Читать книгу Нелепые и безнадежные - Юлия До - Страница 4

В судебном зале холодно и сыро. Это одно из немногих деревянных зданий в городе. Частная собственность в Гринкрике процветала, в то время как государственные институты гнили и разваливались на куски. Подобное произошло со зданием, выделенным для гринкрикского нотариата, поэтому все нотариусы города ютились в душной коморке, куда обычно отводили присяжных для обсуждения приговора.

На разделе имущества присутствовало четыре человека. Лорд Лаветт за свою жизнь нажил себе больше врагов, нежели друзей. Поэтому на оглашении завещания были приглашены лишь его дети и зять.

Борьба за деньги собиралась быть жестокой. Кровопролитной.

По законам острова Святой Надежды женщины имели такие же права на наследство, как и мужчины. По законам острова Святой Надежды убийцы могли быть наследниками убитого (но это так, к слову).

В жизни на отрезанном от цивилизации куске суши были свои преимущества. Гринкрикцы придумывали собственные законы, лундонцы отвечали тем же. Жители деревень либо жили по традициям, либо слушались во всем сумасбродных Лаветтов-хозяев. Святая Надежда – сложный, непонятный, гротескный механизм, который собрал себя сам, на задворках разумного мира.

Любому здравомыслящему человеку законы и традиции острова показались бы глупыми. Например, о запрете на дуэли островитяне и не помышляли. Телесные наказания на севере были в почете. Казни прислужников Тьмы – в особенном почете. Среди воров осуждали лишь тех, кто попался. Если ты воруешь и не попадаешься – ты в почете. Если ты убиваешь и не попадаешься – ты в почете. Если ты обманываешь Совет Созидателей и не попадаешься – ты в почете, но от тебя стоит держаться подальше, вдруг что.

В общем, в зале суда собрались люди, имеющие по закону равный доступ к наследству. И, что важнее, эти люди умели не попадаться.

Ну, кроме Пивэйна. Но он попался лишь раз.

Сидящие слева от прохода, на стороне обвинителей, господин и госпожа Слаг выглядели взволнованными. Эмили никогда не была любимым ребенком (разумеется, если лорд Лаветт вообще любил своих детей). Шансы на то, что ей достанется хотя бы часть отцовского состояния, были чертовски малы. Однако Пивэйн Лаветт – преступник, а его сестра весьма странна и ничего не понимает в ведении дел. Вряд ли таким наследничкам доверят все состояние, ведь есть куда более достойные. Конечно, по закону они могут наследовать, но… Есть же лучшие претенденты! Слаг самодовольно отряхнул лацкан. В зале была непорядочно пыльно.

Достойный наследник – кто это?

Например, старый друг и компаньон, которому покойный доверил прелестную младшую дочь (пускай старшая во всех отношениях лучше).

Или же Эмили, младшая дочь, ведь она всегда была такой послушной и учтивой! К тому же Эмили родила дочь, единственную внучку. Может, хоть ей что достанется. Пускай и крошки со стола. Крошки со стола Лаветтов – пир для Слагов.

Может, хотя бы внучке… Малышка Клара его не обманывала, она послушная девочка, в отца пошла, не в мать. Клара – единственный ребенок их противной семейки. Молодая плоть! Недурная инвестиция! Может, хоть что-то. Хоть крошка.

На это Слаг надеялся всем своим нутром.

Справа от прохода, со стороны подсудимого, расположились более вероятные наследники – единственный сын и старшая дочь. Они тоже были взволнованы. Правда, их мучили не страхи бедности и бесчестия, а воспоминания.

В этом зале шесть лет назад Пивэйна Лаветта приговорили к казни, здесь Вадома Лаветт встала на колени пред отцом, моля его отозвать обвинение, простить и спасти оступившегося сына, здесь она выла (рыдать она не могла по состоянию здоровья) на плече брата, понимая, что никогда его не увидит.

После вынесения приговора на пороге этого самого зала Вадома Лаветт, униженная, озлобленная, прокляла своего отца.

«Ты – убийца, кровопивец, Иуда! – кричала она, черные вороны собирались над ее головой. – Я проклинаю тебя, Родигер Лаветт, проклинаю! Ты умрешь самой страшной смертью – утонув в собственных грехах. Ты предал родного сына, желавшего спасти нас всех! Аспид! Ты думал: окуная руки в кровь собственного дитя, ты сможешь спастись?! И не надейся! Каждый день, что я проведу без моего Пивэйна, станет кнутом, понукающим твою кончину, твою мучительную смерть! Ты умрешь в страданиях, которые тебе даже и не снились, ты сгниешь изнутри! И никому не спасти тебя. Отныне и вовек ты дважды проклят, Родигер Лаветт!»

Гринкрикцы в тот день много смеялись.

Втайне от самих себя гринкрикцы побаивались Вадому Лаветт. Они не знали, чего от нее ждать. Вадома – женщина-загадка. Женщина-контраст. Сегодня она нежное чувственное создание. Завтра – полоумная богатая дамочка, утверждающая, что старые вещи гораздо лучше, а к новым вещам у нее выработалась непереносимость.

Невозможно предугадать, в каком настроении она сегодня!

Когда Пивэйна нарядили в робу каторжника, Вадома исчезла из поля зрения гринкрикцев. В городе ее ничего не держало. Она исчезла на четыре года. Ходили слухи, будто она давно умерла от чахотки или другой какой-то заразы в лабиринтах Сейкрмола, будто никто так и не решился переступить порог старого поместья, в затхлом воздухе которого может таиться болезнь.

На долю секунды у одного только Слага возникло желание проведать ее. Он быстрехонько подавил его.

Морал только прибыл на остров, еще не обжился, ходил напуганный и сбитый с толку, тут-то его и приметил старый морщинистый господин в дорогом костюме. Почему-то согласие на наищедрейшее предложение богатого пациента стало сложным решением. Нутро подсказывало, ничего хорошего не выйдет. Однако у Морала не было работы: в городской больнице чужаку отказали, а для частной практики он не знал ни одной души на острове. Таким образом, Морал не по собственной воле стал не только лечащим врачом богатейшего человека острова, но и его компаньоном.

Когда старику становилось плохо, он все время повторял: «Вадома, это все Вадома, это все она, Вадома». Морал был человеком воспитанным, не привыкшим лезть не в свое дело, но однажды он не выдержал и спросил, кто такая Вадома.

Оказалось, старшая дочь Роджера Лаветта, которая живет на острове, в отдалении от всех, в отшельничестве.

Оказалось, они поссорились много лет назад.

Оказалось, Лаветт не уверен в том, что его дочь вообще жива.

Оказалось, Роджер Лаветт убежден, что болен из-за проклятья дочери, которое она нанесла за то, что он подал в суд на сына, который убил его жену.

Оказалось, у Роджера Лаветта был сын-каторжник.

Все это показалось доктору странным, неразумным, но ему не доводилось играть роль отца, дочери-отшельницы или сына-каторжника, поэтому он решил со своим мнением никому не навязываться, а просто свести упрямых Лаветтов вместе.

Морал написал письмо в Сейкрмол примерно такого содержания:

«Здравствуйте, мое имя Вам неизвестно, я личный доктор Вашего отца. Он болен и хочет говорить с Вами. Прошу, приезжайте».

И отправил голубем. На острове все письма отправлялись с голубями.

Морал планировал свести их наедине, чтобы отец и дочь поговорили с глазу на глаз, примирились наконец.

Он ушел из дома, хитро сверкая глазами под очками, тихо прикрыв за собой дверь, спровадив перед этим горничную и кухарку. Он шел вдоль набережной довольный собой.

Откуда он мог знать, что через двенадцать минут старик Роджер прогонит сонливость? Проснувшись в опустевшем доме, в котором было нестерпимо скучно, он, конечно, побухтел, поворчал, покричал грубыми словами, за которые моряки и каторжники зауважали бы его; и меньше чем за час смог каким-то образом организовать банкет. Банкет!

Гости собрались охотно.

Были гринкрикцы, но не-аристократы или разорившиеся аристократы. Не-аристократов больше. Гувернеры, приказчики, музыканты, актеры захудалого театра, брошенные содержанки и многие другие. На острове называли «средними». Они мало зарабатывали, поэтому предпочитали питаться в столовых одиноких стариков с невыносимыми характерами, которых не навещают дети. Средним быть выгодно. Их положение надежнее. Ставки меньше, чем у богатых. Они не любили Роджера Лаветта. Никто не любил Роджера Лаветта. Но у него были деньги. Много денег, которые он с удовольствием тратил. Он был щедр на убранство, щедр на подарки, щедр на угощенья, но скуп на любовь.

Вадому никто не ждал. Она появилась к концу ужина, к началу веселья. Бледная как смерть. Она хромала. Черные волосы были спутаны, окроплены дождем и чем-то темным, вязким, похожим на кровь. Она была одета в платье необычного кроя, который не был известен гринкрикским дамам, но точно был старомодным и несуразным.

На ней были черные перчатки. Она всегда носила перчатки, чтобы не прикасаться к чужим вещам.

Праздник в светлой гостиной, наспех украшенной ленточками, был в самом разгаре, когда побелевшая служанка доложила: «Вадома Лаветт, господин». И ускользнула в кухню. Ее трясло. От непонятного суеверного страха и тревоги, смешанных с отвращением. Вскоре гости ощутили то же самое.

Вадома передвигалась так, будто в ее статной высокой фигуре сломался какой-то механизм. Движения стали ломанными, резкими. Они причиняли ей боль.

Все замолчали. Все наблюдали.

Три появление Вадомы – три стадии ее разложения, ее деградации. Стадия «Вадома и светские ниши» – она отменна, роскошна, странновата, но интригует. Стадия «Вадома в зале суда» – истеричка, сумасшедшая, выкрикивает проклятья. Стадия «Вадома сейчас» – что за ужас, что за болезнь поразила ее, не дай Бог, это заразно!

Болезнь, чем бы она ни была, прогрессировала с пугающей силой.

Вадоме тут же уступили место. Она тяжело села, морщась от проникновения чужеродных предметов в ее окружение. Даже через ткань этот чужой стул был ей противен, он раздражал ее кожу. Свет слепил глаза, в Сейкрмоле она жила в темноте, за забитыми ставнями.

– Я думала, ты умираешь, – прохрипела она, косясь на отца.

Он сидел во главе стола, в пестром халате и тапочках. Он не наряжался к гостям, они пришли есть и пить в его дом. Он кормил и спаивал их, так к чему парад? Гостей было двадцать. Все выпили, раскраснелись, развеселились.

Простой закон: стоит Вадоме зайти в комнату – все веселье тут же испарится.

– А я думал, ты уже умерла, – промычал старик, набивая рот жареным теленком. Вадому стошнило бы, если бы состояние ее здоровья это позволяло.

Она откинулась вперед, на руки в черных перчатках.

– Тогда зачем звал?

– Не звал.

Вадома, морщась от света, порылась в кармане, бросила на стол какую-то бумажку. Письмо Морала. Его передали через стол жующему старику. Он хмыкнул, хохотнул и рванул зубами телячью ногу. Слюна его разлетелась по всему столу.

– Гаденыш, – ругнулся старик Лаветт и продолжил жевать.

Гости затаили дыхание.

Вадома всегда портила веселье, вводила – нет, не вводила, сталкивала! – в пучину уныния. Роджер жевал, смотря на дочь сквозь убранство стола. Даже жареный цыпленок с торчащими обсосанными костями выглядел более здоровым, более живым, чем Вадома.

– Слышал, крестьяне снова пытались тебя сжечь.

– Было дело. Но меня теперь не так просто убить, как раньше, – Вадома оскалилась. – Сложно убить то, что уже мертво, ты не согласен?

– Как скажешь.

Роджеру было уже не до смеха. Чудаковатость дочурки перешла в полноценный психоз. Одиночество в запертом на все замки Сейкрмоле прикончило остатки разума этой женщины.

Почему было нельзя отпустить ее? Потому что в таком случае Роджер Лаветт перестал бы звать себя своим именем.

– Как там Сейкрмол? Как там мой дом? Ты хорошо следишь за ним? – язвительно спросил старик.

– Как ты сказал? – переспросила она. Ее губы дрогнули, глаза вспыхнули. – Твой дом?

– А чей еще? – усмехнулся старик.

Шея Вадомы дернулась.

– Верно. Сейкрмол принадлежит тебе, по бумагам, не спорю. Но это мой Дом. Ведь это я в нем живу, я слежу за порядком, я охраняю его от пламени факелов.

Роджер Лаветт пожал плечами, вытирая жирные пальцы о халат.

– Ты живешь в Сейкрмоле, потому что я тебе разрешил.

Мимика Вадомы зарябила, словно ручей под тонким дыханием ледяного ветра. Будто нервный тик сразу в четырех местах. Она заставила себя успокоиться. Прошипела:

– Да, ты прав. Ты разрешил мне. Это так великодушно с твоей стороны. Ты позволил мне остаться. Вы, крысы, бежали на Лаветт-Роу, а я осталась. Ты позволил мне это. И ты совершил ошибку, поступив так. Сейкрмол принадлежит мне.

– ОН МОЙ!!! – взревел Роджер Лаветт, подскакивая со стула. – Тебе ничего не предлежит! И не будет! Я ничего тебе не оставлю, ясно?! А продолжишь злить меня – заберу, что дал!

Вадома расхохоталась. «Не знаю, бывает ли у смеха температура, но ее смех ледяной», – мелькнуло в разгоряченной голове Роджера Лаветта.

– Заберешь, что дал? – повторила Вадома, смеясь. – А забирай! Попробуй. Завтра же приходи в Сейкрмол. Пройдешь по Проклятой земле до поместья без воспаления легких или вилы в спине, я отдам тебе его, клянусь. Продержишься в его стенах и не завопишь от ужаса, и я с радостью вручу тебе ключи. Только это не так просто, как тебе кажется, Родигер.

Между ними завязалась ссора. Как всегда. С оскорблениями, несвязанными выкриками и непонятными непосвященным обвинениями. Роджер стал пунцовым от крика. А Вадома тихо посмеивалась под градом ругательств, обиднейших слов, которые должны были хоть как-то ее встряхнуть.

В итоге Вадома медленно встала, тень ее нависла над столом. Она пошатнулась, опрокинула с грохотом стул и поковыляла прочь. У дверей столовой она остановилась, загадочно, любовно проговорила:

– Я все-таки хорошо, что ты вернулся, Родигер. Будет чем Его кормить, а то моих сил уже не хватает.

И ушла.

«Она спятила. – Эта мысль объединила всех гостей. – Спятила окончательно. Бесповоротно. Эта женщина уже не станет нормальной».

Через шесть недель Вадому, с аккуратнейшей прической, в чистой одежде, в прекрасном расположении духа видели на охоте с отцом в Прилесовой чащобе. Она была очаровательна, холодна, загадочна. К ней вернулись грация и легкость движений. Роджера Лаветта катили в коляске.

Одним словом, от Вадомы Лаветт можно ждать всего.

В зале суда скрипнула дверь, вошел старый, седой, с недовольным лицом и прищуренными глазами нотариус. Он чем-то походил на отца, заметила Вадома, но нотариус был не так ухожен, как покойный, и не имел столь больших денежных средств, чтобы компенсировать это. Вслед за ним, скромно, бесшумно, прикрыв за собой дверь, прошмыгнул доктор Морал.

– Пожалуй, начнем, – проворчал нотариус, усаживаясь в потрепанное кресло судьи.

Доктор в нерешительности продолжал стоять у двери, нервно покачиваясь на носках.

Она сидит меньше, чем в десяти футах, такая же холодная, неприступная, как в день их первой встречи, в спальне больного старца. Моралу повезло, что в день, когда Вадома вернулась в город по его же призыву, он не увидел ее. В глазах Морала Вадома всегда была прекрасной статуей. Горделивая осанка, черные волосы.

Печальный, но не слышимый той, чье присутствие его вызвало, вздох вырвался из груди доктора. А ведь он мог подойти к ней, высказать соболезнования, справиться о здоровье…

Морал стоял на месте, безжалостно сжимая краешками ногтей указательного и большого пальцев и вырывая с корнем назойливый заусенец, мешающий почему-то жить.

Не после того, что он сделал. Уже нет. Он никогда не заговорит с ней.

– Дело в том, леди и джентльмены, – поставленным голосом начал нотариус, – что завещание покойного господина Роджера Лаветта составлено весьма… необычно.

Все присутствующие переглянулись. Вадома незаметно усмехнулась. Никто не хотел необычностей. Завещание – важная часть смерти. Наследство Роджера Лаветта обещало быть немаленьким. Выжженная земля, Проклятая земля, Багровый утес, фабрики, деревья, крестьяне. И не меньше десяти тысяч куриков (местная валюта) дохода в год!

– В каком смысле «необычно»? – поинтересовался Пивэйн Лаветт, опираясь на трость с набалдашником в виде черепа. Точнее, с младенческим черепом в качестве набалдашника, который почему-то в присутствии «нормальных» людей приходилось называть «побрякушкой», «качественным муляжом» и «великолепной работой мастера слоновой кости».

– Ваш отец, господин Лаветт, предположительно, был не в себе, когда писал это, – серьезно ответил нотариус, тыча обгрызенным ногтем в листок бумаги. – Вы только послушайте:

«Я, названный при рождении Родигером (такое имя даровал мне мой дед, во имя памяти наших великих предков, черт ее дери, эту память), но известный в миру под именем Роджер Лаветт. Я, разрушивший самого себя, свою душу, свой род. Я – человек без чести, но с гордостью. Я – человек без совести, но с сожалениями. Я завещаю все, что имел и когда-либо мог иметь, своему старшему сыну Пивэйну Лаветту, безбожному выродку, такому же кровожадному, как Ангваснэзомтэка, его мать. Не знаю, за что Господь так жесток со мной. Он ведь отвратителен, мой сын. Но он мой. Такой же, как и я. Он и есть я. Только с примесью туземского бреда и преклонения бесам. Зачем я прожил свою жизнь, зачем я вынес столько, если все сводится к смерти и разочарованию? Я мечтал лишь об одном – чтобы мои дети были ангелами. Но они не ангелы, они подобны мне. Они – чудовища. Моя дочь – ведьма, совокупляющаяся с Тенью, а сын молится Сатане. Они оба безумны!!! Но это мои безумцы, порождения моих чресл. И я оставляю все им. Пивэйн Лаветт, нарекаю тебя моим приемником, моим сыном, моим! моим! моим! моим! моим!..»

– И так еще тридцать девять раз, – заключил Норрис. – Очевидно, он был не в себе.

Присутствующие снова переглянулись.

Слаг, словно злодей в дешевой пьеске, потирал руки. Быть может, именно сейчас у него появился шанс. Судьба протянула ему тоненькую ниточку надежды, за которую он должен ухватиться. И он ухватится!

– И как же нам быть, господин Норрис? Мудрейший Совет Созидателей признал Пивэйна наследником? – обеспокоенно спросила, почти прошептала, Вадома, поворачивая головку то к брату, то к нотариусу.

Роль глуповатой беззащитной дамочки в беде, от которой мужчины таяли, давалась Вадоме отлично. Она крутила головкой, отрывисто дыша через рот, как и полагается взволнованной, готовой вот-вот упасть в обморок женщине; хлопала ресницами, скрывающими блеск бездушных глаз.

Мистер Норрис, человек зрелый, статный, примерный семьянин, молодцевато крякнув, поправил засаленный галстук.

Слаг извился в судороге приближающегося нервного срыва, метнув гневный, требовательный взгляд на жену, которая игнорировала его, смотря в невидимую точку на стене. «Сделай хоть что-нибудь, будь душкой!» – кричал взгляд Слага.

– Поймите, госпожа Лаветт, – кашлянул нотариус, прищуривая подслеповатые глаза, обращаясь конкретно к предмету минутного обожания, – решение вопроса наследования – вопрос весьма деликатный, требующий усердного… пристального… Морал, помогите!

– Усердия? – промямлил доктор. Он не ожидал, что кто-то обратится к нему. Он не ожидал, что кто-то вообще его видит.

– Усердное усердие, – махнул рукой нотариус. «Вот почему тебя никто не любит, – с досадой подумал старик. – Такой момент испоганил!»

– Я понимаю, какую сложную работу вы проделали, господин Норрис, и я благодарна вам от всего своего сердца. Но молю вас, не томите, ответьте: завещание признали действительным? – прервала его Вадома, обращаясь к нотариусу с почтительным наклоном головы все тем же сладковато-интимным, шепотливым тоном, подаваясь немного вперед.

Ее голос, ее спокойствие могли звучать по-разному. Они могли убаюкивать, ласкать слух; могли доводить до неистового гнева и беспокойства; могли подчинять себе, вызывать невыносимое, неподдающееся объяснению желание, – сегодня она говорила именно таким голосом.

Слова плавно вытекали из ее уст, капля за каплей, они доносились до старого, неудовлетворенного жизнью нотариуса, липли к изгибам ушных раковин, к обвисшим мочкам и проникали внутрь, в самую глубь, в его хваленый мозг, словно пронырливые черви. А легкий наклон головки с поднятой вуалью и премилая улыбка бесповоротно очаровывали.

У доктора, наблюдавшего за переменами в облике Вадомы Лаветт, ныло сердце. Какой душкой она могла быть, когда хотела! С ним она обращалась, как с букашкой.

Прежде чем ответить, нотариус сконфуженно откашлялся. Мысли, не касающиеся дела, отказывались покидать голову.

– Члены Совета Созидателей сначала отказались, решили, мол, раз так не положено, так не будет, но я – я, госпожа Лаветт! – настоял, а мое слово дорого стоит, уж поверьте, меня чтут и уважают, ведь я опытный, с убедительной репутацией…

Расхваливая себя, Норрис окончательно потерял нить и тупо улыбался под обманчиво теплым взглядом обманчиво терпеливых голубых глаз.

– Так значит, все достается мне? – морща лоб, спросил Пивэйн.

– Да, вам. Но если бы не я…

Старика уже никто не слушал.

Брат с сестрой метнули хищные взгляды в сторону соперников. Почти минуту никто не произносил ни слова. Лишь скрипы половиц и звуки бессмысленной дискуссии, разгоравшейся за стенкой, в коморке присяжных, нарушали тишину, повисшую над залом суда, и по совместительству залу Заседания и нотариата.

– Но… но как же так? – заикаясь, дрожащими губами воскликнул наконец Слаг. – Как Совет Созидателей мог допустить подобное?! Как такое глупое, непонятное завещание можно воспринимать всерьез, я не понимаю. Не верю! Завещание составлено не по протоколу, покойный был не в своем уме, завещание ничего не значит, вы не можете воспринимать его всерьез! Ведь…

От тресковатого, скачущего от контратенора к тенору голоска Слага у брюзгливого нотариуса зазвенело в ушах. Возвращалась мигрень.

– Понимаю ваше негодование, господин Слаг, однако прошу, не повышайте голос.

– Нет, нет, я просто не могу успокоиться! – плевался неугомонный Слаг, для выразительности своей речи он не поленился подняться на ноги и начать весьма активно жестикулировать, отчего Эмили сделалось стыдно за супруга. – Этот человек – преступник! Убийца моей тещи, царство ей небесное! Я не верю в то, что Роджер мог оставить ему все!

Какое жалкое оправдание. Жалкая попытка.

– Да, преступник, однако это не меняет дела. Вам известно, согласно указу Совета Созидателей, любой житель острова Святой надежды имеет право стать наследником.

– Но он убийца его жены! – не унимался Слаг. – Роджер не дал бы и крошки ему! Даже отравленной! – кричал он, но никто уже не слушал. – Доктор Морал, – обратился он так, будто неприметный доктор, о присутствии которого все позабыли, мог спасти его жизнь. – Доктор Морал! Вы ведь знали покойного! Вы были с ним в последние минуты его жизни, так разрешите же наш спор, скажите, что Роджер Лаветт, человек злопамятный и обидчивый, – что, разумеется, ничуть не умаляет его достоинства, – ни за что на свете не отдал бы все тому, кто так подло, жестоко с ним обошелся! Как же так! Разве такое возможно?!

Все разом, словно заводные игрушки, повернули головы в сторону доктора. Сам Норрис уже позабыл, что пригласил его.

– Я с превеликим удовольствием отвечу на ваши вопросы, мистер Слаг, – лживой вкрадчивостью начал Морал. – Я действительно знал Роджера Лаветта последние два года и был его лечащим врачом все это время. Не смею утверждать, что мы были близки, однако уверяю вас, леди и джентльмены, господин Норрис, что я не отходил ни на шаг от больного, когда он был в сознании. Я имел связь со всей прислугой в доме пациента, мне известны имена всех, кто его навещал и всех, кто писал ему. Среди присутствующих мне знакома лишь В… – Он осекся, кашлянул. – Мне знакома лишь госпожа Лаветт. И я уверен: не будь покойный так высокомерен, оценивай он женскую натуру наравне с мужской, он завещал бы все Вадоме Лаветт, ведь она заботилась о нем, навещала его, когда могла, варила тот ужасный суп… – Морал снова запнулся. Вадома слушала без интереса. Она была готова вот-вот зевнуть. – Однако покойный был собой и не стал вручать ключи от своего мира женщине. Поэтому в завещании говорится о Пивэйне Лаветте. Определенно.

Договорив, Морал сделал шаг назад, желая укрыться в тени.

– Вы лжете, господин любезный! – заверещал Слаг. – Я навешал покойного! Я собственными ногами доходил до его порога и собственными руками стучал в дверь! ВЫ не впускали меня! А значит, вы с ними заодно, сударь!

– Вы нарочно приходили в часы дневного сна, и я не раз указывал вам на это, – возразил оскорбленный, но держащий себя в руках доктор. – Я лично известил вас о часах приема господина Лаветта, однако вы ни разу не явились в назначенное время.

– И снова ложь!

– Да, вы правы, – покорно согласился доктор, с трудом сдерживая нервный тик. – Вы правы, я солгал.

Вадома вновь подалась вперед, следя за происходящим. Букашка-доктор смог заинтересовать.

Обычно Вадома становилась противницей Слага, ведь в увиливании от открытого конфликта, унижении достоинства противника скрытыми в повседневных, привычных для уха фразах, переплетении лжи двух противодействующих лжецов Вадома была сильнее всех. Пивэйн горячился, кричал, буйствовал, поэтому в гринкрикском обществе действовала Вадома, он лишь время от времени давал команды и указывал цель. Поэтому теперь, когда ее как будто заменили этим слабым игроком, Вадоме было не по себе.

Не по себе, но жутко любопытно, чем кончится!

– Вы правы, многоуважаемый мистер Слаг, – развел руками доктор. – Вы действительно приходили в часы приема. Кажется, даже дважды.

Слаг кивнул раз шесть в разные стороны, подтверждая слова молодого врача.

– Вы вломились в дом, когда покойный был уже при смерти, в бреду, вы кричали на него и требовали вписать себя в завещание, угрожая расправой и ему, и мне, выпроваживающему вас.

– Ложь! – верещал побледневший Слаг, умоляя мечущимся взглядом поверить ему. Хоть кто-нибудь, поверьте! Хоть кто-нибудь!

– Вы сопротивлялись, Слаг, вы буйствовали, – продолжал отвердевшим голосом доктор.

– Это ложь! Ложь!!! – Слаг извивался под пристальными взглядами тех, кто ему не верил. – Я порядочный человек! Я бы никогда так не поступил со своим близким другом! Это наглая ложь!

Вадома тихонько хихикнула. Мизинец правой руки, покоившейся на младенческой кости, дернулся вверх – тихо, посмотрим, что будет дальше. И Лаветты смотрели.

– Мы же в зале Заседания, как вы можете лгать! – Слаг тыкал пальцем на статую Правосудия.

Вадома прыснула. В перчатку, тихо. Но услышать было возможно.

– Бога ради, сядь! – не выдержала Эмили. В юном девичьем голоске едва слышно проскрежетали раздражение, жесткость.

Слаг открыл рот без звука, поджал губы и сел. Спиной он к скамейке не прислонился, сидел на самом краю. Видимо, нож, торчащий меж лопаток, мешал.

Присутствующие выждали немного: вдруг Слаг захочет продолжить. Он молчал. Эмили делала вид, что ничего не произошло. Что никто не заметил, какая она на самом деле. И злорадный взгляд Вадомы означал «ха-ха, твой муж слабак, он позорит тебя», а не «ха-ха, вот ты и показала свой настоящий характер, стерва».

– Думаю, вы можете быть свободны, Морал, – благосклонно обратился Норрис к доктору. – Вы исполнили свой долг.

Морал покинул помещение, метнув пылкий, но безнадежный взгляд на ту, что не смотрела на него.

– Ах, господин Норрис, – томно протянула Вадома, – скажите, правильно ли я поняла, что все, без каких-либо сомнений, переходит моему милому братцу? И инсинуации господина Слага никак не могут повлиять на это?

– Д-да, решение уже принято.

Нотариус снова откашлялся. От одного взгляда этой таинственной женщины, про которую ходило столько слухов, у него пересохло в горле.

– Ах, это чудесно! Благодарю за разъяснение, а то, признаюсь, я совсем потерла нить. Они так громко говорили, у меня голова разболелась… – Вадома театрально приложила ладонь тыльной стороной ко лбу, вздохнула так слабо, так томно, что у старого нотариуса чуть не случился разрыв сердца.

Пивэйн молча, как всегда угрюмо, наблюдал за сценой совращения честного джентльмена. Он не любил, когда сестра пускала в ход женские чары, по какой-то причине это вызывало в нем бурю чувств. Возможно, все дело в том, что подобное унижение ее достоинства причиняло Пивэйну почти физическую боль. Возможно, всепрожигающий луч сладострастия, исходящий от Вадомы, давал незаметное глазу, но будоражащее сознание, горячащее кровь любого зрелого мужчины излучение, под пагубное влияние которого, сам того не осознавая, попадал Пивэйн. Он чувствовал себя странно в такие моменты, он терял способность здраво мыслить, тушевался, злился, дрожал, ревновал.

– Когда я могу начать распоряжаться своей собственностью? – обратился он к Норрису.

– Все счета уже переведены на ваше имя. Сейкрмол, Выжженная и Проклятая земли, Багровый утес принадлежат вам, как и все, что там находится. Вы можете делать с ними все, что пожелаете. В границах допустимого, разумеется, кхм.

– Славно, – оскалился наследник, опираясь на трость. – В таком случае я хочу переписать Сейкрмол на имя сестры.

Пивэйну было известно о том случае, когда отец кричал, что это ЕГО дом. Пивэйн знал, как Вадома любила Сейкрмол. И Сейкрмол любил Вадому.

– Что, прямо сейчас? – опешил от столь скорых пожеланий нотариус.

– Да. С этим могут возникнуть какие-то затруднения?

– Нет, нет. – Норрис со скрипом поднялся. – Сейчас принесу нужные бумаги.

«Какая женщина!» – вздохнул он, бросая через плечо взгляд на Вадому Лаветт, которой было уже наплевать на него.

***

– Мистер Лаветт!

Он поджидал их на улице, у печальных облезлых стен зала Заседания.

– Ба! Месье доктор! Вы изрядно услужили нам, благодарим покорнейше! – Пивэйн Лаветт распростер руки для невидимых объятий, оборачиваясь на зов доктора и вышагивая ему навстречу.

Вадома оставалась неподвижной статуей, наблюдавшей за происходящим. Завещание оглашено. Наследство захвачено. Незачем притворяться. Лицо ее сделалось безжизненным. На руке восседал исполинский ворон.

Прохожим, искушенным зрителям уличного театра жизни, казалось крайне любопытным общение людей, которых объединяли знакомство с покойным лордом Лаветтом и возможность смошенничать, обвести вокруг пальца мудрейший Совет Созидателей.

– Кажется, вы запамятовали кое о чем, – как можно тише проговорил доктор, оглядываясь вокруг себя так, словно он стоял у дверей спальни королевы, пока король валялся в обмоченном им же углу, переваривая яд.

Морал понимал, как выглядел, понимал, что вопрос, от которого, как ему чудилось, зависела вся его жизнь, может подождать до завтра, до послезавтра – до любого дня, только не сегодня, только не сейчас он должен говорить с этим человеком. Он мог бы приехать в Сейкрмол, он мог бы вновь побывать в ее доме…

– Простите, но я не понимаю, о чем вы говорите, – процедил Пивэйн, сквозь стиснутые зубы, которые старательно прикидывались улыбкой. «Заткнись, глупец!» – кричал его взгляд.

– О нашем уговоре, – настаивал доктор. Тактично, тихо, тупо.

Судорога пробежала по мускулистой шее лорда. Он с самого начала знал, что Морал, хоть и гениальный, как говорят, врач, – тупой как пробка, ничего не понимающий в условностях подельников человек.

– Ну отчего же? – протянул он, ударяя себя кулаком по шее, под кожей которой целый ряд мышечных струн вышел из строя. – Я не страдаю маразмом, как мой отец, и ничего не забываю.

– Значит, вы не забыли о том, что до сих пор не выполнили свою часть сделки, – кашлянул Морал, чувствуя на себе взгляд ее холодных глаз. Она стояла за спиной брата, достаточно далеко, чтобы не слышать ни слова. – И у вашего отца не было маразма…

– Насколько я помню, вы сами отказались от награды, мой милый друг.

– Да, я отказался от того, что предложили мне вы, и назначил другую цену!

Доктор нарывался. Он забыл – нет, он просто не понимал! – с кем имеет дело. Морал ничего не знал о Пивэйне. Они виделись трижды. И говорили только о деле.

– Я не торгаш на рынке, Морал, не пытайся набить себе цену, не выйдет, – огрызнулся Лаветт.

Прохожие замирали. Следили.

Он продолжил сдержанней:

– Вы просили нежнейшей благодарности моей сестры, что ж – Вими! – крикнул он, не сводя пристального, испытывающего взгляда с доктора.

Фигура не тронулась, даже не перевела взгляд от питомца, но Морал опешил.

– Что вы делаете?! – пропищал он.

– Выполняю свою часть сделки.

– В любом случае вы говорили, что она узнает обо всем от вас в непринужденной обстановке, а не так!

– Ваша правда, Морал, – согласился Пивэйн. – Я расскажу ей завтра вечером, часов в шесть, вас устроит?

– Вы обещали назвать имя! – не унимался доктор.

– Нет, вы просили назвать имя, я же обещал, что поведаю сестре о вашем благородном, «совершенно бескорыстном» поступке, но вы дважды отказались от этой услуги. До свидания, доктор!

– Имя! Назовите имя! Я требую!!! – Обезумивший доктор схватил за локоть хозяина половины острова.

Бешенство подступало к сердцу Пивэйна. Глаза налились кровью. Одним резким движением он освободил руку и чуть не повалил на землю худого доктора.

– Да на кой черт оно вам сдалось?! – прогремел он, разозленный.

Движение на улице на мгновение остановилось, как при ударе молнии.

– Я хочу знать его имя. Назовите имя! – настаивал Морал. – Назовите имя. Я вас умоляю!..

Он так громко говорил, почти кричал. Эти люди слушали, слушали. Они следили за ними. Серость домов ослепляла на фоне неба, зачумленного тучами. От этого города становилось дурно, потно, гадко.

Его слова слышала она. Не могла не слышать.

– Если вы не ответите мне сию же секунду, я пойду прямиком к мистеру Норрису и скажу, что вы заставили меня солгать, что вы подкупили меня, угрожали мне – неважно! Для вас это будет конец.

Долгий испытывающий взгляд черных глаз, вскрывающий рой мыслей, кружащихся в голове несчастного влюбленного.

– Вы не сделаете этого, – сказал Пивэйн, облизывая пересохшие губы.

– Хотите проверить?

«Где же ты был шесть лет назад? – пронеслось в голове. – Все могло быть по-другому. Теперь уже поздно. Зачем мучить самого себя, истязать вопросом, кого предпочла Вадома… Все равно не поверит».

– У этого существа нет имени.

Сложно сказать, чего в словах Пивэйна было больше – жалости, досады или сожалений об ошибках прошлого, о которых доктор бессознательно напоминал ему.

– Существа?! – выпалил доктор. – Вы что, смеетесь надо мной?

– Нет, для смеха ты слишком жалок, Морал. Прощай.

Больше он не слушал доктора, даже не смотрел на него.

Это был их последний разговор. Кажется, однажды они столкнутся на улицах Гринкрика, обменяются многозначительными взглядами, но не произнесут ни слова. Даже не поздороваются.

Никто так и не узнает о том, что Пивэйну Лаветту удалось вырваться из темницы, подкупив влюбленного доктора обещаниями свести его с Вими.

План был прост: Морал должен был освободить Пивэйна от имени Роджера, не оставив ни одной ниточки, ведущей к своей персоне, и уничтожив ту, что вела к лорду. Взамен Пивэйн, как уже говорилось, должен был поведать сестре о том, какой этот Морал добрый, чуткий, бескорыстный человек. Пивэйн знал, что ничего из этой затеи не выйдет, но доктору говорить не стал.

В любом случае Моралу вздумалось корчить из себя саму жертвенность, он отказался от награды, почестей, возвращения денег, потраченных в ходе операции «Птичка в клетке, точнее – на руднике».

Он возжелал узнать имя того, кто заполучил сердце леди Лаветт. Но что поделать, коли у этой твари нет имени?

Пивэйн так ничего не объяснил Вадоме (она и не спрашивала), он молча взял ее под руку, возводя в душе еще один склеп и хороня в нем тайну.

Роджер Лаветт похоронен на Гринкрикском кладбище. Его завещание оглашено. Все бумаги подписаны.

Господин и госпожа Слаг вернулись в свой уютный, полный слуг дом ни с чем. Сердце доктора кровоточило. Лаветты гордо направились в Проклятую землю, в свое старое, обветшалое поместье, полное крыс и пляшущих по ночам теней.