Читать книгу Пятое Евангелие - Йен Колдуэлл - Страница 6

Полицейский отвел Симона подальше, чтобы задать вопросы с глазу на глаз, а я остался на поляне, которую жандармы огородили веревкой. Один осматривал восьмифутовый забор рядом с шоссе, пытаясь понять, как в сады проник посторонний. Другой, подняв голову, разглядывал камеру видеонаблюдения. Большинство жандармов в прошлой жизни были городскими полицейскими. Департамент полиции Рима. Они уже выяснили, что у Уго украли часы, что пропал бумажник, что вскрыт портфель. Но все равно продолжали подробно изучать место преступления, словно что-то не сходилось.

В этих краях любовь к его святейшеству достигала невероятной силы. Местные жители рассказывают истории о том, как папы римские заходили к ним домой, желая убедиться, что у каждой семьи в городе есть курочка на ужин. Среди старожилов многие были названы в честь папы Пия, который защищал их во время войны. Не стены охраняли это место, а сами жители. Ограбление здесь казалось немыслимым.

– Ствол! – крикнул офицер.

Он стоял у входа в туннель – огромную галерею, построенную для послеобеденных прогулок какого-то римского императора. К туннелю побежали еще два жандарма, в сопровождении пары садовников, которые показывали дорогу. Кто-то закряхтел от усилия, двигая что-то тяжелое. Но неизвестная находка, увы, оказалась не оружием.

– Ложная тревога! – коротко бросил жандарм.

У меня содрогнулась грудь от рыданий. Я закрыл глаза, обуреваемый чувствами. Мне доводилось видеть, как люди умирают. В больнице, где работала Мона, я совершал помазания больных, читал молитвы умирающим. И все же справиться с потрясением оказалось нелегко.

Прошел жандарм, фотографируя следы в грязи. Сады уже заполнились полицейскими. Но мой взгляд вернулся к Уго.

Чем он был мне так дорог? Благодаря подготовленной им выставке он стал бы популярным человеком в Риме, чье имя у всех на устах. И смею утверждать, я тоже приложил руку к этой популярности, хотя теперь и посмертной. Больше всего в Уго меня подкупали его несуразности. Очки, которые он все не мог починить. Дырки в ботинках. Какая-то нескладность, которая улетучивалась, едва он начинал говорить о своем грандиозном проекте. Даже его болезненное, неизлечимое пьянство. Ничто на свете для него не имело значения, кроме выставки, ей он посвящал все свои помыслы. Он жил ради ее будущего. И пожалуй, именно поэтому мне было так тяжело. Для своей выставки Уго стал как отец.

Симон вернулся в сопровождении жандарма, который его допрашивал. Во влажных глазах брата стояла пустота. Я ждал от него каких-то слов, но заговорил офицер.

– Святые отцы, теперь вы можете идти.

Но тут привезли мешок для перевозки трупов. Ни Симон, ни я не двинулись с места. Два жандарма положили Уго на раскрытый мешок и расправили края. Со звуком, похожим на звук рвущегося бархата, застегнули молнию. Уго уже понесли прочь, когда Симон воскликнул:

– Стойте!

Полицейские обернулись.

Симон воздел руку и произнес:

– Преклони, Господи, ухо Твое.

Два жандарма опустили мешок. Все, кто стоял в пределах слышимости, – каждый полицейский, каждый садовник, люди всех сословий – потянулись к головному убору.

– Смиренно молю Тебя, – продолжал Симон, – о душе раба Твоего Уголино Ногары, которого призвал Ты от мира сего, да не предашь ее во власть врага и не забудешь ее вовеки, но повелишь святым Твоим принять ее и ввести в райскую обитель. Через Христа, Господа нашего, аминь.

В душе я прибавил два самых главных греческих слова, самых емких и могущественных во всех христианских молитвах.

«Кирие, элейсон!»

Господи, помилуй!

Шляпы и форменные береты вернулись на место. Мешок снова подняли. Уго отправился отсюда прочь, неведомо куда.

Под ребрами ныла зияющая пустота.

Уго Ногары больше нет.

Когда мы вернулись к «фиату», Симон открыл бардачок и принялся рыться внутри.

– Где мои сигареты? – едва слышно спросил он.

– Я их выбросил.

На телефоне я увидел два непринятых звонка от сестры Хеле ны. Петрос наверняка места себе не находил. Но сигнал здесь был слишком слаб, чтобы перезвонить.

Симон беспокойно потер шею.

– Мы тебе еще купим, когда вернемся, – пообещал я. – Что там произошло?

Он выдул воздух углом рта, словно невидимый сигаретный дымок. Я заметил, что рука у него импульсивно стиснула правое бедро.

– Тебе нехорошо? – спросил я.

Он покачал головой, но сел поудобнее, чтобы поменьше тревожить ногу. Потом запустил левую руку в рукав сутаны, в манжету, которую священники используют вместо карманов. Опять искал сигареты.

Я повернул ключ зажигания. Когда мотор «фиата» ожил, я наклонился и поцеловал четки, которые Мона когда-то давно повесила на зеркало заднего вида.

– Скоро приедем домой, – сказал я. – Когда сможешь говорить, дай мне знать.

Брат кивнул, но не произнес ни слова. Постукивая пальцами по губам, он неподвижно смотрел в сторону поляны, где Уго расстался с жизнью.

Если бы мы ехали в Рим на слонах через Альпы, и то добрались бы быстрее. Старый отцовский «фиат» пыхтел на последнем цилиндре, вместо изначальных двух. Сейчас у некоторых газонокосилок больше мощности. Шкала магнитолы застряла на одной точке: 105 FM, «Радио Ватикан», и сейчас оно передавало молитвы на четках. Симон взял с зеркала веревочку с бусинами и начал перебирать их. Голос по радио говорил: «Понтий Пилат, желая сделать угодное толпе, бичевал Иисуса и пре дал его на распятие». За этими словами последовали привычные молитвы – «Отче наш», десять «Аве Мария», «Слава», – и Симон погрузился в глубокие размышления.

– Зачем кому-то понадобилось его грабить? – спросил я, не выдержав молчания.

У Ногары мало чем можно было поживиться. Он носил дешевые наручные часы. Содержимое его бумажника с трудом покрыло бы расходы на обратный билет до Рима.

– Не знаю, – ответил Симон.

Единственный раз я видел Уго с пачкой наличности, когда он обменял деньги в аэропорту, прилетев из командировки.

– Вы возвращались одним и тем же самолетом? – спросил я.

Оба работали в Турции.

– Нет, – рассеянно ответил Симон. – Он прилетел два дня назад.

– Что он здесь делал?

Брат бросил на меня взгляд, словно пытаясь выцедить смысл из моей болтовни.

– Выставку готовил, – ответил он.

– Зачем ему понадобилось идти в Сады?

– Не знаю.

Среди этих холмов, на итальянской территории, окружающей папские владения, расположено несколько музеев и археологических достопримечательностей. Возможно, Уго проводил там исследования или встречался с другим куратором. Но с приближением грозы все достопримечательности на открытом воздухе должны были закрыться, а Уго попросили бы найти себе убежище.

– Может, шел к вилле? – предположил я.

Симон кивнул. Голос по радио говорил: «И, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову и дали Ему в правую руку трость; и, становясь пред Ним на колени, насмехались над Ним, говоря: радуйся, Царь Иудейский!» Начинался новый круг молитв, и Симон следовал за ними, оставляя на бусинах, проходящих под его большим пальцем, крупинки грязи. Педантичностью он никогда не отличался, но чист и опрятен был всегда. Грязь у него на коже понемногу высыхала, и он рассеянно глядел, как на ней образуется паутина трещинок и четки уносят прочь кусочки пыли.

Как-то раз, вскоре после рождения Петроса, мы с Симоном так же сидели в машине – в тот вечер я вез его в аэропорт, он улетал к месту своего первого зарубежного назначения. Мы слушали радио, смотрели, как над головой, словно ангелы, проплывают самолеты, оставляя за собой следы. Брат был убежден, что дипломатия – богоугодное дело, что за столом переговоров умирает религиозная вражда. Когда он согласился на пост в незавидной Болгарии, где католиков меньше одного на сотню человек, дядя Лучо заламывал руки и твердил, что Симон с тем же успехом мог бы работать на лобби производителей свинины в Израиле. Но три из четырех болгар – православные хрис тиане, а со дня поездки в Афины целью брата стала работа по воссоединению двух крупнейших мировых церквей. Идеализм – один из главных недостатков Симона. В Государственном сек ретариате чиновники получали повышение по расписанию: через десять лет – до епископа, через двадцать – до архиепископа. И понятно, почему в числе ста пятидесяти кардиналов так много сотрудников секретариата. Не удается пробиться в основном тем, кому мешают благие намерения. Как предупреждал Симона дядя Лучо, махараджа должен выбирать: управлять ли ему своим народом или убирать за своим слоном. В этой метафоре под «слоном» подразумевались Мона, Петрос и я. Симону необходимо было освободиться от нас, пока чувство долга не помешало карьере.

Но затем его направили в Турцию, и Бог подбросил ему нового персонажа для духовного окормления: Уго Ногару. Заблудшую овцу. Ранимую душу, бьющуюся над главным трудом своей жизни. Одним словом, я мог себе представить, что чувствовал сейчас мой брат. Муку, сравнимую с той, которую почувствовал бы я, случись что с Петросом.

– Уго сейчас в лучшем мире, – напомнил я ему.

Это убеждение в свое время помогло двум мальчишкам пережить смерть родителей. За гранью смерти – жизнь, за гранью страдания – покой. Но Симон был еще слишком потрясен, чтобы осознать смерть Уго. Вместо того чтобы перебирать четки, он крепко стиснул их в руке.

– Что у тебя спрашивал жандарм?

Под глазами у Симона залегли складки. То ли он прищуривался, вглядываясь в даль, то ли несколько лет работы в секретариате так сказываются на человеке, которому всего тридцать с небольшим.

– Про мой телефон, – ответил Симон.

– Зачем?

– Хотел посмотреть, в какое время мне звонил Уго.

– Что еще?

Симон невидяще смотрел на трубку у себя в руке.

– Видел ли я в садах еще кого-нибудь.

– А ты видел?

Симон снова блуждал где-то во тьме.

– Нет, – только и сказал он.

У меня в голове путались бессвязные мысли. Осенью в Кастель-Гандольфо становится тихо. Папа возвращается из летней резиденции в Ватикан, поэтому жандармы и швейцарские гвардейцы убирают с территории свои подразделения. Туристические места к вечеру пустеют, поскольку последний дневной поезд на Рим уходит часов в пять, и здешние карманники, пронырливые, как и римские, становятся агрессивнее, лишенные легкой добычи. На мгновение передо мной возникла картина: Уго под дождем, на пустынной городской площади, пойманный каким-то злодеем.

– Прямо через дорогу – участок карабинеров, – сказал я. – Почему Уго не вызвал их?

– Не знаю.

Может, и вызвал, да те отказались переходить ватиканскую границу. А если Уго и набрал номер ватиканской экстренной службы, 112… сомневаюсь, что оттуда он смог дозвониться.

– Что он сказал тебе по телефону? – спросил я.

– Алекс, прошу тебя! – протестующе поднял руку Симон. – Мне нужно помолчать.

Он ушел в себя, словно воспоминание о телефонном звонке оказалось для него особенно болезненным. Должно быть, звонок застал брата по дороге из аэропорта, и Симон сказал шоферу немедленно сменить маршрут. Но все равно не успел.

Помню, как он принесся домой, едва я позвонил с известием, что Мона меня бросила. Как поклялся, что останется со мной столько, сколько мне потребуется, чтобы снова почувствовать себя человеком. Потребовалось шесть недель. Лучо умолял его вернуться в посольство. Вместо этого Симон помогал мне обклеивать Рим объявлениями, обзванивать родственников и друзей. Он присматривал за Петросом, пока я, исполненный эгоизма, беспорядочно кружил по городу, обходя места, где когда-то влюбился в свою жену. Когда он вернулся в Болгарию, наш почтовый ящик переполняли адресованные Петросу конверты, и в каждом лежали фотографии, которые Симон сделал в столице: у человека на улице сдувает парик; аккордеонист с обезьянкой; белка на груде орехов. Эти снимки стали обоями в комнате Петроса. А ритуал чтения писем стал для меня новым этапом в общении с сыном. Именно тогда я понял, что именно имел в виду Лучо. Пока Симон ходил и щелкал фотоаппаратом, менее достойные священники взбирались по карьерной лестнице. В конце концов я сказал ему, что мы с Петросом благополучно выкарабкались. Больше не надо писем. Пожалуйста.

Городские огни полились на нас разноцветным дождем. Зрачки Симона беспрерывно двигались, вбирая картины за ветровым стеклом. Эти места он последний раз видел больше месяца назад, больше месяца не дышал римским воздухом. Сегодняшний день должен был стать днем возвращения домой.

– Ты не заметил, какие-то из садовых ворот остались незаперты? – тихо спросил я.

Но он меня не услышал.

Дом в Ватикане, где выросли я и Симон и где жили мы с Петросом, назывался «Бельведерский дворец» – по-итальянски почти все, что угодно, можно назвать «дворцом». Наш «дворец» – кирпичная коробка, построенная сотню лет назад то гдашним папой, уставшим встречать на лестницах жен и детей своих служащих. «Бельведер» означает «красивый вид», но и виды у нас соответствующие: с одной стороны – ватиканский супермаркет, с другой – ватиканский гараж. Ведомственное жилье, чего от него ожидать.

Мы жили на верхнем этаже, на одной площадке с братьями ордена госпитальеров, которые держали на первом этаже аптеку Ватикана. Из нескольких окон виднелся задний фасад папского дворца, где находились апартаменты Иоанна Павла – то был уже настоящий палаццо, без натяжки. На стоянке жандарм занимался тем, для чего Бог создал ватиканских полицейских: проверял у машин разрешение на парковку. Мы дома.

– Попросить у брата Самуэля сигарет? – спросил я, когда мы поднимались по лестнице.

У Симона дрожала рука.

– Нет, не буди его. У меня где-то дома спрятана заначка.

Второй жандарм, пробегая мимо нас по лестнице, не мог не обратить внимания на жалкий вид Симона, правда из уважения отвернулся.

Я остановился и, обернувшись, поспешил окликнуть его, пока он не скрылся из виду:

– Офицер, что вы здесь делаете?

Жандарм уже спустился на один пролет и посмотрел на меня снизу вверх. Кадет с глазами ребенка.

– Святые отцы… – выговорил он, теребя в руках форменный берет. – Произошел инцидент.

– Что такое? Какой инцидент? – нахмурился Симон.

Но я уже бежал вверх по ступенькам.

Дверь моей квартиры была открыта. В гостиной топталось трое мужчин. На кухне валялся опрокинутый стул, а на полу – осколки тарелки.

– Где Петрос? – крикнул я. – Где мой сын?

Мужчины обернулись. Это оказались братья-госпитальеры из соседней квартиры, после рабочего дня в аптеке – они до сих пор не сняли белые лабораторные халаты, накинутые поверх черных одежд. Один показал в сторону спален, но ничего не сказал.

Я ничего не понимал. Шкаф в прихожей опрокинулся, паркет усыпали бумаги, а с пола на меня пристально смотрела невинная и хрупкая икона младенца Христа, принадлежавшая моему отцу. Керамическая рамка разбилась при падении. Из-за двери в спальню слышались женские рыдания.

Сестра Хелена!

Я толкнул дверь спальни. Оба сидели там, на кровати, вжавшись друг в друга. Петрос съежился в комочек на коленях у Хелены, укрытый ее руками. Напротив них, на кровати, где в детстве спал Симон, сидел жандарм и что-то записывал.

– …Пожалуй, повыше, – говорила Хелена, – но я толком не рассмотрела.

Жандарм быстро глянул на Симона, который подошел и встал позади, огромный, истерзанный бурей.

– Что случилось? – Я бросился к Петросу. – Тебе плохо?

– Babbo![3] – Петрос вырвался из рук монахини и потянулся ко мне.

У него порозовело и припухло лицо. Очутившись в моих объятиях, он тут же опять заплакал.

– Хвала Небесам! – воскликнула сестра Хелена, вставая с кровати.

Петрос у меня в руках дрожал. Я аккуратно ощупал его, проверяя, нет ли травм.

– Он цел, – шепотом успокоила меня Хелена.

– Что происходит?

Она прикрыла рот рукой, морщины под глазами немного разгладились.

– Какой-то мужчина, – сказала она. – Внутрь проник.

– Что?! Когда?

– Мы сидели на кухне. Ужинали.

– Но как он оказался в помещении?

– Не знаю. Мы услышали, когда он был у двери. Потом оказался внутри.

Я повернулся к жандарму.

– Вы поймали его?

– Нет. Но мы сейчас останавливаем и проверяем всех, кто пытается пересечь границу.

Я прижал Петроса к себе. Значит, офицера на парковке интересовали не разрешения.

– Что было нужно этому человеку? – спросил я у полицейского.

– Выясняем, – сказал жандарм.

– Другие квартиры ограблены?

– Насколько мы знаем – нет.

Я никогда не слышал, чтобы в этом здании кого-то ограбили. В нашей ватиканской «деревне» мелких преступлений почти не случалось.

Петрос уткнулся носом мне в шею и прошептал:

– А я в шкафу прятался!

Я погладил его по спине и спросил Хелену:

– Вы не узнали его?

«Деревня» – маленькая. Сестра Хелена жила в монастыре, но мы с Петросом знали почти всех в городских стенах.

– Я не видела его, святой отец, – призналась Хелена. – Он так громко бил в дверь, что я подхватила Петроса со стула и убежала сюда.

– Бил в дверь?! – озадаченно спросил я.

– И еще кричал, и ручку дергал. Когда он оказался в квартире, мы еще бежали. Чудо, что мы успели добраться до спальни!

У меня гулко стучало сердце. Я повернулся к жандарму.

– То есть это не ограбление?

– Мы не знаем, святой отец.

– Он попытался что-то вам сделать? – спросил я у Хелены.

– Мы заперли дверь спальни и спрятались в стенном шкафу.

Я опустил взгляд и увидел, что сын разглядывает бледное, испачканное грязью лицо своего дяди. У них обоих были безумные и потрясенные глаза.

– Петрос, – сказал я, погладив его по напряженной спине, – все хорошо. Ты в безопасности. Ничего не случится.

Но они с Симоном не спускали друг с друга испуганного взгляда сверкающих голубых глаз. Во взгляде брата сквозила звериная ярость, которую он безуспешно пытался побороть.

– Сестра Хелена, – шепотом повторил я, – он пытался причинить вред кому-то из вас?

– Нет. На нас он не обратил внимания. Мы отсюда слышали, как он расхаживает по квартире.

– Что он делал?

– Судя по звуку, пошел в вашу комнату. Выкрикивал ваши имена.

Я прижал Петроса к себе, заслоняя его плечом.

– Какие имена?

– Ваше и отца Симона.

По мне побежали мурашки. Я почувствовал, как жандарм внимательно наблюдает за мной, изучая мою реакцию.

– Святой отец, – сказал он, – вы можете это объяснить?

– Нет, конечно! – Я повернулся к Симону. – Тебе что-нибудь приходит в голову?

Брат смотрел отстраненно.

– Когда это случилось? – спросил он, не ответив.

В его голосе слышалась тревожная нотка. И от этого мне пришла в голову мысль, которая сперва показалась абсурдной, но мало-помалу, как чернила, разлилась в уме. Не связан ли взлом с убийством Уго? Не пришел ли сюда убийца сразу после преступления в Кастель-Гандольфо?

– Это случилось всего через несколько минут после того, как ушел отец Алекс, – ответила Хелена.

Кастель-Гандольфо находится в двадцати милях отсюда. Сорок пять минут на машине. Невозможно, чтобы оба преступления совершил один и тот же человек. Да и причины не находилось. Единственное, что связывало нас с Уго, – работа, которую мы проводили для его выставки.

– Сколько времени ты там просидел? – Симон показал на шкаф.

– Жутко долго! – с готовностью ответил благодарный Петрос.

Наконец-то хоть кто-то заинтересовался его страданиями.

Но взгляд Симона переместился в сторону окна.

– Больше пяти минут? – спросил я, чувствуя, что именно хочет узнать мой брат.

– Намного!

Значит, жандарм что-то от нас скрывает. От двери квартиры до границы бежать всего минуту. Сегодня у ворот уже никого не поймают.

Офицер закрыл блокнот и встал.

– Сестра, внизу вас ждет машина. Не стоит вам возвращаться домой по темноте и в одиночку.

– Спасибо, – ответила Хелена, – но я останусь ночевать здесь. Ради мальчика.

Полицейский открыл дверь чуть пошире.

– Настоятельница ожидает вашего возвращения. На лестнице вас ждет шофер, он готов проводить вас вниз.

Сестра Хелена была упрямой старой монахиней, но спорить с полицией при Петросе ей не хотелось. Она поцеловала мальчика на прощание, а когда гладила его по щеке, рука, покрытая темными пятнышками, задрожала.

– Я позвоню вам, – сказал я Хелене. – У меня есть еще несколько вопросов.

Она кивнула, но ничего не ответила. Петрос спрятался в моих руках еще глубже и смотрел монахине вслед, пока она уходила. Он зажал в кулачках край своей спортивной футболки, которую повсюду носил. Ее красный ворот еще не просох от слез. Укачивая его на руках, я заметил, что к двери шкафа придвинут чемодан. Сестра Хелена должна была выйти из шкафа первой, чтобы позвонить жандармам. А Петроса пришлось оставить там, ради безопасности. Значит, в темном шкафу, скорчившись в три погибели, мой сын сидел один.

Я почувствовал прерывистое дыхание у себя на шее и вдруг понял, что Петросу уже полчаса как пора лежать в постели. Да и судя по тому, каким тяжелым стало его тело, он безумно устал.

– Хочешь попить? – шепотом спросил я.

Мы пошли на кухню, и Петрос показал на осколки, валявшиеся на кафельном полу.

– Это я сделал, – сказал он. – Случайно.

Я поднял опрокинутый стул. Должно быть, Хелена на ходу подхватила Петроса – сорок фунтов веса. Я достал с полки апельсиновую фанту – напиток, приберегаемый для особых случаев. Сын полюбил его с тех пор, как увидел в городе, что кардинал Ратцингер пьет фанту в «Кантина тиролезе». Петрос уткнулся носом в пластмассовую чашку, а я поверх его плеча разглядывал хаос в прихожей, который тянулся до порога моей комнаты. По какой-то причине комнату Петроса беспорядок обошел стороной – это подтверждало воспоминания Хелены о прошедших событиях.

– На улице буря, – сказал Петрос, показавшись над оранжевым озерцом.

Я рассеянно кивнул. Может быть, он думал о человеке, который прячется за окном, о нашем незваном госте, которого так и не поймали. Жандарм закончил осмотр моей спальни и вернулся. Когда он проходил мимо комнаты Петроса, из нее вышел Симон. Жандарм о чем-то спросил его, но брат перебил:

– Нет. Для одной ночи мой племянник и так уже пережил слишком много!

– Babbo? – позвал Петрос.

Я обернулся. Он чего-то ждал от меня.

– Да?

– Я говорю, у вас машина под дождем сломалась?

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, о чем он спрашивает. Петрос интересовался, почему мы с Симоном вернулись домой так поздно. Почему он и сестра Хелена были совсем одни, когда появился этот человек.

– У нас… спустило колесо.

Наш «фиат» часто ломался. Петрос превратился в крупного специалиста по утечкам масла и поломкам генератора. Порой меня тревожило, что он становится ходячей энциклопедией автомобильных неполадок.

– Всё! – сказал он, глядя, как дядя закрывает дверь за полицейскими.

Квартира снова целиком принадлежала нам. Симон подсел к племяннику. Рядом с его внушительной фигурой Петрос успокоился и подвинулся к краю стула, как бабочка, которая греется на ветке в лучах солнца.

– Завтра вернутся, – коротко сказал Симон.

Я кивнул. Но то, что нам надо было решить сейчас, нельзя обсуждать в присутствии Петроса.

Брат гигантской ручищей взъерошил племяннику волосы. С сутаны пылью осыпалась на пол засохшая грязь.

– А машину поднимать пришлось? – поинтересовался Петрос.

– Что?

– Когда колесо меняли, – пояснил Петрос.

Мы с Симоном переглянулись.

– Я просто взял… этот… – замялся Симон и щелкнул пальцами.

– Домкрат? – подсказал Петрос.

Симон кивнул и быстро встал.

– Слушай, Петрос, я пойду помоюсь, ладно?

Потом посмотрел на меня и прибавил:

– Ubi dormiemus?

Латынь. Чтобы Петрос не понял. Это означало: «Где будем спать?»

Значит, мы оба пришли к одному и тому же выводу. Оставаться здесь небезопасно.

– Швейцарские казармы? – предложил я.

Самое безопасное место в нашей стране, после апартаментов Иоанна Павла.

Симон кивнул и побрел в душ, изо всех сил стараясь скрыть легкую хромоту.

Когда он ушел, я велел Петросу взять свою любимую пижаму. Потом запустил поиск в компьютере и терпеливо дождался, пока старенькая машина проглядит почту, отыскивая имя Уго. На душе было неспокойно. Я тщательно вслушивался, не доносятся ли с лестницы посторонние звуки.

Пара десятков сообщений. Все написаны этим летом. Последнее, двухнедельной давности, – то, которое мне нужно. Я перечитывал его, не веря глазам. Возможно, сейчас я не в лучшей форме для здравых умозаключений… Послышалось знакомое гудение в трубах, какое бывает, когда закрываются краны, и я распечатал письмо, сложил листок и спрятал в сутану. Затем пошел к Симону, в спальню, где когда-то спали мы с Моной.

Тот убирал грязную сутану в мешок с бельем, на котором наша мать вышила слова: «И отделил Бог свет от тьмы» (Быт. 1: 4). Брат казался еще более взволнованным, чем раньше, да и мне было тревожно. Только сейчас я начал осознавать, что Петросу грозила реальная опасность. И что сестра Хелена, возможно, спасла ему жизнь.

– Кто мог это сделать? – тихо спросил я.

Симон выдвинул ящик шкафа и пошарил в дырке в поисках оставленных на крайний случай сигарет. На этом шкафу наш отец держал две пепельницы, потому что одной не хватало. Пока Иоанн Павел законодательно не запретил курение, оно было любимым национальным занятием. Но, даже найдя желаемое, Симон не повеселел. Ящик никак не вставал на место. Брат потряс его так, что закачался весь шкаф.

– Мы-то им зачем?! – спросил я.

Сбросив полотенце, он надел белье, а я понял, почему брат берег ногу: кожа на бедре побагровела. Мышцы были чем-то стянуты.

– Не говори ничего! – сказал он, видя, что я заметил.

Когда сотрудники секретариата входят в мир коктейльных приемов и званых обедов, на которых каждому кладут по три вилки, они думают, что предали дух священничества. И прибегают к старым, испытанным методам. Кто-то бичует себя. Кто-то носит власяницы или вериги. Кто-то, как Симон, затягивает власяную ткань на бедре. Все это – быстродействующие противоядия от удовольствий дипломатической службы. Но Симон мог бы поступить умнее. Отец учил нас поступать в этих случаях по-гречески: пост, молитва, сон на холодном полу.

– Когда ты… – начал я.

– Замолчи! – резко оборвал меня Симон. – Дай мне одеться спокойно!

От нервов остались одни клочья. Пора было уходить отсюда.

В дверях появился Петрос. Он принес целую гору пижам с динозаврами.

– Этого хватит? – спросил сын.

Симон тут же укрылся в стенном шкафу.

– Пойдем, Петрос, – сказал я, подталкивая его обратно к кухне. – Подождем дядю Симона там.