить, не научив думать. Это противоречие принесет ему множество скорбей.

В академии он оставался верным своим привычкам – много учиться и громко протестовать против несправедливости. Архиеп.Антоний Волынский отмечал, что в те годы студент уже «выказывал наклонности к бунту».

Брат выражался мягче:

«Как и в семинарии, он пользовался значительным влиянием среди студентов академии и к нему весьма прислушивались.

Он отличался большой самостоятельностью в своих суждениях и у него не раз происходили недоразумения с товарищами и другими лицами, деяния которых он считал неправильными».

Ссорились, между прочим, на политической почве. Однокашники Сергея вольнодумствовали, почитывали так называемую «оконную литературу». Позже он вспоминал, как однокашник показал ему, второкурснику, картинку с изображением пирующих духовных лиц («Мы молимся за вас!») и трудящегося простонародья («А мы работаем на вас!»). Эту агитку Сергей «с негодованием отверг», заявив: «Ты с такими вещами в другой раз ко мне не обращайся; ведь ты знаешь мои убеждения; таким вещам не место в духовной школе и где бы то ни было среди христиан!..».

Неудивительно, что юный студент стяжал в академии славу «идиота и маниака».

Впрочем, кроме подобных случаев он ни в чем не проявлял свой нрав, поэтому за пределами ближайшего круга считался «скромным, тихим, даже застенчивым студентом».

Мечта стать монахом все более укреплялась, особенно после одного случая. К очередному царскому дню (14.XI.1901) Сергею достался билет в Александринский театр на бесплатный спектакль для воспитанников столичных учебных заведений. Играли комедию Шекспира «Много шуму из ничего», где фигурировал католический монах отец Франциск. Выставление монаха в комическом виде возмутило юношу. Он кое-как досидел до конца первого акта и ушел.

С тех пор Сергей «добровольно стал жить монашеской жизнью», «похудел и пожелтел от усиленного поста». В духовном подвиге, как и в других предметах, он меры не знал. «Будучи в академии, я захотел быть святым, впал в прелесть и так истощил свой организм постничеством, что до сих пор не могу восстановить его, хотя это и необходимо для моего пастырского и проповеднического служения», – вспоминал он в 1910 г..

Ради большей аскезы Сергей два месяца держался без сна. Вскоре начались видения. «Я видел Христа. Я видел злых духов, которые схватили меня за волосы и поволокли меня, крича: "Ты не сбежишь от нас! Ты не сбежишь от нас!". И я видел чудовищ с огромными железными вилами, которые кричали: "Ты наш! Ты наш!"».

Продолжать этот путь без духовного руководителя было опасно, но найти его в столице оказалось нелегко. Сергей начал поиски в ближайшем монастыре – Александро-Невской лавре. Один монах, к которому обратился юноша, оказался дряхлым стариком, другой, «упитанный» обитатель богато обставленной кельи, улыбнулся на расспросы Сергея «крайне циничной улыбкой». Лавра разочаровала.

Наконец руководитель нашелся в самой академии. Духовным отцом юноши стал инспектор и будущий ректор академии архимандрит Феофан (Быстров), незаурядная личность, «истинный аскет». О. Феофан был всего на 6 лет старше своего подопечного, только недавно прошел той же дорогой и хорошо его понимал. «Я был его любимым учеником, его протеже, – писал Сергей Труфанов о своем духовнике. – Он выделял меня и упорно вел меня к путям света, видя во мне будущий столп Православия». В свою очередь, юноша «с жадностью» ловил «каждое слово своего учителя» и «приготовителя к монашеской жизни». Спустя годы повзрослевший ученик охарактеризует роль своего наставника так: «Он мой старец и духовный отец». Они были очень близки.

Другим наставником стал о. Иоанн Кронштадтский. Выслушав Сергея и узнав, что он горит желанием служить народу, великий пастырь благословил юношу, погладил его по голове, поддержал деньгами для раздачи беднякам и советом. С тех пор Сергей «очень часто ездил в Кронштадт к дорогому батюшке Иоанну Кронштадтскому». В начале 1902 г. даже привез оттуда в академию блаженного Митю – «Божия человека» Дмитрия Попова.

В 1903 г. Сергей вместе с товарищем поехал в Саров – вероятно, на торжество прославления преподобного Серафима (19.VII). По дороге с юношей случилась любопытная история. Увидев, как бедняки садятся в вагоны, в которых впору перевозить скот, Сергей возгорелся желанием ехать таким же образом, добился, чтобы поставили лестницу, и кое-как вскарабкался. Последовавший этому примеру спутник разбил себе переносицу.

Именно после поездки в Саров мечта Сергея о монашестве наконец осуществилась. Постриги студентов духовных академий допускались ранее установленного законом 30-летнего возраста. Сергей обратился к ректору еще в конце первого курса, но получил отказ. Теперь, когда юноша учился на третьем курсе, согласие наконец было дано.

Родители Сергея, его однокашники и даже блаженный Митя высказались против пострига, причем «Божий человек» пояснил свой совет так: «если ты это сделаешь, ты все равно женишься. Это было открыто мне Богом». Сергей запомнил зловещие слова и берегся от искушений как мог. «…в течение моей десятилетней жизни монахом пророчество блаженного Мити висело над моей головой, как дамоклов меч». Увы, в конце концов этот меч обрушился. Недаром Митю считали прозорливым!

Постриг был совершен 29.XI.1903 ректором академии епископом Сергием (Страгородским) с наречением в честь мученика Илиодора Магидского (память 19 ноября). Дословно это имя означает «дар солнца». Потом о. Илиодор, рассказывая пастве о своем небесном покровителе, с жаром будет упирать на следующий эпизод из его жития: во время мучений св.Илиодор воззвал к небу: «Господи Иисусе Христе Боже, спаси меня», на что свыше прозвучал ответ: «не бойся, Илиодор, Я с тобой».

Новопостриженному иноку было 23 года. Аскеза, посты, молитвы продолжались. Поскольку крепчайшему достается больший искус, юного монаха преследовали фантастические бесовские страхования – то цыганенок, плящущий перед ним на перроне, то три великана с дубинами, кричащие: «Мы тебе покажем! Мы тебе покажем!». Это не были галлюцинации: их видел не только сам о. Илиодор, но и кто-нибудь из его спутников.

Молодой подвижник даже приобрел некоторую славу: в 1911 г. Л. А. Тихомиров писал: «Насколько помню, о. Илиодор был еще немного лет назад известен как очень благочестивый, скромный и тихий студент Духовной академии». В 1911 г. после целой череды скандальных историй в эти слова было трудно поверить.

Впрочем, следует понимать, что при всем своем мистицизме юноша вступил на путь не монастырского, а ученого монашества, путь, предопределенный поступлением в академию. Сам «приготовитель к монашеской жизни» о. Феофан – это выпускник академии, оставленный при ней и ни дня не живший в монастыре. Ученое монашество представляло собой церковную элиту, «монашествующую аристократию», занимавшуюся не столько духовными подвигами, сколько административными делами.

Многочисленные недруги о. Илиодора, упрекавшие его в неподобающей монаху вольности, упускали из виду, что имеют дело не с обитателем монастыря. Нельзя требовать от представителя ученого монашества качеств, присущих монастырским монахам.

И до, и после расстрижения Илиодор-Сергей Труфанов всегда объяснял свое решение принять монашество сугубо практическими мотивами.

«Я хотел усердно работать, и еще я хотел на всю жизнь остаться один без семьи, чтобы быть свободным, как орел, чьему полету ничто не препятствует.

Для достижения этой цели мне было необходимо стать монахом, отдалить себя от мира и сжечь за собой корабли».

«Я знал, что другое положение свяжет меня по рукам и по ногам, заставит меня молчать, когда нужно говорить и писать правду. Монашество меня сделало свободным. В монашестве, в моем одиночестве я никого не знаю, кроме Бога, а остальных я признаю настолько, насколько они знают Бога, слушают Его, повинуются Ему».

Постриг дал право на бесстрашие. О. Илиодор любил повторять, что, «как монах, он, кроме Бога, не боится никого». «Я монах и смерти мне ни с какой стороны бояться не приходится»; «Я ничего и никого не боюсь!..».

Свобода от страха – вот что привлекало юного монаха в этом звании. Позже он скажет про одного своего собрата, что тот «поступил в монахи ради свободы, ради свободы духовной, ради свободы духа».

Это особое состояние он предполагал использовать для «самоотверженного служения истине и ближним». Особенно часто о. Илиодором повторялся первый мотив – «послужить правде». «И в монахи-то я пошел только ради правды»; «Ради правды я отказался от всего и пошел в монахи, чтобы свободно говорить людям святую истину»; «Пошел в монахи исключительно бороться, бороться за Правду Христову самым решительным образом».

Словом, на первое место выдвигалась не идеология монашества, как то было бы в монастыре, а внешняя форма, дающая чисто практические преимущества, пусть и для благородной цели. Видя себя общественным деятелем, юноша именно для этой деятельности постригся в монахи. По-видимому, мистически настроенный Сергей принял свое решение очень трезво.

Впоследствии о. Илиодор открыто заявил: «К созерцательной иноческой жизни я не способен, не искал ее. Когда я шел в монахи, я искал боевой монашеской жизни. Это мое призвание, это моя истинная жизнь». Заточенный во Флорищевой пустыни, он возопил: «Я не монах! Я – пастырь, вот я кто!». Когда его водворяли в какую-нибудь слишком пустынную обитель, у него всегда начиналась, так сказать, духовная клаустрофобия.

Двойственность положения о. Илиодора отразилась в его отношении к данным при постриге обетам целомудрия, нестяжания и послушания. «В течение всего периода моей монашеской жизни я выполнял первые два обета самым строгим образом, и это дало мне духовную силу, с помощью которой я влиял на всех тех, кто соприкоснулся со мной. Не зная женщин, я смог духовно подчинить как мужчин, так и женщин. Я был совершенно бескорыстен, и это разоружало даже моих злейших врагов. Что касается третьего обета, то есть послушания, я сохранил также и его, но не таким образом, который нравился моим начальникам. Я сохранил его по-своему. Я повиновался тем, кто следовал по стопам Бога; ибо мое стремление состояло в том, чтобы служить не людям, а Богу и Его истине. Я не признавал никаких человеческих властей». Ранее он уточнил эту мысль: «Правда, я – непослушный монах, но начальству ослушание я оказывал в убеждении, по Слову Божию, что Бога нужно слушать больше, чем людей». В этих цитатах – все монашеское кредо о. Илиодора, смотревшего на духовный подвиг как на средство достижения земных целей и не желавшего никого слушаться.

Через неделю после пострига юный монах был рукоположен в иеродьякона (6.XII.1903), а в конце четвертого курса – в иеромонаха (25.III.1905).Таким образом, диаконская хиротония совершилась в день Ангела царствующего Государя, а иерейская – в праздник Благовещения, совпадавший с годовщиной основания царицынского монастырского подворья, о котором о. Илиодор еще пока ничего не знал. 16.V.1905 он был награжден набедренником, которому суждено было остаться его единственной иерархической наградой. Впрочем, он их «и не искал».

Апологетическая биография о. Илиодора уверяет, что в академии он «не особенно хорошо учился». Это противоречит не только свидетельству Аполлона, что брат «проводил все время в упорном труде», но и итогам обучения. О. Илиодор окончил академию по первому разряду, получив степень кандидата-магистранта. Она присваивалась тем, кто показал отличные успехи за весь 4-летний курс и представил сочинение, признанное Советом академии удовлетворительным для получения степени магистра. Впрочем, таких лиц в Петербургской академии бывало по полкурса.

Кандидатское сочинение о. Илиодора, посвященное взглядам святителя Игнатия (Брянчанинова), тогда же было напечатано. Можно было представить эту работу для получения степени магистра, но научная карьера не привлекала о. Илиодора.

По-видимому, аскетические подвиги подорвали здоровье молодого монаха уже на студенческой скамье, хотя потом о. Илиодор будет уверять, что оно разрушено переводами с место на место. По ночам юношу мучила изжога, вызывавшая кашель и бессонницу. В 1904 г. он ездил в Самару лечиться кумысом. Но болезнь прошла только в Ярославле – то ли, как думал о. Илиодор, ввиду вступления на путь народного и общественного служения, то ли после смены климата и рациона.

На третьем курсе о. Илиодор попал в академическую больницу почти на восемь недель из-за кишечной простуды. Этот период оказался для новопостриженного монаха очень важным, поскольку тут же в больнице, по недостатку мест в общежитии, жил о. Георгий Гапон. Они подружились.

Овдовевший священник, десятью годами старший о. Илиодора, учился в академии курсом раньше его и оказал на юношу большое влияние. «В своих беседах со мной в больнице о. Гапон часто подчеркивал необходимость того, чтобы церковь знакомилась с проблемами народа». О. Илиодор перенял у нового друга не только страсть к миссионерской работе, но, вероятно, и представление о долге церкви возглавлять разнообразные народные движения. О. Георгий попытался втянуть юношу и в откровенно политическую деятельность, пригласив его в гости к каким-то «стоящим» друзьям, которые что-то «собирались сделать для отечества». На свое счастье, о. Илиодор решил, что монаху не подобает посещать мирских людей, и это благочестивое рассуждение спасло его от опасных знакомств.

Он понял Гапона только после рокового шествия рабочих к Зимнему дворцу. За этот поступок о. Илиодор, не жалея красок, называл своего бывшего друга «беззаконным, сребролюбивым, блудливым Иудой». «Народ все время оставался неподкупным всеми мерами мнимых благодетелей, и вот Гапон нашел в душе его струну верную; ударил по ней, и народ отозвался на его призыв! Он знал народную религиозность и поэтому поднял хоругви и крест. И народ пошел за своими святынями, не подозревая того, что ими замаскировано преступное дело; пошел и… пришел к пропасти погибельной; теперь он проклинает своего предателя!».

Вот вам и дружба! Часто, очень часто о. Илиодор будет разочаровываться в своих самых близких друзьях, мгновенно переходя от любви к ненависти и начиная яростно бранить тех, кого только что восхвалял.

Так произойдет и с Григорием Распутиным, с которым юноша тоже познакомился в стенах академии. Он слышал о «великом пророке, прозорливом муже, чудотворце и подвижнике» от своих однокашников, а также от о. Феофана, который вскоре и познакомил своего ученика с «отцом Григорием из Сибири». Шапочное знакомство не предвещало той большой беды, к которой в конце концов привело.

– Ты круто молишься, – проницательно сказал Григорий стоявшему на молитве о. Илиодору.

– А что?

– Так.

В студенческие годы юношу привлекали два рода служения – миссионерское и социальное. Аполлон Труфанов упоминал о миссионерской школе, устроенной в академии по предложению его брата. Больше всего о. Илиодор сопереживал петербургской бедноте: «мне страшно хотелось чем-либо помочь нуждающимся – этим босякам, отвергнутым обществом и погрязшим в пороках».

В качестве студента академии юноша стал ходить по богатым домам, собирая пожертвования для бедняков; «некоторые помогали, а некоторые отказывали». О своем горьком опыте на этом поприще он потом рассказывал пастве. Не умея правильно распорядиться собранными средствами, молодой человек часто попадал впросак, тем более что опытным столичным бродягам не составляло труда обмануть наивного студента.

Как и его однокашники, о. Илиодор ходил с проповедями по площадям и ночлежным домам. «Помогал я как мог деньгами и словом. Некоторые слушали меня и исправлялись, и я покупал им билеты, отправлял их на родину из той вонючей столичной тины».

Когда он оказался в больнице, некоторые слушатели стали приходить его проведать – кто из признательности, а кто для наживы. «Вот приходит однажды один хулиган, дает просфорку и говорит, что он за меня Богу в церкви молился. Я принял просфорку. Тогда мой приятель попросил у меня десять копеек. Я дал. Что же оказывается? Хулиган эту просфорку получил у паперти церковной как милостыню от богомольцев, продал мне ее за десять копеек, а показал вид, что все это он сделал по любви своей ко мне».

Вращаясь среди всех кругов общества сверху донизу, о. Илиодор оставался все тем же прямолинейным правдорубом. Однажды, вскоре после рукоположения во иеромонаха, его послали освящать лазаретную церковь. Ее попечительницей состояла некая знатная дама с «какой-то двухэтажной» фамилией. Вероятно, это была баронесса В. И. Икскуль фон Гильденбанд (1850–1928), а храм, о котором идет речь, – церковь св. равноапостольной Марии Магдалины при Общине сестер милосердия имени ген. М. П. фон Кауфмана (Фонтанка, 148). Когда освящение совершилось, дама приказала находившемуся тут солдату внести столик в алтарь через Царские врата. На возражения о. Илиодора против такого кощунства она обиделась. «Извините, баронесса, – ответил молодой священник даме, годившейся ему в матери, а то и в бабушки, – я кланяться перед вами не намерен».

Летом 1905 г., окончив академию, о. Илиодор не поехал домой, а остался в Александро-Невской лавре в ожидании места. Как и в студенческие годы, он ходил по столице с проповедями, пока один случай не пресек эти упражнения в гомилетике. Возвращаясь в монастырь после очередного посещения ночлежного дома, о. Илиодор был остановлен пьяным рабочим, который стал выкрикивать угрозы по адресу священников. Рядом стояли его товарищи, тоже в подпитии. Дело приняло опасный оборот. Тогда о. Илиодор объяснил всей честной компании, что не может и не имеет права защищаться от нападения. После этого один из рабочих отодвинул своего красноречивого друга, давая священнику возможность пройти.

Таким образом, о. Илиодору пришлось самому выслушать проповедь бедняков и посмотреть на жизнь их глазами. Эта необычная точка зрения так его заинтересовала, что он вернулся в ночлежные дома уже одетый в мирское платье. Изучая положение под видом мирянина, о. Илиодор понял, что его страна изнемогает от социальных недугов.

Потрясенный своими открытиями, он погрузился в глубокое молитвенное раздумье. «Я молил Бога просветить меня, указать мне путь к счастью и процветанию русского народа». Казалось, что именно духовенство должно повести паству по этому пути. «Россия нуждалась в революции, но революции, проведенной во имя Бога; да даже и во имя царя – революции против слабого дворянства, жестокой полиции, продажного суда».

Однажды вечером о. Феофан, зайдя в келью своего ученика, застал его в исступленной молитве «перед импровизированным алтарем». О. Илиодор заметил гостя лишь тогда, когда закончил свою «службу». Что это было? Во всяком случае, о. Феофан заключил, что его подопечный болен, и, положив руку ему на плечо, ласково попросил поехать на отдых в Сергиеву пустынь.

Здесь о. Илиодора ждали новые открытия. Сергиева пустынь граничит со Стрельной – дачным поселком аристократии. Поэтому насельники этого «самого аристократического монастыря в России» были в курсе всех придворных сплетен вплоть до самых грязных. «Переулок, по которому мы идем, – рассказывал о. Илиодору иеродьякон Авраам, – иногда в шутку называется "Морганатический переулок", потому что почти все его дома принадлежат морганатическим женам и любовницам русской царской фамилии».

За одно лето о. Илиодор из наивного юноши, сорившего пожертвованными деньгами у стен академии, превратился в проницательного пастыря, знающего всему цену. Месяцы, проведенные в Петербурге после академического курса, подготовили молодого иеромонаха к его будущему служению едва ли не лучше, чем предыдущие четыре года.