Читать книгу Кафетерий для спецназа - Яна Тарьянова - Страница 8

Шольт пригубил кофе. Искусственные лианы зашевелились. Сквозь листья на веранду заглянул мальчишка лет десяти. Осмотрел столик, Шольта и сообщил:

– Я сдал переэкзаменовку. Она поставила тройку.

За минуту тишины Ханна успела пообещать себе, что если Шольт сейчас повысит голос на ребенка, то на скандал и драку сбегутся служивые со всех трех зданий. Она мерзавцу глаза выцарапает, если он на мальчишку наорет.

Картонный стаканчик стукнулся о стол. Шольт просветлел, утрачивая казенное выражение лица:

– Хвала Камулу милосердному! С меня мороженое, как договаривались.

– Большое! – Мальчишка шмыгнул на веранду, уселся напротив Шольта, протянул открытую ладонь.

Шольт полез под бронежилет, за пазуху, порылся, выудил бумажник и вручил пацану.

– Хоть два! Пообедай тут, дома ничего нет. И купи что-нибудь на ужин.

– Ты ел? – спросил мальчишка.

– Нет. Мы сейчас на выезд. Ждем, пока прокурор санкцию подпишет. Там семиэтажный дом, как я буду пожравши на тросе болтаться?

– Никак.

Ханна понимала, что надо встать из-за столика и уйти. И все равно сидела, ошарашенная переменой – злость Шольта исчезла, как и не было никогда. Обычный оборотень: темноволосый, худощавый, немного длинноносый, симпатичный. Никакого сравнения с тем воплощением ярости, которое орало на Снежку и ломало дверной крючок. Ханна только сейчас разглядела, что Шольт ее ровесник. Около тридцати, наверное, чуть старше. А когда скандалил, искаженное лицо отягощал десяток лишних годков.

Мальчишка… мальчишка был похож на Шольта как две капли воды. Такой же черный ежик волос, внимательные карие глаза. Длинноватый носишко, придающий узкому лицу своеобразное очарование.

«Брат? Сын? Сын у одиночки, который не ест хлеб? Наверное, младший брат».

Рация затрещала, хриплый голос что-то скомандовал. Шольт вскочил, коснулся плеча мальчишки. Тот ухватил его руку в перчатке, задержал, прижавшись щекой, напутствовал:

– Удачи!

– До вечера, – ответил Шольт, щелкнул мальчишку по макушке и убежал. Пацан деловито изучил содержимое бумажника, пересчитал наличность, вынул и повертел банковскую карту. Обернулся, услышав оклик какого-то полицейского:

– Привет, Йонаш!

– Здравствуйте, дядя Болек!

– Как твои дела? Сдал «хвосты»?

– Математику на тройку, – доложил пацан. – Осталось с рисованием разобраться.

– Рисование – фигня. Главное – математика. Не зря вы с Мохито задачки решали.

Йонаш рассмеялся, вместе с полицейским вошел в кафетерий, заказал себе блинчики с повидлом и чай. Он здоровался почти со всеми заходящими посетителями, называл их по именам и гордо докладывал о тройке.

Ханна прислушивалась к обрывкам разговоров, пытаясь определить, кем приходятся друг другу Йонаш и Шольт. Слово «папа» мелькало несколько раз, но к кому оно относилось, понять было невозможно – Шольт имелся в виду, или кто-то другой. Она дважды расслышала, как упоминали Мохито, однако это ничего не прояснило – никаких проблесков родственных связей, намека на пол или возраст. Ханна прекрасно знала, что имя, кличка или фамилия могут быть обманчивы. В гостинице вместе с ней работала администратор-медведица по фамилии Клопик. На фамилию она откликалась охотнее, чем на имя-отчество, и у постояльцев частенько случалось потрясение, когда после призыва клопика из служебных помещений выплывала дородная и пышногрудая матрона почти двух метров роста.

«А зачем я вообще подслушиваю и пытаюсь что-то понять?» – подумала Ханна и ушла в квартиру, чтобы пережить ноющее чувство недовольства собой. Она дала себе обещание вышвырнуть Шольта, а теперь получалось, что скандал затронет интересы ребенка. Обижать мальчишку – даже косвенно – не хотелось, и это порождало злость на себя и на обстоятельства. Злость, которую нужно было просто перетерпеть и пережить.

На следующий день они встретились в зале. Шольт явился в «мертвый час», уставился на меню с нескрываемым недоверием. Ёжи высунулся из-за стойки, нахмурился – Ханна уже поняла, что это не угроза, а выражение готовности действовать.

– Порцию печенки, – снизошел Шольт. – Чай и кофе. Не считай пока, сейчас еще что-нибудь добавишь.

Запыхавшийся Йонаш вбежал в зал, лихо прокатился по плитке, обнял Шольта, дергая за прицепленные к поясу кобуры и чехлы.

– Она сказала, чтобы я сдал два натюрморта и пейзаж.

– Ну, ё!.. Где я эти натюрморты возьму? Ладно, подумаем. Выбери, что на обед будешь.

– Что и ты.

– Я взял печенку.

– Нормально.

Йонаш стоял, утыкаясь лбом в бронежилет, сбивая на затылок кепку маскировочной расцветки. Шольт осторожно перехватил его запястье, отвел руку от кобуры с пистолетом. Кивнул Ёжи, тихо спросил:

– Может быть, тебе еще пирожок? Или блинчики?

– Не хочу.

– А может… О, Матеаш идет! Сейчас я спрошу… На!

Он впихнул Йонашу бумажник и с топотом помчался на улицу, оглашая окрестности истошным криком:

– Господин Матеаш! Здравствуйте! Как здоровье вашей супруги? А детишек?

Глава городских огнеборцев, собиравшийся сесть в машину, замер. Ответил:

– Спасибо, все здоровы. Что тебе надо, Шольт?

– У вас в холле осенью стенгазета красивая с тыквами висела, помните? А зимой рисунки всякие с поздравлениями.

– Я-то помню. Зачем тебе тыквы понадобились?

– Не тыквы! – Шольт орал на всю округу, не хочешь, да услышишь. – Мне нарисовать надо! Три пейзажа и два натюрморта!

– Два натюрморта и один пейзаж! – взвизгнул Йонаш, забирая сдачу и хватая поднос.

– Пацана на второй год оставят, если натюрморты не принесем! Я ходил на аллею, где картины развешаны, но там всё в рамах и очень дорого! И без рам не продают. Скажите, пожалуйста, кто тыквы рисовал? Я с ним попробую договориться. Мне натюрморты позарез нужны!

– Мне б твои проблемы! – покачал головой огнеборец. – Сейчас я ему позвоню, он спустится.

Шольт с Йонашем разразились потоком благодарностей. Уселись за столик, поделили содержимое подноса, оживленно переговариваясь.

– Пап, ты крутой!

– Есть такое дело, – скромно согласился Шольт. – Но победу праздновать рано. Отметим мороженым, когда сдадим рисунки. Как ты думаешь, бутылки медовухи за три рисунка хватит?

– Не знаю. Можно будет пирог тут купить и добавить.

Ханна чуть не поперхнулась от возмущения – обсуждать с сыном алкоголь, как средство оплаты рисунков? Нет, ну какой же Шольт придурок… хоть в инспекцию по надзору за несовершеннолетними жалуйся! И… все-таки, сын. Тогда почему ни крошки сдобы, ни кусочка хлебца? Не святой же дух Камула Шольту сына принес.

В голове крутился сонм вопросов. Где мать Йонаша? Почему она не следит за ребенком, почему сбросила присмотр на безалаберного и припадочного отца, который кормит сына общепитовской едой не самого лучшего качества? Ладно, печенку в сметане Ёжи готовит хорошо. А если Йонаш захочет блинчики с печенкой? Неужели Шольт позволит ему пообедать этим сомнительным продуктом?

«Стоп! – одернула себя Ханна, отступая в кафетерий, за дверь. – С какой стати меня в эти дебри понесло? У меня что, своих проблем мало? Какое мне дело до матери Йонаша и его обеденного рациона? Блинчики с печенкой прошли проверку качества и считаются съедобными. Именно на них до сих пор никто не пожаловался – никому поперек горла не встали. Да, я не выгоняю Шольта, но на этом надо остановиться. Прочертить линию и дальше не заходить».

Дала себе слово и тут же начала прислушиваться – на веранду явился огнеборец, на досуге рисовавший тыквы. Он выслушал просьбу и потребовал от волчьего семейства кисточки, краски и бумагу.

– Я что, пальцем на столе рисовать буду?

– Не подумали, – признал Шольт. – Сейчас купим. Куда принести?

– Сюда и несите. Наберете номер, я спущусь.

– Что с меня? – деловито спросил Шольт, обмениваясь с огнеборцем номером телефона.

– Не торопись. Сделаю – сочтемся.

Огнеборец ушел. Волчье семейство доело то ли поздний обед, то ли ранний ужин, поделило деньги – Йонаш оставил Шольту сотенную купюру: «А вдруг ты кофе захочешь? Выпьешь» – и разбежалось в разные стороны. Ханна отметила, что пацан соображает получше отца. Вытребовал же себе телефон – спасателя со словами: «Пап, ну и как я ему позвоню, когда бумагу принесу? Звонить тебе, чтобы ты перезвонил? А если вас по тревоге поднимут?»

Она повернулась на оклик Снежки, изгоняя из головы Шольта, Йонаша, натюрморты и чужие заботы. Сказала же уже себе – своих хватает.