Читать книгу Взрослые в доме. Неравная борьба с европейским «глубинным государством» - Янис Варуфакис - Страница 8

Все сводилось к одному крохотному росчерку на листе бумаги – к тому, готов ли я подписать над пунктиром новое соглашение о предоставлении займа, который окончательно запрет Грецию в долговой тюрьме.

Причина, по которой моя подпись имела такое значение, состояла в том, что, как ни странно, ни президенты, ни премьер-министры «убыточных» стран не подписывают кредитные соглашения с МВФ или с Европейским союзом. Эта сомнительная честь выпадает на долю несчастных министров финансов. Именно поэтому для кредиторов Греции было принципиально важно, чтобы я склонился перед их волей, чтобы меня вовлекли в число «своих» – или, в противном случае, сместили и заменили более гибким и понятливым преемником. Подпиши я соглашение, очередной аутсайдер превратился бы в инсайдера, и меня завалили бы похвалами и материальными благами. Поток мерзких обвинений в мой адрес в международной прессе, хлынувший, как по заказу, чуть больше недели спустя после моего визита в Вашингтон, как и предупреждал американский чиновник, никогда бы не вылился на мою голову. Наоборот, меня именовали бы «ответственным» и «надежным партнером», «образумившимся мятежником», который сумел поставить интересы своего народа выше собственного «нарциссизма».

Судя по выражению лица Ларри Саммерса, когда мы выходили из бара под проливной дождь, он меня вроде бы понял. Он догадывался, что «европейцы» не заинтересованы в честной сделке со мной или с греческим правительством. Он понимал, что рано или поздно на меня надавят, принуждая подписать капитуляцию за принятие в «клуб» полноценных инсайдеров. Он знал, что я не хочу этого делать. И искренне полагал мой отказ глупостью – во всяком случае, лично для меня.

Со своей стороны, я понимал, что он хочет помочь мне заключить справедливую (по возможности) сделку. Еще я понимал, что он сделает все возможное, чтобы помочь нам, если это не нарушит его золотого правила: инсайдеры никогда не выступают против других инсайдеров и никогда не обсуждают с аутсайдерами действия и слова инсайдеров. Но я сомневался в том, что хоть когда-нибудь он поймет, почему нет ни единого шанса – ни на земле, ни в небесах, если уж на то пошло, – получить мою подпись на новом кабальном соглашении о предоставлении займа. Потребовалось бы слишком много времени, чтобы я внятно смог объяснить свои причины, но даже располагай мы этим временем, боюсь, мы слишком по-разному смотрели на мир для того, чтобы мое объяснение имело для Ларри какой-то смысл.

Доведись мне все-таки объясняться, я бы поведал ему две истории.

Первая произошла, если меня не подводит память, в афинском полицейском участке осенью 1946 года, когда Греция оказалась на грани коммунистического мятежа и второй фазы катастрофической гражданской войны. Двадцатилетний студент-химик из Афинского университета по имени Йоргос был арестован тайной полицией, избит и брошен в стылую камеру, где провел несколько часов. Наконец некий старший офицер вызвал его в свой кабинет, чтобы сдержанно извиниться. Сожалею о грубом обращении, которому вы подверглись, сказал он. Вы хороший человек и пострадали незаслуженно. Сами понимаете, времена нынче непростые, вот мои люди и сорвались. Простите их. Просто подпишите здесь – и можете идти. Примите мои извинения.

Полицейский казался искренним, и Йоргос порадовался тому, что побои и мучения, которым подвергли его головорезы-агенты, завершились. Но затем он прочитал машинописный текст, который офицер попросил его подписать, и юношу, что называется, пробрало холодом до самого нутра. В тексте говорилось: мол, я, такой-то, всем сердцем и всей душой осуждаю коммунизм, тех, кто его пропагандирует, а также их соратников.

Дрожа от страха, он отложил ручку, постарался успокоиться – и со всей вежливостью, которую ему на протяжении многих лет прививала его мать Анна, ответил: «Господин офицер, я ни в коем случае не буддист, но я ни за что не подпишу государственный документ, осуждающий буддизм. Также я не мусульманин, но я не думаю, что государство вправе просить меня осуждать ислам. И я нисколько не коммунист, но не вижу причин, по которым мне следует осуждать коммунизм».

Это заступничество за гражданские свободы было, разумеется, бессмысленным. «Подписывай! – велел разъяренный офицер. – Или тебя ждут пытки и бессрочный арест. Выбор за тобой». Ярость офицера объяснялась провалом вполне разумных и естественных с его стороны ожиданий. У Йоргоса были все задатки прирожденного инсайдера. Он родился в Каире в семье среднего класса в большой греческой общине, которая имела прочные связи в космополитическом европейском анклаве, среди французов, итальянцев и англичан, а рос рядом с образованными армянами, евреями и арабами. На французском говорили у них дома, благодаря заботам матери, по-гречески преподавали в школе; английский он изучал на работе, арабский на улице, а итальянский в опере.

В возрасте двадцати лет, исполненный решимости вернуться к своим корням, Йоргос отказался от непыльной должности в каирском банке и перебрался в Грецию, где собирался изучать химию. Он прибыл в Афины в январе 1945 года на корабле «Коринтия», всего через месяц после окончания первого этапа гражданской войны в Греции, этого первого эпизода холодной войны[9]. В стране наступило временное перемирие, и потому Йоргосу показалось разумным, когда к нему обратились как левые, так и правые студенты стать компромиссным кандидатом в президенты студенческой ассоциации факультета.

Однако вскоре после его избрания университетское начальство повысило плату за обучение, хотя студенты и без того прозябали в абсолютной нищете. Йоргос пошел к декану факультета, попытался, насколько мог, объяснить, почему плату повышать не нужно. На обратном пути его подстерегли полицейские, жестоко избили юношу на мраморных ступенях здания факультета, а потом его поставили перед выбором, по сравнению с которым дилемма Саммерса выглядела прогулкой в парке.

Учитывая буржуазное происхождение молодого человека, полиция имела все основания полагать, что Йоргос либо подпишет документ, либо сломается, едва ему пригрозят пытками. Однако с каждым новым избиением Йоргос ощущал все меньше желания подписывать заявление, покончить с болью и вернуться домой. В результате он перебывал во множестве камер и множестве тюрем, откуда мог бы вырваться в любой миг, просто черкнув закорючку-подпись на листе бумаги. Четыре года спустя Йоргос, успевший превратиться в тень себя прежнего, вышел из тюрьмы – и очутился в угрюмом обществе, которое не знало о муках его выбора (и не очень-то хотело знать).

Между тем, пока Йоргос находился в заключении, молодая женщина (младше его на четыре года) стала первой студенткой, принятой на химический факультет Афинского университета – вопреки всем попыткам этого не допустить. Элени, так ее звали, начала учебу в университете как мятежная натура и протофеминистка, но ощущала при этом глубокую неприязнь к левым: в годы нацистской оккупации ее, совсем еще девочку, похитили леваки-партизаны, ошибочно принявшие Элени за родственницу пособника нацистов. После зачисления в университет фашистская организация под названием «Х» завербовала девушку из-за ее ярых антикоммунистических чувств. Первым – и, как оказалось, последним – ее заданием было следить за другим студентом-химиком, недавно освободившимся из тюрьмы.

Такова, если коротко, история моего появления на свет. Йоргос стал моим отцом, а Элени, лидер феминистского движения 1970-х годов, была моей матерью. При такой «наследственности» я вряд ли мог рассматривать всерьез возможность стать инсайдером за подпись на документе. Понял бы меня Ларри Саммерс? Честно сказать, сомневаюсь.