Читать книгу Комиссар - Яна Каляева - Страница 6

Мы, общество, эквивалентно меж собою.

Питаемся лишь одинаковой едою,

Живем когда светло, иначе спать ложимся,

Заменой брату своему годимся.

Прошу признать виновным в эгоизме

И изолировать от общества навек.

Ему не место в нашем коммунизме.

Нам страшен этот Человек.

– Спасибо, достаточно! – Саша скосила глаза на стопку неоформленных дел. А ведь было даже не ее дежурство! Задержанного спихнул ей Тарновский, отговорившись, как всегда, срочной оперативной работой, и сбежал раньше, чем Саша успела ему объяснить, что у нее вообще-то тоже есть работа.

И теперь она уже четверть часа слушала стихи.

– Вот эти произведения вы сегодня читали на Исаакиевской площади? – спросила Саша у задержанного, взлохмаченного интеллигента со сбившимся набок галстуком. Под глазом его набухал фингал.

– Не только. Еще читал из моего сборника “Одинокий голос разума”, вот эту поэму…

– Не надо! Полагаю, основную тенденцию вашего творчества я уловила. Скажите лучше, зачем вы это делали? С какой целью?

– Я хотел напомнить людям, что они люди прежде всего. Не масса, не представители классов, не винтики машины. Индивидуальности. Люди. Я хотел пробудить в них совесть. Потому что у вас, большевиков, материальные ценности преобладают над духовными, и вы уничтожаете в человеке личность.

– А по-моему, эти стихи персонально о вас, а не о каких-то там людях, – заметила Саша. – Глаз вам при задержании подбили?

– Нет, там, на площади.

– Благодарные слушатели, значит. Ну, допустим, каким-то образом ваши стихи пробудят в них совесть. Духовное станет важнее материального – это у голодающих-то? Сомневаюсь. Личность… ну вот мы, разумеется, уничтожаем ее, а вы своими стихами как-то возрождаете. А дальше что? Мы от этого перестанем быть на войне?

– По вашему мнению, на войне хороши все средства?

– “На войне все средства, ведущие к цели, одинаково хороши и законны, и победителя вообще не судят ни любящие родную землю, ни современники, ни благоразумные потомки”, – Саша процитировала недавнюю фронтовую сводку.

– Эта позиция ведет к неисчислимым бедам.

– Возможно. Я ее разделяю лишь отчасти. Потому что сказали это не мы, а те, с кем мы воюем. Цитата из приказа по армии белого генерала Алмазова, если быть точной. А вы говорите – совесть…

– Но ведь надо же не забывать и про совесть, – тихо сказал задержанный.

– Знаете, время такое теперь…

Вспомнив про время, Саша глянула на часы и разозлилась на себя. На что она потратила рабочее утро! Она же следователь, а не проповедник.

На этом стуле нередко сидели люди, ведущие себя гораздо более осторожно. И все же она отправляла их на расстрел, потому что они были опасны. Этот – не был. Для самого себя разве что, но такое уже не в ведении ЧК.

– Вы же врач, – Саша посмотрела в документы, – в Мариинской больнице. Вот и работайте врачом. Спасайте жизни. А проповеди на площади… не ваше это призвание.

В кабинет без стука зашел матрос.

– Тебя к Бокию, срочно, товарищ Гинзбург. Этого, – кивнул матрос на задержанного, – в камеру?

– Да ну, какое там, – ответила Саша. – Этого выпроводить.

Хотела добавить “пинком”, но сдержалась. Матрос по привычке дернул было рукой, чтоб отдать честь, но под укоризненным Сашиным взглядом осекся.

– Не читайте стихов своих больше, – Саша вернула задержанному его документы. – Ни в ком они не пробудят совесть. Да и написаны отвратительно, если честно…

Под ненавидящими взглядами очереди просителей влетела к Бокию в кабинет.

– Глеб Иванович, случилось что?

Бокий стоял, отвернувшись к окну. Он сосредоточенно наблюдал, как ветер закручивает вихрями черные листья. Золотой осени в Петрограде не было, пыльное лето сразу перешло в черную гниль.

– Все еще рвешься на фронт, Гинзбург? – спросил он, не глядя на Сашу. – Есть запрос на комиссара. Вроде как раз для тебя назначение. Но, может, и не для тебя совсем. Хочу, чтоб ты серьезно подумала. Хотя о чем ты можешь думать вообще, пустая твоя голова, как вы все, вам лишь бы на передовую…

На пустую голову Саша не обиделась. Они с Бокием сблизились за месяцы совместной работы.

– Ну не томите уже, расскажите, куда меня посылают, Глеб Иванович!

Бокий протянул Саше досье. Саша вскинулась:

– Князев? Федор Князев? Тот самый?

О командире полка Князеве, легенде Восточного фронта, Саша читала в газетах. Победоносный краском, надежда революции. Его полк почти в полном составе ушел за ним с Большой войны, как ее теперь называли, и ежедневно прибывали пополнения. Добровольцы, которые стремились не вообще в Красную армию, а именно к Князеву, под его начало.

Саша не вчера родилась и умела не только читать в газетах то, что там пишут, но и замечать то, о чем не пишут. Например, газеты ни слова не писали о вступлении Князева в РКП(б) или хотя бы о намерении это сделать…

В досье, однако, содержались только биографические данные. Происходит Князев из крестьян Костромской губернии, женат на крестьянке же. Трое детей… Призван в 1915… к 1917 дослужился до штабс-капитана. Награды… ранение… весной 1917 избран солдатским комитетом в командиры полка. Наступление, успехи, успехи, некоторые неудачи, опять успехи… и никаких данных за последние три месяца.

Фотография скверная, сделанная еще в РИА. Округлое лицо, глаза чуть навыкате. Черты… обычные русские черты, каких в любой толпе десяток на дюжину. С таким человеком можно сутки ехать в купе поезда, а позже не узнать его при случайной встрече.

Саша вспомнила, как сидела на этом же стуле напротив другого начальника ПетроЧК и изучала досье другого офицера РИА. Это было будто бы несколько жизней назад.

Саша подняла глаза от досье:

– Здесь изложено далеко не все. Почему в этом полку до сих пор нет комиссара и его ищут через каналы ВЧК?

– В этом полку, – ответил Бокий, – уже было два комиссара. Ни один не продержался и трех месяцев. Сам Князев партийной принадлежности не имеет, но якшался в армии и с анархистами, и с эсерами. Власть Советов его идеям отвечает, а вот с нашей партией… есть разногласия. Потому комиссарам у него приходилось непросто. Первый прослужил месяц и погиб в бою. Судя по всему, действительно в бою, от вражеской пули, здесь все чисто.

На смену ему прислали Родионова. Большевик с 1907 года, чрезвычайно идейный. Совершенно как наш Донченко. И вот с ним странная история вышла. Он перестал выходить на связь. Из полка рапортовали – пропал без вести. На ровном месте. Ушел из расположения части, не сказавшись никому, и не вернулся. В народе это называют “как в воду канул”. Тебе бы, Гинзбург, раскопать эту историю. Или, может, лучше, наоборот, не раскапывать. Смотри по обстановке.

Теперь полк официально на переформировании, на самом деле уже два месяца активно в боевых действиях не участвует. Хотя затишье на том участке, но все же. Снабжение не то что совсем прекращено – приостановлено, скажем так.

– Что по личной характеристике Князева? – спросила Саша. – Есть что-то, что не вошло в досье?

– Ничего особенного. Выпивает. Руки распускает, горазд подраться и бойцу за нарушение дисциплины может, как говорят на фронте, дать леща. Обычное дело для военспецов. К женскому полу, по слухам, имеет слабость. Так что смотри, товарищ, не урони моральный облик.

Саша обиженно подняла брови. Много в чем ее можно было упрекнуть, но только не в этом. Когда-то, конечно, у нее бывали романы, но она никогда не смешивала их с работой, а вся ее жизнь теперь стала работой.

– Князев по досье и по фотографии выглядит совершенно обыкновенным русским человеком, – сказала Саша. – Как знать, может, в этом причина его популярности. Люди любят его потому, что он точно такой же, как они. Князев согласен принять третьего комиссара?

– Ни согласия, ни несогласия Князев не выражает, – ответил Бокий. – Он неглуп и понимает, должно быть, что против большевиков ему идти не с руки. Но и найти общий язык с партийными не может. Гонору много, идеи разные… политическая грамотность низкая, характер сложный. Вот и выжидает. Но если и с третьим комиссаром не поладит, может красные знамена пустить на тряпки и переметнуться… на другую сторону. Его люди за ним пойдут хоть к черту. Хуже всего, если решение Князев уже принял, и не в нашу пользу. Тогда он ждет комиссара, то для того лишь, чтоб с порога повязать и выдать. Такого исключать нельзя.

– Что же, на то и война, чтоб рисковать жизнью!

– Ну что ты сияешь, будто на праздник тебя зовут. Дуреха, – Саша впервые видела Бокия таким раздраженным. – Это худшая часть моей работы – отправлять своих людей, возможно, на верную смерть. А ты улыбаешься. Слушай меня внимательно. Чтоб справиться с этой задачей, да и просто чтоб выжить – что, скорее всего, одно и то же в данном случае, – тебе придется быть очень умной. Ты неглупа, я знаю. Но тебе надо стать существенно умнее, чем ты есть. Князев – не рядовой военспец, который не знает, кого бояться больше – своих солдат или своего комиссара. Тебе придется во многом ему уступать. Но одновременно и жестко держать линию партии. На что-то, возможно, закрывать глаза. Но в принципиальных вопросах спуску не давать, невзирая на последствия. Ни в коем случае не пытаться руководить его людьми через его голову. Но в то же время установить личный контакт с кем только возможно, завоевать влияние. Партийная организация там слабая. Тебе надо усилить ее, но так, чтоб Князев не чувствовал в этом угрозы для себя. Ни в коем случае нельзя ошибаться. Но в то же время… есть такой метод: когда человек совершил ошибку, из-за которой вы не можете вместе работать, и исправить ее нельзя – ты можешь совершить ошибку в ответ. Тогда ему будет, что тебе простить, и он позволит тебе простить себя. Но это надо очень аккуратно применять, можно произвести и обратный эффект…

– Будьте мудры, как змеи, и просты, как голуби, – процитировала Саша.

– Тоже мне, овца среди волков, – усмехнулся Бокий. – Смотри, Гинзбург, может, останешься? Ты по-прежнему нужна здесь.

– Вы ведь знаете, Глеб Иванович, что я уеду.

– Ну как знаешь, – ответил Бокий. – Поезд твой послезавтра, успеешь передать дела. Инструктаж получишь в дороге. Телефонируй мне по прибытию. И потом не реже чем раз в три дня. Будем на связи столько, сколько это возможно.

***

– Похоже, тупик. Нет здесь никаких зацепок, – сказал Донченко.

– Могу я надеяться, что вы наконец закончили копаться в моем белье? – спросила хозяйка дома, пожилая дама с горделивой осанкой. – Скоро ли вы освободите меня от своего общества?

Еще час назад элегантная и уютная комната превратилась в сущий бедлам: ящики комода выдвинуты до предела, вещи вытряхнуты из шкафов, все сдвинуто с места и перемешано. Была наводка, что в этом доме находится склад подпольной организации, которая занимается вербовкой людей, снабжением их и переправкой через линию фронта. Однако, к разочарованию троих чекистов, тщательный обыск не подтвердил этого. Не удалось обнаружить ни оружия, ни поддельных документов, ни снаряжения в сколь-нибудь значимых количествах.

– Вы не имеете права вламываться в мой дом и разорять его! – заявила дама.

– Мы же предъявили вам ордер на обыск, – устало сказала ей Саша. – А если вы так хотите освободиться от нашего общества, ради всего святого, покиньте комнату. Не украдем мы ничего. А думать вы мешаете.

Дама смерила Сашу презрительным взглядом, вышла и уселась на кушетку в просторном, выложенном дубовым паркетом коридоре.

– Вот моя мать так же говорила жандармам: вы не имеете права, – сказал Донченко. – Они раз в месяц приходили с обыском после моего ареста, по расписанию.

– И что жандармы, как реагировали? – полюбопытствовала Саша.

– Да никак, – пожал плечами Донченко. – Просто делали свою работу. Прямо как мы сейчас.

– Что-то здесь беспременно должно быть, – сказал Тарновский. – Не мог это быть ложный сигнал, голову даю на отсечение.

Саша кивнула и уставилась на разбросанные по полу смятые, перемешанные вещи. Обычная одежда разных стилей и размеров. Саша взяла в руки черное кашемировое мужское пальто. Прикасаться к дорогой ткани было приятно. Элегантный, должно быть, человек носил его. Шелковая подкладка, наборные роговые пуговицы… все, кроме одной. Третья сверху категорически не подходила: простецкая желтая латунная пуговица смотрелась на шикарной вещи неуместно.

Ничего примечательного по нынешним скудным временам в этом не было. У самой Саши на гимнастерке были нашиты пуговицы трех разных видов. И все же что-то в этом пальто цепляло взгляд. Саша повертела его в руках и обнаружила внизу на подкладке запасную роговую пуговицу. Почему не воспользовались ей, а пришили вопиюще неподходящую желтую?

Саша еще раз быстро перерыла вещи, зная теперь, на что обращать внимание. На одной шинели и на двух разных сюртуках были нашиты такие же желтые пуговицы в районе груди.

– Здесь ничего нет, – сказала Саша громко. – Мы уходим, товарищи.

– Погоди, но как же… – начал было Тарновский.

Повернувшись спиной к дверному проему, за которым сидела дама, Саша состроила зверское лицо.

– Уходим, нет ничего, – повторила она, отчаянно гримасничая.

– Желтая пуговица на самом видном месте, – сообщила Саша о своей находке, когда они отошли от дома. – Ну опознавательный знак же. Зачем, правда, нашивать их так далеко от фронта… видать, господа офицеры сами себе пуговицу перешить не способны даже во имя спасения Отечества от большевистской проказы, или как там у них.

– А почему мы тогда ушли, не изъяли вещи и не арестовали старуху? – спросил Донченко.

Человеком он был хорошим, но опыта оперативной работы у него было еще меньше, чем у Саши.

– Потому что так у нас была бы одна связная, которая едва ли многое знает. И набор одежды с желтыми пуговицами. А теперь у нас есть опознавательный знак, по которому станем вязать офицерье в прифронтовой полосе пачками.

– Неплохо, – признал Тарновский. – Саша, напишешь ориентировку завтра?

– Завтра вы уже будете все делать без меня, – Саша приосанилась. – Я уезжаю на фронт.

– Нет, ну как тебе это удалось, – возмутился Тарновский. – Я, между прочим, тоже все время пишу рапорты о переводе.

– Ты здесь гораздо полезнее меня, – улыбнулась Саша. – Слишком ты хороший оперативник, на свою беду. А я вот надоела Бокию своей бестолковостью… А ты, – обратилась Саша к Донченко, – ты пишешь рапорты о переводе на фронт?

– Я не такой особенный, как вы двое, – ответил Донченко. – Работаю там, куда партия меня поставила. То есть я понимаю, все это очень героически, конечно – не отсиживаться в тылу, а рваться на передовую. Но сейчас никто не знает, где завтра пройдет линия фронта.

– Это верно, – сказал Тарновский и достал из кармана пижонской кожанки жестянку из-под зубного порошка. – Будете?

Саша отрицательно качнула головой. Кокаин она пробовала лишь однажды и потом неделю мучилась носовыми кровотечениями, а удовольствия не получила никакого.

– Стыдно, товарищ, – сказал Донченко Тарновскому.

– Не злись, – ответил Тарновский. – Мы – топливо революции, а топливу положено сгорать.

– Мы, – укоризненно ответил Донченко, – воплощаем то будущее, за которое сражаемся. Как бы тяжело ни было, мы должны пытаться стать частью этого будущего уже сейчас.

– Мне пора, тут моя квартира, – сказала Саша. Обняла обоих. От Тарновского пахло порохом и кожей его куртки. От Донченко – хорошим одеколоном. Видимо, и его революционный аскетизм имел все же некоторые пределы.