Читать книгу Омертвение. Багренные Небеса - Ярослав Толстов - Страница 8

– А это удобно? – снова спросила Наташа и крепче вцепилась в поручень, когда троллейбус лихо подбросило на очередном ухабе. Водитель в прошлом был гонщиком, не иначе, – троллейбус мчался под уклон на угрожающей скорости, дребезжа всеми составными частями, и пассажиров отчаянно швыряло вперед-назад. Помимо убойного запаха разнообразных продуктов парфюмерной промышленности смешанного со стойким, невзирая на употребление этих самых продуктов, запахом пота, в салоне стояла страшная жара – троллейбусная печка работала вовсю, явно перепутав времена года.

Надя страдальчески закатила глаза – мол, откуда ж вы такие деликатные беретесь?!

– Чего тут неудобного?! Зайдешь, картины посмотришь бесплатно, пока мы с Сергеичем будем работать. Ты когда в музее-то последний раз была?

– Давно, – признала Наташа и показала подошедшей контролерше проездной. Надя и Сергеич небрежно махнули удостоверениями.

– Это чьи? – заинтересовалась контролерша, протискиваясь поближе.

– Наши, – дружно ответили представители масс-медиа, и Сергеич грозно потряс камерой, которую вез без всякого чемодана или сумки – на «Борее» на три камеры полагался только один чемодан и никакой сумки. Надя с пресно-деловым лицом добавила:

– У нас договор с троллейбусным управлением. Проверьте списки.

Контролерша, фыркнув, ввинтилась в плотную толпу пассажиров, и Надя засмеялась, пряча удостоверение.

– Как видишь, мы люди честные, – заметила она весело. – Что написано, то и есть. Особенно, если учесть, что написано исключительно по-украински и по-английски, так что разбираться пытаются не все. Тем более, когда натыкаются на страшное слово «broadcasting». Но все почти по честному. А вот один мой знакомый – он сам сторожем пробавляется – так в его удостоверении написано «Член комиссии по проверке радиационного фона вследствие аварии на Чернобыльской АЭС». И ничего, ездит. Остальные-то, конечно, поскромнее – СБУ, военная прокуратура, милиция…

– Ну, – поддержал ее Сергеич, не отличавшийся многословностью, но отличавшийся редкостной худобой и носивший длинные волосы и бейсболку с надписью «Lakers». Надя не раз говорила, что он отличный оператор, но Наташа относилась к этому с недоверием – ей казалось, что Сергеич при его габаритах не сможет удержать камеру и пяти минут. Имя его было тайной – по имени Сергеича не называл никто.

– В общем, ничего неудобного тут нет, – сказала Надя, перескакивая на предыдущую тему, и поправила светлый пиджак. В нем было очень жарко, но она терпела – начальство требовало все интервью записывать исключительно в пиджаках. – Походишь, посмотришь, а поговорим потом.

Наташа кивнула, все еще сомневаясь, – ей пока что не доводилось ездить вместе с Надей на «задание». Сегодня она получила неожиданный выходной – павильон закрылся на ремонт – хозяин решил переделать полки и установить зеркальные задники. Ей хотелось воспользоваться свободным временем и поговорить с Надей – с тех пор, как умерла Виктория Семеновна, и с тех пор, как Наташа вернулась к картинам, прошло три дня, и теперь ей казалось, что ее жизнь вступила в какую-то новую фазу. Она рисовала в перерывах на работе, приходя домой наскоро готовила ужин и снова рисовала – в один день рисовала до глубокой ночи, перейдя с карандаша на черную акварель. По всей квартире валялись листы бумаги, и Паша ругался, спотыкаясь о выдвинутые ящики и коробки, лавируя среди банок и кистей, и они в один из вечеров поссорились до хрипоты, когда он случайно наступил на ее лучшую колонковую кисть и сломал. За эти три дня они отдалились друг от друга больше, чем за все пять лет брака, и Наташа не могла сказать, что была сильно этим огорчена, – она считала, что все к этому и шло, просто произошло слишком быстро. Возможно, еще был шанс вернуть все на свои места, но теперь на это уже не оставалось времени. Все, что ее волновало, теперь ложилось на бумагу, и за прикосновением кисти или карандаша к листу для Наташи теперь скрывалось нечто большее, чем мазок или штрих, – скрывались чувства, мироощущение, общение. Одно огорчало Наташу – как бы хороши не выходили наброски – они не были хорошими, в них не было ничего положительного. Скорее всего, потому, что в том, что она рисовала, ее привлекали именно отрицательные качества, ей казалось важным показать именно их. Некоторые рисунки несли в себе и красоту, но красота получалась холодной, бездушной, недоброй.

На дорогу она с тех пор не ходила ни разу, не желая признаваться себе, что боится. Только иногда поглядывала на нее с Вершины Мира – как-то украдкой, как наблюдают за опасным врагом. Рухнувший столб установили, но новых лампочек пока не поставили, и к вечеру дорога погружалась в плотный зловещий мрак, и лучи фар проносились сквозь него, словно болиды, не оставляя после себя ничего.

С Надей нужно было поговорить о многом, но подруга заявила, что с утра должна ехать в Художественный Музей набирать материал для юбилейной передачи, и прежде, чем Наташа успела со вздохом сказать «Ну ладно», добавила:

– Впрочем… собирайся, поедешь со мной. Я там свои дела разгребу, отработаю инвертю, ты пока по музею погуляешь, а потом Сергеича сплавим с камерой и посидим где-нибудь.

Так и получилось, что теперь она тряслась в троллейбусе рядом с Надей и решала – ждать подругу в музее или где-нибудь на улице. Все же привлекательней было ожидание в музее – интересно – она действительно там давно не была. Да еще и Надя наклонилась, шепнула:

– А они, кстати, продают картины.

– Кто, музей? Да брось, это ведь запрещено.

Надя тихо засмеялась в ответ и еще ближе придвинулась к ее уху.

– Наташк, тебе тоже запрещено чеки не выбивать! Смешная ты.

Когда они подошли к тяжелой двустворчатой двери музея, Наташа с любопытством посмотрела на большой плакат.

«АНТОЛОГИЯ ПОРОКА».

И ниже, маленькими буквами.

Выставка работ А. Неволина.

– А ты мне не сказала, что здесь какая-то новая экспозиция, – заметила Наташа укоризненно. Надя недоуменно пожала плечами, разглядывая плакат.

– А я и не знала. Странно. Тамара Леонидовна по телефону и не заикнулась, может, считает, что эта выставка не настолько уж важное событие. Художник какой-нибудь аховый. Смотри, как раз с сегодняшнего числа. Что ж, снимем заодно и выставку.

– Кто такой А. Неволин? – поинтересовалась Наташа, изо всех сил дергая на себя неподатливую дверь. Надя тоже ухватилась за толстую деревянную ручку и вдвоем они с трудом приоткрыли одну из створок, посаженную на большую пружину, проскользнули внутрь.

– Откуда мне знать? Художники – твоя специализация.

– Я такого не знаю.

– Вот и узнаешь заодно.

Музей внутри совершенно не изменился с тех пор, как она была здесь без пяти минут выпускницей художественной школы – те же высокие потолки, широкая лестница, блестящие перила, красные ковры с зелеными полосками, маленький стол контролера и тот же старый, заклеенный изолентой телефон на нем, но по пожелтевшей лепнине бегут во все стороны трещины, и явственно видны мокрые пятна на потолке и стенах, и ковер совсем вытерся. Но в пустом холле по-прежнему накатывает ощущение официальности и торжественности. Наташа повернулась и посмотрела в очки пожилой контролерше, превратившиеся в два маленьких зеркальца от яркого света большой люстры.

– Здравствуйте. Мы с телевидения. Я договаривалась с Тамарой Леонидовной, – сказала Надя, и контролерша кивнула.

– Второй этаж направо.

– Ладно, – Надя поправила волосы, – ты пока осмотрись тут, походи по залам, а мы пойдем… Минут сорок, не больше. Все, давай.

– Ну, – буркнул Сергеич, и, судя по его тону и лицу, он произнес примерно то же самое, только гораздо лаконичней. Повернувшись, они начали подниматься по лестнице, и с каждым шагом, они, казалось, уходили куда-то неимоверно далеко, словно покрытые ковром ступеньки вели не на второй этаж музея, а в другой мир, из которого нет возврата, и когда они скрылись за поворотом, Наташа почувствовала себя очень одинокой в пустом гулком холле. Она посмотрела на склоненную над журналом седую голову контролерши, на стену, на перила и решительно направилась к входу в первый зал.

Всего в музее было три зала – два – для собственных экспозиций музея – и один – для привозных – на втором этаже. Уже давно Наташа, быстро изучив содержимое первых двух залов, всегда подолгу задерживалась в третьем, так же она поступила и сейчас, проведя среди «местных» картин и скульптур немного времени и машинально отметив, что все они на месте. Впрочем, это еще ни о чем не говорило – в музее существовали запасники, в которых и содержалась большая часть экспонатов – их Наташа никогда не видела.

В третьем зале никого не было, если не считать высокого крепкого человека, рассматривавшего картину в дальнем углу. Прочитав небольшую табличку, Наташа убедилась, что именно в этом зале выставлены картины А. Неволина. Кто же такой А. Неволин? – нет, она его не знает.

Картины подействовали на Наташу ошеломляюще, и ее разум оказался сбитым с ног, закружившись в водовороте эмоций – точь в точь, как подхваченная волной песчинка, и если б ее сейчас спросили об отношении к этим работам, вряд ли бы она смогла дать однозначный ответ. В картинах чувствовалась спонтанность – они не были продуктом скрупулезной работы и размышлений в течение долгих часов, их нарисовали одним махом, без подготовки. Никакой строгости и классических пропорций – манера письма отчего-то ассоциировалась у Наташи с разрушительной силой природных стихий, для которых нет ни ограничений, ни формы. Она не смогла бы точно назвать направление, но это был явно не реализм. И четко прорисованные лица людей в старинной одежде, и какие-то жуткие полузвериные образы, в которых, тем не менее, тоже угадывались люди, а иногда даже и пейзажи, вызывали какой-то сладкий ужас, одновременные желания отвернуться и подойти поближе, чтобы рассмотреть все в деталях. При взгляде на картины не возникало ни одной положительной эмоции, но в то же время Наташа никак не могла назвать их плохими, скорее гениальными до безумия. Неволин рисовал в основном людей, но не их внешность, а их душу, ее составляющие, выворачивая ее наизнанку, обнажая все пороки, все низменные наклонности, всю грязь настолько отчетливо, что Наташе даже лишним казались маленькие поясняющие таблички на картинах – во многом эти названия, по ее мнению, даже не соответствовали своей сути. С полотен на нее безжалостно смотрело все самое темное, что только может быть в человеке.

На выставке были представлены, в основном, портретные работы, и, переходя от картины к картине, Наташа не переставляла удивляться разнообразию выразительных средств, использованных художником, чтобы подчеркнуть ту или иную червоточину человеческой натуры. Одни лица были гротескно уродливы, другие же настолько красивы, что это вызывало недоумение – такой красоты просто не могло существовать в природе – и тут роль играли не внешние черты, а выражение глаз и лица, поза, какие-то детали второго плана. Так, при взгляде на портрет женщины в белом парике и темно-красном платье восемнадцатого века с безупречно правильными чертами лица, Наташа как-то сразу поняла, что эта женщина очень любила наблюдать, как забивали до смерти ее крепостных девушек, хотя на поясняющей табличке было написано совсем другое. С другой картины смотрело жуткое жапободобное существо, вокруг которого сладострастно обвилась огромная золотая змея, – скупец и накопитель, ради денег готовый на все, продавший двух своих дочерей в столичный бордель. На третьей картине вообще нечто кошмарное – женщина с телом паука и длинным извивающимся языком – сплетница и интриганка, сгубившая немало людей. На четвертой – мужчина с выражением неописуемого экстаза на лице и множеством длинных рук, которыми он обнимал самого себя, – самовлюбленный эгоист, холодный и равнодушный к окружающему миру.

Одну из картин Наташа разглядывала особенно долго. На ней была изображена молодая женщина в старинном платье – Наташа точно знала, что молодая и, кроме того, очень красивая, хотя вместо лица у той была лишь безликая туманная дымка – без единой черты. Женщина была нарисована по пояс и стояла, вывернув ладони к зрителю, кончиками сомкнутых пальцами вниз, – как на старых иконах, только наоборот, – и ладони были выписаны с фотографической точностью – каждая линия, каждый изгиб – по-видимому, художник придавал им особое значение. На секунду Наташе показалось, что она смотрит не на картину, а в окно, по другую сторону которого стоит женщина, прижав ладони к стеклу, и так же внимательно смотрит на нее. Видение было настолько отчетливым, что Наташа, зачарованная, подняла руки ладонями вперед, так же опустив кончики пальцев вниз, и потянулась ими к нарисованным ладоням, почти готовая ощутить их тепло сквозь мертвый холод стекла…

– Девушка! А картины трогать нельзя!

Вздрогнув, Наташа опустила руки и оглянулась, виновато моргая, а к ней уже подходил тот самый единственный посетитель. Его лицо не было сердитым, скорее заинтересованным. Кожаные шлепанцы с каждым шагом неприлично хлопали по музейному полу.

– Что это вы делаете? – осведомился он, остановившись рядом и внимательно ее разглядывая сквозь очки с маленькими стеклами в золотистой оправе. От него исходил сильный запах дорогого одеколона и табака. Темные волосы аккуратно зачесаны назад с высокого лба, строгое лицо человека, уже шагнувшего за сорокалетний рубеж, в руке черная кожаная барсетка. Вообще, человек имел бы сугубо деловой и солидный вид, если бы не совершенно не солидные короткие шорты.

– Да ничего, смотрю, – ответила Наташа, сердито подумав, что мямлит, как школьница, которую директор отловил на курилке. – Забавные картины.

– Забавные?! – человек изумленно приподнял брови. – Такое определение мог бы дать ребенок, но не взрослая женщина, которая настолько прониклась картиной, что пыталась стать ее отражением.

Наташа с досадой почувствовала, что краснеет.

– Я не это хотела сказать. Не забавные. Просто …ну.., – она едва удержалась, чтобы не пожать плечами.

– Понимаю, – неожиданно подхватил человек и улыбнулся на американский манер, показав все зубы, и Наташа чуть не отшатнулась – ей показалось, что человек хочет ее укусить. – Когда я первый раз увидел одну из картин Неволина, я испытал удивительно противоречивые чувства, подобрать словесное определение которым было невозможно. Да, понимаю. Но… не могли бы вы все же сказать… как организатору, мне интересно мнение жителя этого города. Вы – первый человек, который сегодня зашел в этот зал. Надо сказать, в других городах посещаемость была не в пример выше, а в Париже…

– В Париже… – с невольным восхищением повторила Наташа.

– Да, в Париже. Мы возили выставку во многие страны и везде успех. Представлять же Неволина в бывшем Советском Союзе – труд совершенно неблагодарный. Но, согласитесь, обидно, когда мастеров совершенно не знают на их родине, а восхваляют лишь за границей.

Наташа кивнула и снова стала смотреть на картину. Во внешности мужчины не было ничего отталкивающего, даже скорее наоборот, она была достаточно привлекательной, но, тем не менее, чем-то он ей не нравился, и долго разглядывать его и видеть ответный взгляд не хотелось.

– Что вы можете о ней сказать?

Наташа снова неохотно повернулась.

– О ней?

– Да, о женщине на этой картине. Как, по-вашему, что Неволин хотел показать? Вы знаете, как называется выставка?

– Да, «Антология порока». Я понимаю, о чем вы, – Наташа сжала губы, недоумевая, почему солидный организатор так заинтересовался ее персоной. – Я думаю, эта женщина – воровка. Видите ее руки. Они нарисованы так по особенному… вот посмотрите, вон там портрет убийцы, там даже табличка есть, но его руки нарисованы совсем по-другому… и еще… нет, мне кажется, что эта женщина воровала и так, что не могла остановиться. Я так же думаю, что женщина в этом не виновата – она была больна. Думаю, она страдала клептоманией. Так что, картина выпадает из общей подборки – на ней не порок, а болезнь. И еще – у женщины совершенно нет лица. Я думаю, художник не стал рисовать его, потому что боялся нарисовать его слишком хорошо, нарисовать его добрым, человечным. Не смог бы нарисовать его плохим. Он ведь хотел изобразить только плохое, правда. А хорошее могло испортить картину. Я думаю, эта женщина была очень дорога Неволину.

Человек неожиданно присвистнул, и свист прозвучал в большом наполненном картинами и эхом зале пронзительно и совершенно нелепо.

– Поразительно! – он посмотрел на Наташу с таким неподдельным изумлением, что она поежилась. – Вы, конечно, прочитали вот это?

Он протянул руку и постучал ногтем по табличке на картине. Наташа, покачав головой, наклонилась к картине и пробежала глазами надпись на табличке: Анна Неволина. Имя и фамилия. И все. Никаких комментариев.

– Я ничего не читала, – твердо сказала Наташа и снова посмотрела на картину. Неожиданно у нее в голове мелькнула смелая мысль: а я, смогла бы я так? ведь я тоже пыталась рисовать изнутри и тоже всегда получались какие-то образы, особенные, страшные. Ведь я, чего там, рисую в похожей манере, конечно, не так, но очень похоже… Потому-то от этих картин у меня и ощущение такое, словно встретила дальнего родственника.

– Но как вы узнали, что на картине изображена его жена? – не унимался человек.

– Я же вам только что объяснила, – ответила Наташа, не поворачивая головы.

– Вы художник?

– В какой-то мере да, – Наташа улыбнулась, подумав, что подобрать точное определение к тому, чем она сейчас является, довольно сложно. – Мне очень нравятся эти картины, хоть и то, что на них изображено, омерзительно. Я бы хотела познакомиться с этим Неволиным.

– К сожалению, это невозможно. Я бы и сам не упустил такой шанс, – он снял очки, достал носовой платок и начал тщательно и вдумчиво их протирать. – Но Андрей Неволин умер в конце восемнадцатого века. Кстати, при очень загадочных обстоятельствах, но, согласитесь, для такого человека естественно, что его смерть окружена тайной. Вы правда ничего о нем не знаете?

– Да, – Наташа, с трудом оторвав глаза от Анны Неволиной, перешла к следующей картине, на которой какая-то женщина, совершенно обнаженная, сверкающая драгоценными камнями – на руках, на шее, в русых волосах – изогнулась в немыслимой позе, улыбаясь гротескно огромным ртом. Глаз у женщины не было – их место затягивала гладкая белая кожа.

– Я бы мог вам многое рассказать о Неволине, – произнес человек за ее спиной. – Я занимаюсь его творчеством много лет. Очень интересный человек, уж поверьте мне.

Наташа повернулась и молча посмотрела на него, ожидая продолжения с какой-то обреченностью. Продолжение последовало незамедлительно.

– Давайте познакомимся, все-таки, неудобно как-то общаться, не зная имени, даже, как-то невежливо, – человек вернул очки на место и протянул ей руку. – Лактионов, Игорь Иннокентьевич Лактионов.

– Наташа, – она прикоснулась ладонью к его руке, и пальцы Игоря Иннокентьевича быстро и сильно сжались вокруг нее и тотчас исчезли. Пожатие отчего-то напомнило ей акульи повадки – быстро укусила – быстро отскочила.

– Очень приятно, – Лактионов улыбнулся, на этот раз не разжимая губ. – Красивое имя для красивой девушки. Итак, Натали, как вы смотрите на то, чтобы со мной отобедать или просто выпить чего-нибудь освежающего – в вашем горячем городе это просто необходимо, – он приподнял одну бровь, и Наташа уныло подумала, что ее попросту откровенно кадрят. Тем не менее, ей хотелось побольше узнать о Неволине, а уж держать Игоря Иннокентьевича на расстоянии она сумеет. Кстати…

– Вобще-то, вы знаете, я здесь не одна, – произнесла Наташа, – я жду подругу.

– Подругу? – Игорь Иннокентьевич огляделся. – Где же она? Она здесь работает? Конечно, берите с собой и подругу. Она…

Тут он осекся, но Наташа без труда угадала несказанное слово «…симпатичная?»

– Нет, она корреспондент на городском телевидении и сейчас разговаривает с директором.

– О, так здесь телевидение! – оживился Лактионов. – Это очень удачно. Извините, я сейчас подойду. Подождите меня здесь, не уходите, хорошо? Я сейчас подойду.

Он торопливо вышел из зала, а Наташа вернулась к созерцанию картин, удивительных творений Неволина. Ее особенно поражало то, что изображенное на них казалось живым – не выдуманным монстром, как в фильмах ужасов или на страшных картинках – там сразу видна искусственность. Изображенное казалось таким же живым, как и обычные люди, оно казалось тем, что существовало в этом мире, что не было выдумано; оно имело плоть и имело силу; оно смотрело с картин и видело ее. Иногда Наташе казалось, что человек вот-вот выйдет из картины – протянет руки и разорвет ту тонкую преграду, которая отделяет его от мира. Как можно было так нарисовать? Словно глаза Неволина поймали неких существ, через мозг провели их в руку, а рука заточила их в холст. Глаза, мозг, рука – вот какой тропой они сюда пришли.

Наташа бродила среди картин, забыв обо всем – о Наде, о новом знакомце, даже о дороге. Бродила, определяя образы, вглядываясь в лица. Глаза, мозг, рука… Хорошо. Очень хорошо.