Читать книгу Гавань - Юлия Бекенская - Страница 11

***

Ватной и серой ночью, ближе к утру, Данила обнаружил себя за столом в дымном, низком, визжащем скрипкой, хрипло бормочущем голосами месте.

Кажется, шли бурьянами, кажется, были гнилые мостки без перил…

– В Пьяной гавани мы, где же еще? – удивился Трубицын. – Ты сам с фортуной целоваться решил!..

Кто-то сдал карты. Жоржик шепнул:

– Играй, брат. На новенького должно повезти!

Все взгляды остановились на нем. Из картежного словаря он знал одно слово:

– Я пас, господа.

– Этак дело не пойдет, – сокрушался Трубицын, уводя его от стола. – Голова дурная, с таким-то прикупом пасовать?

– Картам не обучен, – оправдывался Данила. – Шахматы. Шашки… Индийская игра го… ребусы…

– Ребус ты мой луковый! Куда же тебя, – Жорж стоял за спиной у Данилы, постукивая пальцами ему по плечам, как учитель музыки, выбирающий, к сопрано или альтам определить новую хористку.

– О! Сей момент! – и, потащил его, как буксир лодчонку, в дальнюю часть кабака.

Тут, на полу, на ковре с невнятным узором, расположились двое. Бородач в халате и феске и толстяк без сюртука, в манишке и манжетах.

– Кости, брат, – шепнул Трубицын, – для шахматиста – плевая вещь! Кидай, и всех хлопот.

– Господа, – обратился к сидящим, – прошу любить и жаловать! – и широким жестом швырнул в центр ковра несколько ассигнаций.

Здравый смысл, на мгновенье проснувшись, скорбно отметил, что Жорж швырнул на ковер новые сорочки, билет на галерку в театр и свежий альманах «Исторического вестника». Отметил – и растворился.

– Новичкам везет!..

Трубицын хлопнул его по плечу и исчез. Мадам Фортуна, пьяная и продажная, ждала его здесь.

Подобрав ноги, Данила кое-как угнездился на ковре, хотя колени оказались в опасной близости от ушей. Бородач, дружелюбно оскалив зубы, протянул кальян. Он вдохнул сладковатый дым и…

Мир завертелся. Свет будто стал ярче, дым ушел в потолок, а визгливая скрипка сменилась вальсом. В ритме вальса мысли Данилы стали легки, и он мгновенно нашел ответы на мучившие вопросы.

К примеру, Елена. Конечно, ее мистицизм – сущие глупости. Но милые глупости. Женщинам должно бояться мышей, бросать за околицу сапожок и охать, когда молодой месяц показался за правым плечом. И эти гадания, суженый-ряженый и прочая ерунда – лишь повод для невинного сердца сказать, как оно тоскует по настоящей любви.

А ты? – вопросило Данилу суровое альтер-эго, – что ты сделал? Она тебя прямо спросила: «вы меня любите?» а что ты ответил?

Данила вспомнил и застонал от стыда. Ответил он отвлеченно и свысока: «Что есть любовь? Овидий…».

О, жалкий червяк! При чем тут Овидий? Вот Жорж бы не растерялся: бухнулся на колено, усы растопырил и немедля выложил руку и сердце.

А может, Трубицын прав? Осада Елениной крепости. Катапульта… Парис. Что-то с яблоком. Или Троянский конь? Лазутчики… а ведь есть в этом что-то, если подумать…

Но думать мгновением позже стало некогда. Турок протянул Даниле коробку с костями. Окрыленные откровением о прекраснейшей Е., руки Данилы вдруг стали легки, движения – артистичны. Он встряхнул коробочку и…

Шесть! Пять! Шесть!

– Новичок? – завистливо спросил толстяк.

И понеслось.

Шесть. Три. Опять шесть. Фортуна вертела задом, строила глазки, кокетничала напропалую – но все же сдалась и подарила историку жаркий и пьяный поцелуй.

Спустя время Трубицын вернулся и нашел Данилу Андреевича в феске, с кальяном во рту и с солидной пригоршней монет. Рыдал раздетый толстяк, а бородач, уже в манишке, невозмутимо тряс банку с костями.

Жорж потянул друга «спрыснуть выигрыш», но бородач скомандовал:

– Играть!

Ему, Трубицыну, скомандовал.

– Ты кому тут, морда египетская, указываешь? – спросил Жорж.

– Господа! – к ним подскочил верткий, мелкий бес, – господа, тут не шумят, тут играют.

– Господин желает забрать выигрыш, – Трубицын указал на Данилу. – Господину довольно.

Бородач раскрыл бархатный мешок, перевернул. На ковер выпал желтый диск величиной с обеденную тарелку.

– Золото! – всплеснул руками толстяк. Он был похож на рыхлого, обиженного младенца.

– Захаб, – солидно подтвердил бородач. И добавил:

– Алтын!

Тяжелый, из литого металла круг со шкалой, испещренной мелкими знаками. С ажурными съемными дисками тонкой чеканки, насаженными на втулку. Крупный синий камень (топаз? аметист?) вмурован в центральную ось.

– Полюс мира, – пробормотал Данила.

И тут же вспомнил остальные названия. Ось – это полюс мира, под ней – тимпан, ажурный круг с сеткой линий, под ним – паук, фигурная пластина с вязью таинственных знаков, на ней россыпь синих камней помельче. А стрелка поверх…

– А-ли-да-да, – выговорил он по слогам, язык заплетался.

– Это что за сковорода турецкая? – вопросил сверху Трубицын.

– Ловушка для звезд, – туманно ответил Данила.

Блеснула, заиграла в дымном свете вещица, поманила далекими странами. Данила много читал о старинных приборах. Он узнал астролябию.

Миг – и повеяло миром древним, непостижимым. Золото льстиво подмигивало, сулило оргии, женщин и караваны верблюдов. Синий камень мерцал призывно.

– Золотая! – вновь ахнул толстяк.

Золотое яблоко.

Будто комета пронеслась в голове. Вот он, ценный дар. Вот то, что позволит Даниле сделать решительный шаг.

…Он ей расскажет о звездах и отважных паломниках, в любой точке мира способных обратить лицо к Мекке. Они вместе расшифруют символы. Нежные пальчики будут ласкать эти стрелки, лазоревые глаза посмотрят на Данилу с восхищением, коралловые губки приоткроются в изумлении…

О, сколько Данила сможет ей рассказать! Как торили морские пути бесстрашные мореходы. Как покоряли пространство и время древние мудрецы. И даже расскажет об астрологии – звездном пути человеческих душ, даст понять, что и наука способна разгадывать тайны любви и смерти…

Они вместе вычислят путь от сердца Елены к сердцу Данилы. Они будут часами говорить, соприкасаться душой и взглядом…

Они…

Рука историка потянулась коснуться стрелки.

Бородач живо отдернул свое имущество и прикрыл мешком.

– Цапель, пора, – шепнул Жорж. – Они же ощиплют тебя, как петуха!

– Сколько? – хрипло спросил Данила.

Прищур узких глаз и скрюченные пальцы. Яростный спор на смеси чужих языков.

– На все! – объявил Данила.

Трубицын, скрестив руки, возвышался над ними. Усатая рожа его наливалась темной кровью.

Данила успокаивающе улыбнулся:

– Не везет любви, да-с… ничего, это пока…

Бородач выкинул две шестерки.

Золотой мираж вспыхнул – и исчез.

– Тут. Нечисто. Играют, – обронил Трубицын.

Взял первое, что подвернулось – тяжелую, черную от копоти скамью – и обрушил на ковер.

Бородач закричал тонким, обиженным голосом. Резво вскочил, бросился к Жоржу и мгновенно вцепился в ноздри. Трубицын взвыл и пнул его в пах коленом. Турок скрючился и врезался головой в колченогий стол.

Хруст. Лампа закачалась и рухнула. Пахнуло керосином.

Данила спрятал голову в колени и прикрыл руками. Трубицын поднял обидчика за грудки и боднул лбом прямо в смуглую рожу. Половой завертелся, запричитал. На шум сбегались.

Похоже, публика была не прочь поразмяться.

Пролетел табурет, и в зале стало еще темнее. На Трубицына навалились сразу с трех сторон и он, рыча, заработал кулаками. Звучало так, будто по мешку с зерном молотили палкой.

Снизу Даниле мало что было видно. Но он заметил, как под шумок раздетый толстяк хватал ассигнации и набивал ими карманы. Это было нечестно.

Выкинув руку, историк вцепился в жирное горло. Его тут же звонко ударили по уху откуда-то сверху, и толстяк раздвоился. Перевернулся кальян, вода залила Даниле штаны. Из-под сбитого стола кто-то отчаянно лягался.

Жорж, рыча, обрушил на ковер медный поднос с кружками и бутылью. Следом свалился холуй. Оставаться внизу становилось опасно.

Виновник суматохи, забытый всеми желтый диск тускло блеснул в темноте.

Золотое яблоко, пробормотал Данила, уклонился от летящей скамьи и хищным рывком схватил добычу. Ловко запихнул под рубаху, и на четвереньках пополз было прочь, но взвыл от боли. Это толстяк вцепился ему в икру зубами. Стиснув зубы, Данила замолотил ногой.

Кто-то рывком дернул его вверх и отшвырнул к стене. Уцепившись за балку, он сумел удержаться.

Драка мгновенно, как пожар, распространилась по кабаку. Опрокидывались столы и лампы. Дымная тьма хрипела, бранилась, скулила, хрустела и всхлипывала. Жоржа он не мог разглядеть.

Снаружи послышался свист. Сперва короткий, потом еще, длиннее и ближе. Данилу схватили за плечи.

– Ходу, ходу! – Трубицын ловко впихнул Данилу в какую-то каморку.

Они с грохотом продрались сквозь пыльную тьму, опрокинув по дороге что-то жестяное и дребезжащее, навалились на щелястую дверь, сквозь которую угадывался желтый свет, и вырвались на свободу.

После неслись впотьмах, а рядом плескало море, и в синюшном небе плясала злая луна. Кто-то сзади бряцал и топотал, но отстал очень быстро. Кололись сквозь тонкую подошву камни, но так необыкновенно легко было, словно на Рождество.

На окраину Благовещенской вылезли через дыру меж угольных сараев. Сюртук оказался безнадежно испачкан, вырванный на штанах клок напоминал об укусе, а Трубицын был похож на черта. Стоя во дворе, они хохотали, пальцем показывая друг на друга.

– Эй, Ванька, – кликнул Трубицын.

– Он не Ванька, он Вейка, – поправил Данила.

Извозчик-финн смотрел на них с сомнением; его коренастая лошадка с лентами в гриве переминалась с ноги на ногу, словно мечтая быстрее убраться восвояси.

Едва уговорили его забрать чумазого господина.

– Да, брат, – садясь в пролетку, сказал Трубицын, – покуролесили знатно. Наших увижу – так и скажу: дали мы с Цапелем прикурить… ну, бывай!

– Бывай, – Данила сунул ладонь в широкую пятерню, но какая-то мысль свербила, не давала покоя:

– Ты, Жорж… послушай. Важно! – он поднял указательный палец. – А я едва не забыл. Ответь: что в той коробке-то было? Которую ты гимназической крысе всучил?

Жорж молчал. Воровато оглянулся, потом наклонился к нему, и, обдав горячим дыханием, прошептал в ухо три слова.

Данила онемел на мгновение – и захохотал до слез, сгибаясь и чувствуя, как живот царапает похищенный приз.

Коляска тронулась.

Трубицын поднял прощально руку. Тараканьи усищи на чумазой роже, перепачканный сюртук, и белые, светящиеся в сумраке зубы. Ладонь, поднятая вверх, два пальца – виват, Цапель.

Таким и запомнил его Данила той безумной весенней ночью года 1907, а сколько ночей таких еще выпадет – кто разберет.

В Стамбуле, уже в двадцатом, показалось, мелькнули усы на причале. Позже, на пароходе по Рейну, примерещился знакомый фас – ты ли это, брат студенческих лет?..

Еще, много позже, в обломках судеб, на бульварах чужих городов, нет-нет и мелькал кто-то похожий, да вот незадача: махнешь за ним вслед, а его уже хвать – и нету.

Все в туман уйдет…

А пока – вот он, белые зубы в усмешке, рука в прощальном привете – бывай, брат Цапель, живи, клистирная ты трубка!

Буду я, буду. С гудящей хмельной головой, прижимая к груди астролябию, спешит Данила Андреевич домой. А навстречу ему, громыхая бочками на ухабах, из города тащится ассенизационный обоз.

Тут мы их и оставим.