Читать книгу Комиссар - Яна Каляева - Страница 4

– Вызывали, Глеб Иванович?

– Да, товарищ Гинзбург. Сядь.

Со смерти Урицкого прошел месяц. За окном ветер гонял по Адмиралтейскому скверу мусор – кажется, обрывки плакатов. Транспарант, призывающий отдать всю власть Советам, перекосился и провис.

Глеб Иванович Бокий, сменивший Урицкого на его посту и в его кресле, смотрел на Сашу молча, ожидая, что она сама заговорит о том, что беспокоит ее.

– Глеб Иванович, если это насчет офицерского заговора в восьмом военкомате, то я все поняла. Мне уже выносили порицание за буржуазный гуманизм, больше такого не повторится. Никаких оправданий там быть не может, все идут в расстрельный список, включая курьеров, я работаю над этим. Но насчет эсеров из Наркомпроса, там много ошибок в списках, я проверяю сейчас, чуть не треть фигурантов вообще никакого отношения к ПСР не имела и не могла иметь…

– Это хорошо, что ты проверяешь, – медленно сказал Бокий. – Вдруг там еще неустановленные сообщники есть. А список потом на коллегию. И не вздумай кого-то из списка выкинуть, как тогда. Тогда я тебя отстоял перед Москвой, но второй раз не смогу, да и не буду. Список на коллегию уйдет полный, свои соображения напишешь в комментариях, а там товарищи разберутся, оправдываем кого-то или всех пускаем в расход как причастных.

Саша коротко кивнула. Прежде ее нередко упрекали в миндальничаньи с врагами советской власти, в излишней мягкотелости, даже в моральном оппортунизме. Но эти времена ушли в прошлое. Урицкий учил, что лучше отпустить виновного, чем казнить невиновного. Теперь Урицкий был мертв.

Саша накрыла ладонью правой руки запястье левой, ощутив прямоугольник циферблата “Танка”. Этот жест придавал ей уверенности. “Ты всегда должна чувствовать время”, – сказал ей Урицкий, когда подарил эти часы. И она старалась соответствовать.

– Я не за этим вызвал тебя, – сказал Бокий, встал из-за стола и подошел к одному из шкафов, чтоб найти нужную папку. Стол Урицкого был вечно завален бумагами, которые Саша, ворча, разбирала каждое утро, чтоб к вечеру обнаружить такой же хаос. При Бокии же стол был неизменно чист, как казарменный плац, но шкафы для новых папок с делами заняли все пространство вдоль стен. Урицкий был противником смертной казни, но именно его убийство открыло эпоху террора. Расстреливали теперь не только тех, кто что-то делал против власти Советов, но тех, кто был потенциальной угрозой. Дела в кабинете начальника ПетроЧК теперь содержались в безупречном порядке, и их стало много, очень много. Саша знала, что пыли на них нет, пыль просто не успевала оседать, вопросы решались быстро; и все же ей было тяжело дышать здесь.

На стене теперь висели портреты товарищей Ленина и Троцкого. Урицкий Владимира Ильича уважал за революционную деятельность, а с Троцким и вовсе приятельствовал накоротке. Моисею Соломоновичу и в голову не приходило украшать свой кабинет портретами, эти деятели существовали для него как живые люди, а не как застывшие символы. Бокий же был более консервативен.

Глеб Иванович нашел нужную папку, но не сел в свое кресло, а остался стоять. Теперь большинство советских служащих носило разной степени потертости военную форму без погон или вовсе что попало. Бокий же признавал только костюмы-тройки, накрахмаленные сорочки и лакированные штиблеты. Он умудрялся выглядеть каждый день элегантно – словно заведовал дипломатической службой, а не расстрельным подвалом.

– Это списки обвиняемых, которые ты вчера подала на коллегию, – сказал Бокий, глядя на Сашу сверху вниз.

– Верно. Что с ними не так?

– Я отметил галочками ряд фамилий. В первичных материалах их не было. Как они попали в списки?

– Из показаний свидетелей и других обвиняемых. Глеб Иванович, посмотрите дальше в папке, там протоколы все подшиты.

– Протоколы я видел. Оформлены они правильно. Мой вопрос в другом: как ты добилась этих показаний?

Саша не нашла, что ответить. Глаза Бокия сузились.

– Ты что, пытаешь людей, Гинзбург? Ты, ученица Урицкого? Ты ведь знаешь, что такие методы недостойны чекиста!

– Разумеется, я пальцем никого не трогаю, мы же не на фронте. Запугиваю, да, когда так нужно. На этом все.

– Все?

Саша вздохнула.

– Бывает, что люди сами хотят признаться, назвать фамилии, освободиться от этого груза. Я… настраиваюсь на людей и чувствую такие вещи; иногда немного подталкиваю их. С теми, кто действительно не хочет говорить, это не работает. С теми же, кто колеблется – довольно часто.

– Ясно, – Бокий скривил тонкие губы. – Потому-то матросики зовут тебя за глаза ведьмой?

– Суеверия и предрассудки! Месмеризм – это современный научный метод.

– Современный метод… Так я и думал. Ты из тех, кто представления не имеет о том, с какими вещами имеет дело. Знаешь историю об ученике чародея, призвавшем силу, с которой не мог совладать?

– Такое однажды было, – тихо сказала Саша. – Я пыталась вернуть к жизни умирающего. Его я, должно быть, спасла, но контроль над собой потеряла.

– Вот видишь, – Бокий смягчился. – Были какие-то последствия? Резкие перепады настроения, навязчивые идеи, галлюцинации?

– Только сны. Я плохо помню их, но они очень яркие… и они такие, каких у меня не должно быть.

– Эротические сны?

– Нет-нет, – Сашу кинуло в краску. – Ничего такого. Во снах мы только беседуем. Расслабленно беседуем, совсем по-дружески. С человеком, который… не может быть мне другом.

– Но ты продолжаешь практиковать методы, сути которых не понимаешь.

– Я думала, что я понимаю… Расскажите мне, Глеб Иванович! О вас говорят, что вы здорово разбираетесь в таких вещах.

Бокий заходил по кабинету.

– В том, что ты называешь месмеризмом, нет ничего современного. Но и ничего мистического или сверхъестественного тоже нет. Это явление столь же древнее, как и само человечество. Есть теория, что те ранние сообщества, где люди практиковали подобные вещи, получили эволюционное преимущество перед прочими. Когда никакой другой медицины нет, лучше уж человеку верить, что нечто может ему помочь, чем оставаться вовсе без всякой надежды на помощь.

Потом социальная жизнь усложнилась. Где-то подобные явления легли в основу религий разного рода, где-то стали маргинальными полузапретными практиками. В народе их называют ведовством, в христианстве – прозорливостью или молитвенным даром, в декадентских салонах – гипнозом. Впрочем, эти вещи распространены шире, чем принято считать. В трансовое состояние, когда человек становится ведомым и внушаемым, погружают и церковная служба с ее речитативами, и народные песни с их ритмами, и выступление по-настоящему хорошего оратора, умеющего чувствовать аудиторию. Мы сталкиваемся с такого рода явлениями каждый день. А вот применять их осознанно умеют немногие.

– Верно ли, что такие вещи воздействуют на тех только, кто верит в них?

– Это непростой вопрос, – Бокий вернулся в свое кресло. Рассеянно постучал по столу украшенными перстнями пальцами. – Ты ведь не спрашивала тех, кого гипнотизировала, верят ли они в гипноз. Но раз у тебя что-то получается, значит, ты производишь на них впечатление человека, способного получить над ними власть. Им даже не нужно выводить это впечатление на уровень сознания. Хотя и слухи здесь работают на тебя. Ты, должно быть, уже заметила, что на одних людей воздействовать легко, на других труднее, на третьих не получается вовсе. Связано ли это с их скепсисом? Мы не знаем, поскольку люди врут не только следователям, но и самим себе. Особенно в вопросах веры. Один священник как-то признался мне, что сам в глубине души не знает, верит ли он в Бога. Есть люди, считающие, что их неверие защищает их от подобного рода воздействий. Но не является ли такое убеждение своего рода верой?

Имеет значение, чтоб ты сама твердо знала, что именно ты делаешь. Знала, а не верила или смутно ощущала. Тогда едва ли важно, во что верит или не верит другая сторона.

– Возможно ли полностью управлять другим человеком? – спросила Саша.

– Так вот что тебе нужно, Гинзбург, – Бокий скривил губы. – Я-то полагал, ты из другого теста. Ищешь дешевый способ получить власть? Знала бы ты, насколько не одинока в этом…

– Да, – ответила Саша. – И нет. Это сложнее.

– И что же такого сложного, позволь полюбопытствовать?

Саша поколебалась. Эту часть ее жизни мало кто знал. В Петрограде – один Урицкий. Теперь, значит, никто не знал.

Бокий, конечно же, никогда не станет для нее тем, кем был Урицкий. Но если ты не можешь доверять своему начальнику, есть ли вообще смысл в твоей работе?

– Вы знаете из досье, что Александра – не мое настоящее имя, – решилась Саша. – Я приняла его при крещении, чтоб выбраться из черты оседлости. Но Юдифью тоже изначально звали не меня. Это имя досталось мне от сестры после ее смерти. Это ведь она рассказала мне о врагах еврейского народа… не только еврейского, вообще простого народа. И что когда нет превосходства в военной силе, нужно стать очень умной, чтоб войти к ним в доверие и уничтожить их. Она бы справилась. Она была в точности как библейская Юдифь: мудра и очень красива. А я только и умела, что драться, и то недостаточно хорошо, как оказалось. Я была крепче, я должна была ее защитить, но не смогла. Когда Юдифь убили, а наш дом сожгли, так случилось, что мое имя попало в списки погибших вместо ее имени. Следствие велось довольно небрежно, как всегда после погромов. Я даже не сразу заметила, что живу под ее именем. Это был знак, что я, такая во всем ординарная, должна исполнить то, к чему стремилась она. И раз сделаться красавицей я не могу, попробовала хотя бы стать умной. С грехом пополам сдала экстерном курс гимназии. Было трудно, и я быстро поняла, что в среде наших врагов никого этим не удивишь. Нужно было что-то другое. И когда я прочитала в журнале про животный магнетизм и гипноз, сразу поняла, что должна оказаться способной к этому. Всеми правдами и неправдами напросилась в месмерический салон. На меня там сперва смотрели как на грязь под ногами – провинциальная еврейка, а туда же… Но я точно знала, что у меня все получится, иначе просто быть не могло. С первой попытки ввела в транс добровольца. Заставила его плакать и говорить вслух то, что лежало у него на сердце. С тех пор меня звали наперебой в такие места.

– Это трогательная история. Но глупая. С тех-то пор ты и возомнила, будто можешь все?

Саша пожала плечами.

– Чтоб управлять другим человеком, – сказал Бокий, – нужно прежде всего управлять собой. Потому что на кого бы ты ни воздействовала, в первую очередь ты воздействуешь на саму себя. Управлять собой учат не салонные фокусы, а суровые жизненные испытания.

Саша вздохнула.

– Что, не этого ожидала, Гинзбург? – усмехнулся Бокий. – На тайное знание рассчитывала? Посвящения, ритуалы, прочая чепуха из бульварных романов?

– В городе говорят, – Саша чуть покраснела, – разное. О вас. Ритуальные оргии, призывы демонических сил… Вы не думайте, я же по работе должна быть в курсе слухов.

– Ну к чему тебе оргии, – Бокий засмеялся. – Куда тебе демонические силы. Ты и со своими-то силами совладать не можешь. Все дозволено, но не все на пользу. Пока выучи намертво одно: никогда не пытайся воздействовать на тех, кто дорог тебе. Потому что мы пока мало знаем о том, как человек устроен. Почему иногда мы находим в себе силы бороться в самых отчаянных ситуациях, а иногда погружаемся в пучину меланхолии без видимой причины. Месмерическое воздействие – вещь грубая и может что-то в человеке сдвинуть. Неизвестно, исправится ли такое нарушение само со временем. Это относится к обеим сторонам, но свои риски ты берешь на себя. Потому что месмерическая связь работает в обе стороны; открывая другого, ты открываешься сама, хотя мало кто сможет этим воспользоваться. Готова ли ты ставить под удар другого человека – это надо в каждом случае решать.

– Вы хотите, чтобы я прекратила применять месмеризм на допросах? – спросила Саша.

– Отчего же? – Бокий приподнял бровь. – Этого я не приказывал. Все, что служит революции, благо. А твои методы, при всем твоем невежестве, работают. Хотя ответственность за все, что ты делаешь, на тебе. Впрочем, ответственность за все, чего ты не делаешь для революции, точно так же на тебе. Иди, работай.

Саша встала, чтоб уйти. Бросила взгляд за окно. На Адмиралтейском проспекте две исхудавшие клячи тянули перегруженную повозку. Разгрузка подвала дома на Гороховой происходила теперь каждый день. Колеса увязали в покрывающей проспект грязи.

Саша развернулась и снова села напротив Бокия.

– У меня еще один вопрос, Глеб Иванович. Мои рапорты о переводе на фронт на должность комиссара – вы хотя бы читаете их?

– Да ты представляешь себе, что такое фронт, Гинзбург? Я даже не про вражеские пули, они, допустим, свистят и здесь. Но что такое днями, неделями ехать в теплушке, которая, вопреки названию, не протапливается, так что чай замерзает в стакане? Когда нет другой еды, кроме мороженого мяса убитых лошадей? Грязь, голод, понос, вши… Ты забудешь, как выглядит нормальная постель. А что казаки вытворяют с пленными комиссарами, с бабами особенно – тебе рассказать?

– Это все риторические вопросы, товарищ Бокий, – Саша смотрела своему начальнику прямо в глаза. – Я повторяю свою просьбу о переводе на фронт.

– Ты знаешь, что нам отчаянно не хватает людей – тех, кому мы можем доверять, и при этом они были бы способны хотя бы составить протокол. А из тебя вышел вполне приличный следователь, Гинзбург. Ты умеешь работать и с людьми, и с документами. В тебе нет ни интеллигентской бесхребетности, ни излишней жестокости. Тебе недостает юридического образования и жизненного опыта, ты ошибаешься и делаешь глупости; но в твоей преданности делу революции я уверен, поэтому ты нужна здесь. А каким комиссаром ты будешь? Допустим, марксистскую теорию ты знаешь. Но на фронте воюют не теориями. Ты представления не имеешь об армии, ее структуре, обыкновениях, быте и взаимоотношениях. Думаешь, тебе там поможет твой месмеризм? Ты можешь сколько угодно считать народные представления о колдовстве суевериями, но там тебе придется столкнуться с ними лицом к лицу. А ведьм не любят. В конце концов, то, что ты женщина, не имеет особого значения только здесь, в Петрограде. Фронт же полон одичавших и ожесточившихся за годы войны мужчин – сможешь ли ты заставить их себя уважать? Среди наших товарищей фронтовиков хватает, и любой из них справится с этой работой лучше тебя. Почему я должен тебя отпускать? Скажи мне правду, и я подумаю. Ты ведь понимаешь, что приносишь революции больше пользы здесь?

Саша на несколько секунд закрыла лицо ладонями. Потерла виски. Вдохнула, выдохнула.

– Да, – ответила она наконец. – И нет. У меня эгоистические мотивы, Глеб Иванович. Я знаю, что моя работа здесь нужна для революции, для будущего. Но ведь и я – часть революции и часть будущего. А эта работа меняет меня, и мне не нравятся эти перемены. В этом деле, – Саша кивнула на все еще лежащую на столе папку, – вчера было на две фамилии больше. Я поняла ошибку, когда список уже пора было сдавать на коллегию. Вызвала повторно свидетеля, переоформила протоколы. И все это время я ненавидела двоих людей, которые чуть было не погибли из-за моей небрежности. Я понимала, что могла б не исправлять ничего, и никто бы не заметил. И что однажды, возможно, я перестану такое исправлять. Это была… обыденная мысль, понимаете, Глеб Иванович? Меня чертовски перепугала ее обыденность. И я думаю, что буду хорошим комиссаром, потому что я верю: жертвы, которые мы приносим теперь, они необходимы ради будущего счастья всего человечества. А если я останусь здесь, я перестану в это верить и не смогу уже стать никем.

– Я выслушал тебя, Гинзбург, – ответил Бокий, и Саша вдруг поняла, почему он старается выглядеть каждый день элегантным и подтянутым: это скрывает, насколько он изможден. – У тебя действительно эгоистичные мотивы. Ты нужна революции здесь. Ты нужна мне здесь. Но я понимаю. Видишь, я не так эгоистичен, как ты. Теперь ступай. Я посмотрю, что можно сделать с твоим рапортом.