Читать книгу Нелепые и безнадежные - Юлия До - Страница 7

Грета курила на улице. Ее знобило. Шерстяная красная куча, которую ей, немного датой, втюхали под именем шубы и по цене шубы, не грела. От нее разило сыростью, ничего не перебивало этот запах. Грета решила размять ноги. Спустилась с крыльца борделя «Второй круг», в котором работать стало невыносимо. Мартина, хозяйка «Второго круга» (половины «Второго круга», вторую половину выкупил господин), потеряла край собственной наглости. Она перестала бояться. Что было зря. Страх позволяет не забываться. Гулливер брал всего десять процентов (господин брал столько, сколько ему было лет, то есть с каждым годом поднимал ставку), Гулливер брал свои десять процентов и ничего не проверял, не сверялся с бумагами, ничего; он даже ни разу не появился во «Втором круге». Господин приходил с проверкой каждую неделю, иногда по два раза в неделю, и все лично проверял, не жалел ни свое тело, ни свои глаза (когда сверял все бумаги, доходы, чеки с меленьким скупым почерком Мартины).

С господином было лучше.

Захотелось вдохнуть запах леса. Хотя сойдет и запах лесопилки в Кошинке. Все лучше запахов Госима. Все лучше Госима!

Грета шла по городу, с красной шерстяной кучей на плечах и малиновыми перьями в волосах.

«Может, взять и в канал броситься?» – зевая, подумала Грета. Господина она не дождется, замуж ей не выйти, так почему бы и нет? Почему бы раз и навсегда закончить жалкое существование в жалком городишке?

Потому что господина Грета дождется. Потому что мужа себе она найдет – подкопит, расплатится с Мартиной и мужа найдет. И дяде новую крышу сделает, не сама, конечно, но рабочим заплатит – и деньгами, а не натурой. Грета не сбросится в канал, потому что она справится. Заставит себя справиться со всем. И просто потому, что Грета любит жизнь. Хоть и любить особо нечего.

Когда-нибудь она скажет себе: «Господин вернулся», и жить станет полегче. Работы станет поменьше, денег побольше. Да и возможность видеть господина радовала. Возможность говорить с ним, пускай приходит он к Мае, а не к ней. Но! Господин доверил заботу о Мае именно Грете. Значит, он ей доверяет. И дяде Греты он доверяет. Так что все еще наладится. Надо только подождать. И все хорошо будет. Лет четырнадцать еще, от силы, и господин вернется, и все прекрасно станет.

«Шубу себе настоящую куплю», – мечтательно подумала Грета, ежась под красной кучей.

И тут, из толпы, словно плавник хищной рыбы, название которой Грета забыла, выплыла шляпа. Она возвышалась над толпой. Но дело же не в шляпе, а в том, кто ее владелец. Это был не Гулливер. Не его походка. Слишком уверенная, тяжелая. Да и Гулливер не носил шляпы.

– Господин вернулся. – Грета выдохнула весь воздух из легких от счастья и удивления.

Она бросилась к нему со всех ног, обутых в смешные красные башмаки с перьями. Она толкала прохожих, бежала, толкала. Остановилась уже у самого Пивэйна, преградив ему дорогу собственным телом в пышном платье с десятком складок и пушистых подъюбников. Встала она перед ним и замерла, потому что не знала, что, собственно, собиралась сделать. Откровенно бросаться господину на шею и визжать, как по нему скучала, – не следует точно. Притворяться недотрогой поздновато.

– Здравствуй, Грета, – поздоровался Пивэйн.

Он постарел. Осунулся. Темный лоб был сморщен складками кожи, даже когда лицо господина было покойно. Но это был он!

– День превосходный, – ответила Грета и глупо улыбнулась. Обычно ее улыбка выходила кокетливой и игривой. – Вы вернулись, – сказала она очевидную вещь, и лицо ее расплылось от радости. Жаль, зубы не чистила. Но ничего, радость сверкала ослепительней любой зубной эмали.

Грета пялилась (именно: пялилась) на Пивэйна и улыбалась. На глазах у нее стояли слезы щенячьей радости.

– Да, – сказал Пивэйн и помолчал, может, Грете было что-то нужно, не просто так же она бежала к нему с таким рвением, расталкивая прохожих. Грета молчала, улыбалась. – Я тоже рад тебя видеть, Грета, – добавил он и неловко похлопал Грету по плечу. На ней была странная красная влажная масса, которая оставила на перчатке плевки шерсти.

«Вы же знаете, я сделаю все, – с жаром шептала Грета. Но, к сожалению, только в своей голове. – Любое поручение. Любое-любое. Совсем любое». Даже в собственных мыслях тон у нее был умоляюще послушный.

Она, Грета, такая роскошная (по меркам Лундона) и недоступная с клиентами (даже с богатенькими гринкрикцами), Сучка из Госима (так ее звали) превращалась в щенка рядом с Пивэйном. В безмозглого щеночка, которому было в радость прыгать перед хозяином и вилять хвостом. Ведь так приятно, вечно скалясь и звеня натянутой цепью, отдохнуть от всего этого и потявкать. Было бы перед кем!

Грета, конечно, могла быть серьезной. Могла быть полезной. Грета выполнила бы любое поручение. Любое-любое. Вне зависимости от сложности и опасности для жизни. Любое-любое. И Пивэйн знал это без слов. Поэтому он всегда обращался к Грете.

Постояв с минуту с Гретой, он все-таки покинул ее.

Грета так ждала этой встречи, так хотела пожаловаться на Мартину и несправедливость жизни. Точнее, не пожаловаться, Грета никогда не жаловалась. Так, просто упомянуть, намекнуть, подмигнуть, Пивэйн и сам бы все понял. Впрочем, о жадности Мартины он догадался по облезлой красной каше на плечах Греты. Надо будет навестить Мартину, решил Пивэйн и нырнул в поток.

Людей на улицах становилось все больше, день близился к концу, рабочие заканчивали смены, блудодеи выползали с наступающей темнотой.

Пивэйн был создан для Лундона. Он не признал бы это ни за что на свете, но это факт. Это его остров, его город, его улицы.

Лундон – местечко помрачнее Проклятой земли. Самая глубокая впадина.

Карта острова Святой Надежды похожа на ухо.

Мясистая мочка – юг, то бишь Гринкрик.

Скалистая крутая «ладья» с завитком – северные владения Лаветтов. Северные, твердые, хрустящие и краснеющие на морозе.

Противозавиток, эта скучнейшая часть уха, параллельная возвышению завитка (Лаветты) – восток, деревни, принадлежащие Лаветтам.

И, наконец, Лундон – козелок. Прикрывающий (не очень старательно) саму суть острова-уха – темноту, впадину, углубление, дыру, дырку. Лундон – центр острова, что ни говори. Лаветты торговали с лундонцами, лундонцы горбатились на их фабриках. Гринкрикцы нанимали лундонцев задарма и бегали в Лундон за увеселениями.

Всем нужен Лундон.

На сомнительном подобии демократии строился этот город. В Лундоне не было единого правителя, не было полиции, администрации. В Лундоне были лундонцы, этого хватало. Члены банд, моряки, рабочие фабрик и лесопилок Кошинка, блудницы, торговцы, священнослужители, цыгане, сектанты и, разумеется, Пивэйн Лаветт и его свора.

Контролировалось кипение жизни в Лундоне старыми законами, придуманными и выписанными на обелиске на центральной площади кем-то неизвестным сотни лет назад. Кто решил, что если ты убийца, которого не поймали, то ты и не убийца вовсе? Кто решил, что попавшихся судит Суд горожан, а не настоящие судьи? Кто решил, что если ты в банде, тебе можно все? Пивэйн не раз пытался представить основателей города, молодых или уже старых, отчаянных или расчетливых. Они были его героями, почти божествами.

Пивэйн любил Лундон, но скрывал это. Скрывал, как самый страшный секрет. Самый постыдный секрет. И все же, вступая на сопливую от грязи брусчатку, он не сдержал улыбки.

Брусчатка была зеленой, ведь лундонцы так редко выходили за пределы фабрик и городских переулков, что забывали, каково это – иметь зелену под ногами (речь о траве, лундонцы редко видела траву, особенно зеленую – такую только в книжках).

«До чего приятно вернуться домой!» – чуть не сорвалось у него с губ.

Сюда, в Лундон, он сбегал от отца и Вадомы. Здесь, в Лундоне, он впервые подрался, впервые напился, впервые сломал кому-то обе ноги за раз – и все эти «впервые» случились в один день и с одним человеком. К этому человеку Пивэйн, кстати, и направлялся.

Гулливер жил на улице Фирсин. Номер дома Пивэйн не помнил (или не знал его вовсе). Гулливер – его первый друг (если этого человека можно назвать другом), первая драка, первая выпивка, первая сделка. Гулливер согласился быть правой рукой Пивэйна. Вернее, второй правой рукой. Первой правой рукой Пивэйна был все-таки Финрей, преданнейший старик-слуга, но Гулливер занимал почетное второе место. Из-за его вольнолюбия и из-за того, что на любое дело его приходится уламывать, как девицу. Финрей выполнял самую грязную работу, Гулливер самую умную, а Грета была глазами и ушами в Лундоне. Еще была Лили, блудница из Гринкрика, но ей Пивэйн не особо доверял, так как в Гринкрике ее почти невозможно контролировать.

Гулливер ездил от имени Пивэйна на материк и такие же мелкие, как Святая Надежда, острова. Он продавал то, что продавали Лаветты. За щедрый процент. Иногда он притворялся прикарманником, жадным на руку, шельмой, хапугой и т.п. Некоторых мелко-островных людей смущала фамилия Лаветт, штамп «ЛАВЕТТ» и ухо с щупальцами на ящиках с грузом, но вот у того, кто «украл» у Лаветтов, они покупали охотно. А если учесть, что Гулливер и Пивэйн на людях друг друга не переносили, иногда даже до драки доходило, то порой героя Гулливера и выпивкой угощали.

Гулливер, хоть он и жаловался без передыху, любил Лундон, как и Пивэйн. Он давно скопил для жизни в Гринкрике (или даже на материке!), но почему-то оставался в малюсенькой темной квартирке на улице Фирсин.

Пивэйна в городе не было шесть лет. Его не узнавали. Вернее, не сразу. Лундонцы думали: «Надо же, как похож на господина! А господин-то на каторге же». А потом узнавали. Ни у кого больше нет черных глаз. Пивэйн отстукивал по брусчатке тростью с черепом. Ему нравилось, как на него смотрели, – совсем не как в Гринкрике.

И все шептались: «Кровавые уши. Кровавые уши в городе».

Дома не изменились, улицы тоже. И этот запашок! Канальные стоки, алкоголь, машинное масло и уголь. Пивэйн поморщился, улыбнулся, как сытый кот.

Цыгане снова в городе. Шизар танцевала в том же платке, что и шесть лет назад. Загадочно подмигнула Пивэйну, она единственная узнала его при первом взгляде. Возможно, опять что-то увидела в своих картах.

– Господын, – пропела грудным голосом Шизар. Она по-особенному тянула буквы «ы», «э» и очень любила «о».

Цветастое пятно отделилось от стайки выцветших танцующих пятен. У Шизар были тонкая шея и тонкие запястья аристократки, сокрытые под десятками браслетов и талисманов.

– Узнала-таки меня, – ухмыльнулся Пивэйн, сгоняя толчком набалдашника шляпу со лба. – А ждала ли ты меня, Шизар?

– Нэ ждола, господын, – призналась Шизар. Она шла спиной к фургону. Пивэйн следовал за ней. Плавно, шаг за шагом. Как в какой-то игре. – Знала вэдь, что ненодолго ты.

Фургон Шизар сбирал в своем тесном пространстве всю ее жизнь. Два тюка с одеждой и вещами первой надобности, сундук с деньгами, снадобьями и хрустальным шаром.

Этот шар подарил ей Пивэйн, лет семь назад. Наследство матери-гадалки было разбито Пивэйном о трухлявый пол фургона, наследство отца-певца. Не понравилось предсказание – Шизар сказала, что Вадома не выздоровеет.

В фургоне поместилась вся жизнь Шизар и память о ее семье. Это был ее маленьким мирок, пропахший ладаном, мускусом и спиртом. Женщина не ходила в церковь, но обожала ее запахи. Она пропитывала ладаном шарфы и развешивала их под крышей фургона, чтобы душить себя во сне запахом соборов, в которые ей, колдунье, пути нет.

Пивэйн, по молодости, любил спать в тесноте фургончика. Его большое тело занимало весь пол и самой Шизар приходилось ютиться на сундуке, но она не жаловалась. Давящая теснота, замкнутость и понятная прямоугольность фургона – в стократ приятнее бесчисленных пустынных коридоров Сейкрмола.

Цыгане жили на острове Святой Надежды столько лет, что мало кто помнил площадь Лундона без кудрявых женщин и чернобровых мужчин в ярких одеждах. На площади Горк расписанные фургоны останавливались каждый месяц, а то и чаще. Малый остров цыгане обходили, с песнями и плясками, меньше чем за четыре дня. Они ходили кругами, устраивали стоянки то в лесу, то в деревнях, то в Лундоне, но не останавливались. Не оставляли «волю». Болезни и стужа Святой Надежды сократили численность табора. Цыган на острове осталось не больше двадцати. Когда-то давно они пришли на остров и так и не обрели желаемого. Их потомки скитались из угла в угол островка в холодном море, не в силах заставить себя остановиться, не в силах пересечь ледяную воду и вернуться на материк. Как собаки на привязи, они толклись у одного столба.

– Ты сказала, я «ненадолго», почему? – нахмурился Пивэйн. – Ты что-то видела?

Шизар выгнула спину. Копна черных волос поредела, серебристые змейки извивались, злорадно хихикая, в упругих локонах.

Пивэйн доверял Шизар. Не у многих провидцев была такая сила, как у нее. Шизар не раз направляла видения Пивэйна в нужную сторону, не раз толковала их.

Отравам, порче и подношениями Духу Пивэйна научали Вадома; способности управлять видениями и верно толковать сны – Шизар.

– Выдэла. Но тэбе не понравытся, что я выдэла.

Шизар скрестила руки, показывая свою серьезность. Эта женщина всегда была в движении, в танце, но сейчас стояла, замерев, как статуя.

Пивэйн сморщил лоб.

– Ты тоже видела Пламя?

Зрачки Шизар сузились, все ее тело напряглось, но спрашивать о Пламени и слове «тоже» не стала.

– Нэт. Я выдэла твою смэрть, господын. Пламэни не было в моем видэнии.

Значит, не Пламя убьет его. Значит, что-то другое. Кто-то другой. Пивэйн задумался.

По ночам, на Громовой скале, он, не давая сну потушить разум, повторял: «Ты выберешься отсюда, и все наладится. Каким-нибудь образом все наладится. Кэринхолл будет достроен, Вими станет лучше. Все наладится. Все наладится».

И все катится к черту.

– И как я умру? – поинтересовался Пивэйн.

– Смэрть вэрнет долг. Ты умрэшь так, как суждэно было. Смэрть нэльзя обмануть дважды, господын.

Стало тяжело глотать. Крик Гэзунка в ушах. И ее смех. И запах крови. И частое сердцебиение Вадомы, которая схватила его, а не Гэзунка, и бежала прочь, прятаться в темных углах Сейкрмола.

– Ты лышишься головы, господын.

Пивэйн провел пальцами по шее. Нервно сглотнул.

– Жаль, полезная штука, без нее будет трудновато письма читать. – Он выдавил смешок. Шизар никогда не ошибалась. – И когда?

– Не дожывешь до конца года.

Шизар никогда не ошибалась. Однажды она сказала, что Пивэйн и Вадома оба умрут в тридцать шесть лет. Вадома умерла в тридцать шесть, тело живого мертвеца по объективным причинам не старилось. Пивэйну тридцать шесть. Все катится к черту.

Как он мог потратить шесть лет жизни в колонии? Как?! И шесть лет – лучший исход, он мог проторчать на Громовой скале двадцать лет. О чем он думал, когда забивал мачеху до смерти, неужели он не понимал, что наказания ему не избежать и придется платить за те года, которые Ёсико могла прожить, из своего запаса? Убивая эту противную женщину, эту мерзость в сережках, Пивэйн не думал ни о чем, ему было нужно уничтожить что-то, и он уничтожил.

– Блызится Чорная ночь, господын, – задумчиво проговорила Шизар. – Ты готовышься?

– А чего мне к ней готовиться?

– Чорную ночь ждут всэ чародэи, господын.

– Я не чародей.

– Вэрно. Но в эту ночь сможэшь увидэть то, чэго раньшэ видэть нэ мог. Чорная ночь – раз в тысачу лэт, господын. Подумай хорошэнько, чэго ты хочэшь.

Пивэйн задумался. Он уже не знал, чего хотел. Чтобы его оставили в покое. Однако этого не даст ни одно видение.

– Когда она?

– Пэрвого дня зымы.

Пивэйн хмыкнул. «Слишком поздно, – подумал он. Нахмурился потом, задумался: – А для чего поздно-то?»

Девчонка…

– В последние дни в твоих картах не мелькала одна особа?

Шизар прищурилась, словно мелкий хищник.

– Какая, господын?

– Рыжая, как огонь.

Шизар удивленно посмотрела на него.

– Нэт. Такой нэ выдела. Я выдела Дэмона Поланы. Это важно, господын?

– Гм, нет. Я говорил с ним сегодня.

Шизар подняла смольные брови.

– Дэмон Поланы рыдал. А Дэмонам слезы чужды, господын. Твоя смэрть близытся.

Пивэйн втянул воздух. Его раздражало, когда Шизар так спокойно говорила о его кончине, и то, как она тянула гласные (видимо, уши отвыкли). Но больше всего его раздражало, когда Крипи называли Демоном Поляны. Этого он не переносил, сам не знал почему.

Много веков назад на острове возник культ Демонов Поляны – зеленокожих маленьких злобных существ, которые развращали островитян, сулили им, алчным и похотливым, богатства и блуд, заманивали в чащу и, что свойственно демонам, забирали их души.

Культ Демонов Поляны существовал много веков, пока сам собою не испустил дух. От преклонений и следа не осталось. Это очень печалило Крипи. Ему нравилось быть в центре религиозного служения. Это и раздражало Пивэйна. Островитяне превозносили мелких карликов из Ада, посыльных, которых заслали на забытый всеми островок. И вот вам – культ и легенды! Крипи, конечно, был вне себя от счастья. Он расплывался в довольной ухмылке, говоря о сытых временах на острове.

Поговаривают, культ возобновил ночные собрания в чащобе, но их давно никто не видел.

Пивэйн хмыкнул, поблагодарил. Сказал что-то шутливое старой знакомице. Дал горстку монет. Он знал, что вскоре вернется.

А сейчас его ждал Гулливер. Наверное, уже заждался. Пивэйн щурился от удовольствия, вновь оказавшись на открытой серой улице, разминая ноги после тесного фургона Шизар.

Как приятно идти и понимать, что все осталось таким, каким заледенело в памяти. К стыду своему, к кровотечению братского сердца, в заключении Пивэйн согревался грезами о Лундоне. О почтенный поклонах, кивках, свисте, о зеленой брусчатке, об этом приятном чувстве, когда каждый пятый прохожий должен тебе, а каждое девятое здание принадлежит тебе. Иногда он вспоминал и о деревнях, в которых ему целовали ноги, но это было слишком даже для гордеца Пивэйна. Лундон роднее.

Дом Гулливера он узнал сразу. Не только по памяти. Гулливер был чистюлей, поэтому ремонт доходного дома (который, втайне от всех, Гулливер выкупил давным-давно) оплатил из собственного кармана. Поэтому дом номер 16 на улице Фирсин стоял таким ухоженным пай-мальчиком среди раскисших, покосившихся фасадов.

Гулливер сидел за столом. Его камердинер не предупредил о приходе посетителя. Камердинер был занят: он увидел призрака и жадно всасывал ноздрями нюхательную соль в чулане. Старику сделалось очень страшно. Очень. Почти так же, как Гулливеру.

Слухи о том, что Пивэйн вернулся, передавали по городу с опаской, с недоверием, с боязнью спугнуть удачу. Горожане чуть слышно шептались в темных углах, предавая товар на рынке, они ждали возвращения доброго господина. Гулливер не ждал. Услышав о возвращении Пивэйна на улице, Гулливер высыпал содержимое кошелька в ладони первому попавшемуся нищему, побежал домой и впервые за двадцать лет начал истошно молиться.

– Чего ты смеешься, женщина? – рявкнул он на Мартину.

Они говорили прошлой ночью.

Мартина – женщина не из пугливых; однако прознав про возможное возвращение лорда во «Второй круг», оттолкнула важного клиента, забыла обо всем и сразу побежала к Гулливеру.

– Я смеюсь, потому что тебе хуже, чем мне, Гулливер! – Мартина оскалилась. Внешность ее была бы миловидной, если бы не запудренный шрам на щеке и хищный оскал алчной блудницы. – Я проститутка, Гулливер, только дурак ждал бы верности от проститутки, а господин Пивэйн – не дурак. Я смогу расплатиться, пускай с огромными процентами, но смогу. Все решится деньгами. Может, отдам «Второй круг». Жаль, конечно, но своя шкура мне, знаешь ли, дороже. Я откуплюсь от него, – Мартина расхохоталась, упираясь руками в красный тугой корсет. Она не переоделась, накинула полушубок на рабочую одежду (вернее, на рабочее отсутствие одежды). – Мое место на восьмом круге, Гулливер, твое же на девятом. Господин тебе верил.

– Мы оба крали! – зарычал Гулливер. Ему хотелось ударить Мартину от отчаяния и злобы на собственную глупость. И жадность. – И это ты меня подговорила!

– Я? – искренне удивилась Мартина. Оскалилась. – Ну, может, и я. Насчет «Второго круга» – я. Спорить не стану. Твердые десять процентов, и я тебя не вижу. Но фабрики, лесопилка, игорные дома. К этому я отношения не имею. Ты его обокрал, Гулливер. И господин придет по твою душу, и ты, в отличие от меня, деньгами откупиться не сможешь.

Мартина расхохоталась, накинула полушубок на голые плечи, разрисованные карпами с алой чешуей. Она ушла, а ее слова продолжали звучать в ушах Гулливера. «Мое место на восьмом круге, Гулливер, твое же на девятом. Господин тебе верил…» И с каких пор Лундонские проститутки читают Алигьери?

Гулливер знал, что Пивэйн придет. Это лишь вопрос времени. Пивэйн никогда не умел прощать. Только не предательство. Не кражу.

Гулливер сидел за письменным столом. Узенький кабинет был скромным; скорее – не скромным кабинетом, а внушительным шкафом. Пивэйн своим широким телом заполнил добрую треть площади картонной клетки. Именно клетки. Гулливер чувствовал – он в клетке.

– Привет, Гулливер. – Пивэйн бесцеремонно хлопнул дверью. – Как поживаешь?

Лорд почти не изменился. Кажется, он похудел, постарел, подстригся. Но не более. Гулливеру доводилось видеть тех немногих, что пережили рудники Громовой скалы (немногих, ведь их в принципе было немного). И Пивэйн не был похож на них. Он не был сломленным, не был инвалидом. Он, можно сказать, дышал здоровьем и бычьей силой. Хотя морщин на лбу стало больше, заметил Гулливер. И глаза… Глаза как-то переменились.

Пальцы Гулливера скользнули под стол, к спрятанному револьверу. Но тяжелая трость с черепом-набалдашником уперлась ему в кадык.

– Так как поживаешь, Гулливер? – оскалился Пивэйн.

Гулливер покорно поднял руки. Медленно встал из-за стола. Он был выше Пивэйна (самого Пивэйна Лаветта!) на полголовы. За это качество его и прозвали Гулливером. Ну, и еще потому, что настоящее имя Йозр Гулливер (с ударением на первый слог). Но за рост все его звали просто Гулливером, с ударением на «е». Рост у Гулливера был отменный, восемь футов добротной худобы и остроты конечностей.

Так они с Пивэйном и нашли друг друга, два рослых острова в океане пятифутовых людишек. Посмотрев друг на друга, они оба подумали: «Я сейчас побью. Такого же здоровяка, как я». И случилась их первая драка. Для них обоих она была первой. Их обоих, конечно, до этого били, и они порой на кого-то руку поднимали, но до драки, которую стоит назвать боем, доселе не доходило.

– Ты мне, видать, так и не ответишь, – оскалился Пивэйн еще хищнее.

Лучше ответить, решил Гулливер. Хуже уже не будет.

– Отлично поживаю. Дела в гору идут. Твои дела, Пивэйн. Очень рад, что ты вернулся. Очень скучал.

Пивэйн ухмыльнулся, провел тяжелым набалдашником по лицу Йозра, замахнулся у глаза, Йозр забавно сжался, зажмурился. У длинного носа набалдашник поплясал, покрутился, поманеврировал.

– Разбить бы тебе лицо, Йозр, – задумчиво проговорил Пивэйн, давя набалдашником на переносицу. Он всегда называл Гулливера по имени. Гулливер, к чести своей, не шелохнулся, только следил напряженно за движениями старого друга. – Тебе повезло, что сегодня я иду в свет, костюм не хочу пачкать.

Пивэйн опустил трость, Йозр не сдержал облегченный выдох.

– Если ты за бумагами, я все отдам. Если за деньгами, пройдем в банк, я все отдам.

Пивэйн тростью нашарил ножку кресла для гостей. Единственной мебели по эту сторону письменного стола. Кресло было «компактным», с невероятно узкой спинкой, Пивэйн с трудом втиснулся в него.

– Ничего не хочешь сказать мне?

Гулливер нервно отстукивал побелевшие костяшки о стол.

– Что именно?

– Марком, – произнес Пивэйн и замолчал.

Было слышно, как тикают часы, крадется к выходу камердинер. Он вряд ли вернется. И вряд ли станет звать на помощь.

– Я не знаю, кто такой Марком, – признался Гулливер.

– Вот именно. Ты не знаешь, кто такой Марком. Никто не знает, кто такой Марком. Ведь он охренительно никудышный адвокат и пьяница. Но по какой-то причине именно он скостил мне срок, – Пивэйн развел руками. – Как же так получилось, ты не хочешь сказать мне?

Спина Гулливера покрылась льдом, словно Антарктида. Только пингвинов не хватает. А, вот и они. Мурашки-пингвины резвились на спине Гулливера.

– Я не знаю, что мне сказать.

– А ты расскажи, как пировал, когда меня сослали. Расскажи, как радовался, что можешь заграбастать все, ведь сестрица у меня полоумная и ничего тебе не сделает. Давай, скажи это. И не забудь назвать точную цифру, на сколько ты обокрал меня. Небось тысяч сто куриков?

– Не сто.

Гулливеру было стыдно и страшно. Он обокрал друга, который так нуждался в его помощи и так доверял ему. Если бы он вытащил Пивэйна из Громовой скалы, Пивэйн самолично отдал бы Гулливеру эти шестьдесят тысяч шестьсот девяносто три курика.

– Скажи сколько, – приказал Пивэйн.

Гулливер сказал.

Пивэйн присвистнул, оперся подбородком на трость. Прикрыл глаза, задумался. Он считал.

Гулливер думал, успеет ли он проскочить в дверь, схватить под столом револьвер или хотя бы выпрыгнуть из окна. С третьего этажа прыгать не хотелось, но Гулливер сделал полшажка к шторе.

– Теряешь хватку, Йозр, – промычал Пивэйн, не открывая глаз. – В былые времена за такой срок ты бы из моих закромов выжал тысяч двести. Теряешь хватку.

– Не будь Финрея и той уличной девки, заработал бы, – с обидой сказал Гулливер. – Они сбивали рабочих и должников. Господин Пивэйн вернется – говорили они. Как вы можете платить этой лицемерной свинье – говорили они.

Пивэйн хохотнул. Лозунг придумала Грета. Удивительно порядочная семья. Грету и Финрея объединяли только общая кровь и служба Пивэйну Лаветту. Насколько Пивэйн знал, в обычной жизни они даже не разговаривали друг с другом – не о чем.

– Да, иметь верных друзей полезно.

– Я тебе в верности и не клялся, Пив, – возразил Гулливер, дерзко так, от всей души.

– Верно. Но я бы тебя на руднике не оставил. Обобрал бы до нитки – врать не стану. Но на верную смерть не оставил бы.

– Ты не умер.

– И то правда.

Пивэйн рассмеялся. Глухо, мелко. Когда-то они были друзьями. Настоящими друзьями, так считал Пивэйн. Гулливер помогал ему. Возможно, он уже тогда начал подворовывать. Ну и пусть. Гулливер был членом семьи. Гулливер даже смог сладиться с Вадомой!

Обмороки начались месяца три назад, но Вадоме удавалось скрывать их, даже от Пивэйна. Лекарствам не излечить то, что изъедает изнутри и извне одновременно. Зачем тратить деньги и время на умирающего? Пивэйн уехал на материк, на полтора месяца, Гулливер тогда исполнял обещания, он приходил к западному входу Сейкрмола ровно в полдень каждый день. Прислуга открывала ему, обозначала примерное местонахождение Вадомы. Из какой комнаты в последний раз раздавался звонок? Второй зеленый кабинет третьего этажа восточного крыла – пятнадцать минут назад. Гулливер, пользуясь нарисованной Пивэйном картой, шел туда. Разумеется, Вадома не сидела на месте. Она беспрестанно бродила по коридорам поместья, не останавливаясь ни в одной комнате больше десяти минут. Гулливер без особой надежды отворил двери зеленого кабинета (тогда двери в комнаты не запирались, окна не были заколочены). Шлейф Вадоминого платья был растянут по всему полу, смят, взволнован. Она хваталась за подоконник белыми руками, хрипела, словно раненый зверь, извивалась, стонала. Ее полные страха глаза блестели слезами. Губы дрожали в гримасе отчаяния, тело ее барахталось, белая протянутая рука не могла найти опору, ухватиться за что-нибудь.

Сказочная черная птица, возносящаяся надо всеми, пала, разбилась о скалы. Черная кровь лилась из ее тела, окропляя человеческие земли, размножая в теле своем паразитов.

– Я не могу подняться, – простонала Вадома. Она с трудом, с унижением, с мольбой выдавила: – Гулливер, помоги мне.

Она никогда ни о чем его не просила. Гулливер бросился помогать. Даже с его поддержкой Вадома не могла стоять, ноги не держали ее, Гулливер усадил ее в кресло, сидеть ей было тяжело. Тело ослабло, не подчинялось.

– Я позову доктора.

– Нет.

– Я должен.

– Нет!..

Вадома водила рукой в воздухе, стараясь поймать Гулливера, он подставил плечо.

– Не говори никому, – взмолилась Вадома. – Я в порядке, клянусь. Я здорова.

Стоило Вадоме договорить «здорова», из ее ноздрей хлынула кровь. Белые пальцы, робко касающиеся лица, окрасились алым. Стали липкими, скользкими. Кровь, из ее носа шла кровь.

«Я не здорова», – было написано на лице Вадомы. Кажется, она осознала это только в тот момент. И рядом с ней был Гулливер.

Потом, когда Пивэйн снова уезжал на материк, чтобы силой привозить докторов, ибо ни один из них не соглашался плыть на остров Святой Надежды добровольно, Гулливер навещал Вадому. Она, даже лежа в постели, промокшая потом насквозь, не признавала своей слабости. То и дело норовила сползти с кровати и начать сметать пыль со стола. Гулливер укладывал ее обратно. Это было нелегко: во-первых, Вадома брыкалась, женщина она была крупная и достаточно сильная для умирающей, во-вторых, ее было почти невозможно поднять, ее тело будто прилипало к полу Сейкрмола.

– Ты хотя бы навещал ее, как я спросил? – без надежды спросил Пивэйн.

Гулливер прогнал воспоминание.

– Нет, – честно ответил он. – Только раз. Она даже ворота не отперла. Кричала с порога, что я предатель, что если я переступлю Придоргскую тропу хоть на шаг, вороны выклюют мои глаза. Навязываться не стал.

Пивэйн хохотнул. Да, это похоже на Вими – отталкивать любую помощь, сгнивать в темноте, страдать в одиночестве, но не просить помощи. Гулливер разогнал бы толпу. Конечно, Кэринхолл он строить не стал бы – пустая трата денег, которые можно отправить в свой карман, но свечи бы купил, не поскупился бы.

Вадома, боясь отказа, ничего не просила. Не попросишь – не откажут.

– Расслабься уже, не буду я тебя бить. – Гулливер не расслабился, напрягся еще больше. – И не отравлю даже. И из окна не сброшу. Успокойся. Выдохни.

Гулливер выдохнул. Вздохнул спокойнее. Стало легче, возвращение кислорода в усохшие от страха легкие живительно действовало на организм.

Пивэйн скучал по таким крысам, как Гулливер. По такой крысиной норе, как Лундон.

– Значит, – начал деловито Пивэйн. От сердца отлегло. Если Пивэйн говорит о деле, сидя в кресле, а не о чащах Проклятой земли у свежей могилы, то бояться нечего. – За три дня ты вернешь мои деньги. И двадцать три процента сверху.

Эта сумма – больнее удара под дых. Гулливера скрутило, но он покорно кивнул. И почему двадцать три? Пивэйну давно не двадцать три, и вряд ли он в колонии так омолодился, что вновь чувствует себя юнцом. Расспрашивать Гулливер не стал. Двадцать три процента – лучше тридцати шести.

– Еще: ты ведь следил за моим отцом, пока он не помер?

Гулливер помедлил, протянул осторожно, косясь на тяжелый набалдашник в форме черепа:

– Да.

Пивэйн довольно кивнул. Гулливер не разочаровывал. Хитрая крыса с улицы Фирсин.

– Знаешь, кому он отправлял деньги на материк?

Он даже не спросил, отправлял ли отец деньги вообще. Он был уверен.

– Да. В Д**. Это где-то во Франции, кажется.

– Так «кажется» или во Франции?

– Во Франции.

Пивэйн поскоблил ногтями полосу щетины на подбородке. Отвык бриться, а Вадому с бритвой подпускать к своей шее был пока не готов.

Франция. Обычная страна, слишком обычная. Немаленькая, развитая, кажись, христианская. Пивэйн покопался в памяти, историю он изучал без усердия. Вспомнились лишь сожженный Жак де Моле и Варфоломеевская ночь. Слишком давно, слишком банально. Пивэйн потупился. Раньше он собирал новости с материка, ему было не все равно. Тогда, по молодости, он грезил о том, как сбежит с острова раз и навсегда. Он выбирал страну, в которой смог бы прижиться; говорят, по событиям последних трех лет и многовековым стереотипам жителей можно составить более-менее точный портрет страны, поэтому Пивэйн платил отчаявшимся за сводку новостей с материка. Но новости ему быстро наскучили, и страну он так и не выбрал. Пивэйн был рожден на острове, и он умрет на острове.

Отец обожал на свете только три вещи (и это не его трое выживших детей). Роджер Лаветт обожал деньги, экзотику и риск. Денег у него было достаточно. Путешествуя сквозь воды, окружавшие Обитель Забытой Пучины, в столь старом возрасте, он рисковал своей жизнью, вне зависимости от курса плавания. Но вот экзотика – какая на материке может быть экзотика? Ближний Восток, Азия, может, со скидкой на старость путешественника – Восточная Европа. Но Западная…

Пивэйн чертыхнулся.

Если в тебя не кидают копьями, как ты привык, и чтобы купить женщину, достаточно заплатить ей из своего кошелька, и не нужно, как в былые времена, подниматься на гору, чтобы убить дикого зверя, чей клык должно истолочь для мощнейшего афродизиака, то это уже настолько непривычно, что может считаться экзотикой?

Отец так привык к сокрытым племенам туземцев, на которых умел каким-то образом натыкаться в океане, что они для него стали обыденностью?

И, будучи совсем дряхлым и изнеможенным развратом и постоянными рисками, он вдруг понял, что все эти годы ему не хватало прогулки по чистым улицам города, полного приятненьких достопримечательностей? И единственным его риском стали неудачная погода и несварение желудка от слишком плотного завтрака?

– Ее имя… – Йозр покопался в бумагах, открыл блокнот, пролистал страниц девять. – Ребекка Висси. Содержанка. Ничего особенного. Я даже удивился. Не поверил сначала. Но все проверил – это точно содержанка из Д**.

Пивэйн потупился. С каких пор отец переводил деньги содержанке?!

Шантаж? Оплата колдовских услуг? Благотворительность, чтобы искупить страшный грех? Старческое помешательство, которое можно было бы назвать любовью, если бы речь шла не о Роджере Лаветте? Или…

– Сколько ей лет? – поинтересовался Пивэйн. Голос, зараза, дрогнул.

– Понятия не имею.

– А цвет волос ее знаешь?

– Откуда бы, – фыркнул Йозр.

Пивэйн снова погрузился в задумчивость: «Кто же ты, девчонка? Это все как-то связано с тобой. Он ведь знал тебя. Он знал тебя, это точно».

Черви сомнения копошились в животе.

– Он писал ей или только деньги слал?

– Не знаю. Я следил за Роджером через банк и накладные порта. О письмах мне ничего неизвестно. Может, была пара писем, но вряд ли больше. Я следил за Слагом, и если бы Роджер вел активную переписку с какой-то загадочной особой с материка, которой отсылал нехилые деньжатки, этот змееныш начал бы копать. Как минимум, обсудил бы с женой, а треть прислуги на их вилле подкуплена.

– Треть – это всего лишь треть, Йозр. Теряешь хватку. Зачем ты вообще так активно следил за Слагом? Али решил корни в Гринкрике пустить, а, Йозр?

Гулливер облизал пересохшие губы. Пивэйн всегда охранял свою рациональность мышления, как дуэнья – невинность полоумной красоточки из богатой семьи. Но в отношении Слага он, как и Вадома в отношении Эмили, становился слеп и туп. Высокомерие замутнило его сознание.

– Слаг не так прост, как ты думаешь, Пив. Ты зря его недооцениваешь.

Пивэйн окрысился:

– Не знал, что вы подружились, прости.

– Мы не друзья, и не надо говорить со мной таким тоном. Может, я и слепну от жадности, но я знаю, на кого делать ставку. Я ведь поставил на тебя, Пивэйн. И теперь, хоть и буду служить тебе, но ставлю я на Слага. Он сколотил состояние и легенду о собственном происхождении меньше чем за двадцать пять лет. Он умудрился жениться на твой сестре – не на той, на которой хотел, но это тоже чего-то стоит. Слаг залез в карман твоего отца, и Роджер долго не мог понять, как это так происходит, что он нищает, а его компаньон богатеет. Может, Слаг и мерзкий тип, но не стоит его недооценивать.

Пивэйн хмыкнул. Слага он недолюбливал, но уважал в глубине души. Человек, создавший себя сам. Забивший собственную гордость и переступивший через ее труп. Слаг вылизывал сильным мира сего башмаки, колени и то, что выше, и когда они с отвращением отворачивались от него, перекидывал безвкусный галстук на их шеи и душил, пока не раздастся последний хрип. Пивэйн презирал Слага, но не мог не восхищаться его прорывом, его беспринципностью. Защитная речь Гулливера подкрепила уважение к этому слизняку. Очевидно, эти шесть лет он провел продуктивно.

Йозр стоял в ожидании новых приказаний. Он потаскался, заметил Пивэйн. Похож на своего папашу, только выше головы на три.

– Ладно, Йозр. – Пивэйн тяжело поднялся. – Дела не ждут. Рад был тебя видеть, хоть ты и ворюга. А забавно вышло, если подумать, – сказал он уже в дверях. – На людях всю жизнь играли, что ненавидим друга, и ты меня обкрадываешь. И вот, посмотри, уже и врать не нужно.

– Этого не повторится, Пив, – пообещал Йозр, осознавая, что его обещания и курика не стоят. – Я все верну. Завтра же. Передавай привет Вадоме.

– Поверь, в твоих интересах, чтоб Вими считала тебя мертвым грешником, а не живым. В последнее время она стала больно уж вспыльчивой и мстительной. Кстати о мстительности! – Он постучал пальцев по набалдашнику. – Будь душкой, передай Мартине, что вскоре я навещу ее, и пусть не пытается бежать – из-под земли достану. И не забывай, Йозр, мы не партнеры, теперь ты принадлежишь мне.

Пивэйн усмехнулся, окинул взглядом узкий кабинет с выцветшими бледными обоями в цветочек и его хозяина, Йозра Гулливера, великана в купеческом жилете, который был его единственным другом и компаньоном много лет.

Уходя, Пивэйн смачно хлопнул дверью. В кустах во дворе прятался камердинер.