Читать книгу Валерия. Том 1 - Юлия Ершова - Страница 20

Миша потянул руки к любимой сестре, но та обхватила голову и не смотрит на него. Обида сдавила Снежане виски. Как будто она вернулась в детство, как будто опять день рождения, она проснулась в поезде, на верхней полке, а родителей нет, – и страх пробирает до костей.

Как же холодно было в то утро в грохочущем вагоне. Снежану разбудила женщина-ягодка. На полке Саньки Гацко, отвернувшись к окну, с глазами полными слёз, сидела его временная подруга. Распухшие губы и щёку она прикрыла белым носовым платком, которым весь вчерашний день Ипатов промокал свою лысину.

Снежана захныкала и позвала папу, а женщина-ягодка потянула её в туалет. Снежане были омерзительны чужие руки, снующие по пуговицам на её кофте и затягивающие шнурки на её кроссовках, новых, из «Детского мира» Москвы.

Пороху добавила проводница, высокая женщина с обиженным лицом и яркими, как огонь, губами. Она ввалилась без стука, по-хозяйски плюхнулась на полку рядом с девушкой Гацко и, окинув взглядом купе, выдала:

– Это ж надо! Таким уродинам, алкоголичкам – и мужья, и деньги. И дети. Девочка – вон какая красивенькая! Принцесса. А нормальным бабам, – проводница бросила на столик сложенные вдвое билеты, – дети только, в лучшем случае.

На прощанье хозяйка вагона так хлопнула дверью, что пассажирки подпрыгнули.

В соседнем, мамином, купе, проводница тоже грохнула дверью, и Снежана услышала голос папы. Никто не смог удержать её. Девочка-принцесса ворвалась в купе и закричала. На нижней полке чадит чудище с фиолетовым глазом и подушкой вместо лица – пугало болотное. Вдруг оно зашевелило бровями и назвало её «доча». От смрада, исходящего от чудища, тошнило.

Дядя Саша и Санька раззявили рты. Отец завопил: «Сволочь!» – и швырнул чудище мордой в скрученный на полке матрас. Снежане показалось, что её позвоночник плавится, она стала оседать. Отец подхватил её на руки и вылетел из проклятого купе.

В это мгновение поезд дёрнулся и встал. Две реки, встречающая и прибывающая, бурными потоками хлынули навстречу друг другу, Янович заметался, но на помощь пришла хозяйка вагона. Отца и дочь она укрыла в своём крошечном купе для проводников.

Время остановилось. Отец и дочь обняли друг друга, Снежана спряталась на груди любимого папы и желала только одного – быть вместе навсегда. Но к двери подкрался белый заяц и мягкими лапами обнял Снежану, щекотнув ей нос пушистым ухом.

– Вас ждут, – сказала проводница с обиженным видом, кивнув в сторону окна и оставляя зайца в руках Снежаны.

Будто в замедленной съёмке, отец повернул голову к стеклу и увидел на перроне доктора Георгиева, укутанного по самые уши в белый шарф, а рядом с ним своих замов, двух Саньков, сжавшихся от осеннего холода, небритых, с голым шеями.

И тогда, и сейчас Полина Лазаревна алкоголиком себя не считала и спустя недели две после реабилитации в клинике Георгиева каждый раз заводила любимую песню: «Хочу – пью, не хочу – не пью!» – с вариациями: «Зависимость? Ха! Да подсесть можно и на огурцы!»

Самое удивительное, что Снежане хотелось верить словам бесконечной песни, и она почти верила и почти прощала, и… песня опять обрывалась. У мамы опять случался срыв.

Опять срыв. С мобилой матери покончено, с пудреницей Снежаны тоже, теперь Миша завладел телефоном няни. От восторга он двигает ступнями и улыбается сестре, когда та разбрасывает свои «офигенные» туфли на высоченных каблуках. Если бы не запретные игрушки, малыш вопил бы и всхлипывал до тех пор, пока сестра не взяла бы его на руки и не поцеловала сотню раз. А уж ступнями точно бы не шевельнул, ни пальцем – это одно из надоевших и самых скучных упражнений, которое без конфеты во рту не выполняется. То ли дело забавы с массажным мячиком, весёлым фиолетовым ёжиком, – вот где радость! Но и любимая игрушка была забыта, ёжик отдыхает посреди прихожей, переливаясь перламутром под белым светом рассыпанных по потолку маленьких лампочек. Их яркий свет не даёт тепла, а Снежана мёрзнет в воспоминаниях.

Холод прокрадывается из прошлого, из московского поезда, и оседает на стенах прихожей, оклеенных чёрными обоями, блестящими, как атлас. Снежана приседает около братишки. Она уверена, что ребёнку тоже холодно, но ладошки его и нос оказываются тёплыми, несмотря на распухший, остывший памперс, запах которого ненадолго перебивает алкогольный смрад.

Миша обнимает сестру корявой худенькой рукой, а другую прячет за спину, чтобы у него не отобрали свеженький мобильник любимой няни. Снежана делает вид, что не замечает, и чмокает своё сокровище. Сил на спокойную борьбу у неё не осталось, а уговорить брата разжать пальцы – задача почти невыполнимая. Руки малыша будто коченеют, когда он хватает запрещённые предметы. Надо проложить путь к сердцу мужчины традиционным способом:

– Мишун, ты голодный?

Малыш пискнул, как птенец, Снежана обхватывает его голову и продолжает ободряюще:

– Да? Тогда вымоем попу.

Внезапно свет в маленьком коридоре, где и находится дверь в ванную, заслоняет громоздкая фигура, которая двигается на детей. Какая-то невидимая сила подхватила это рыхлое тело и тащит из кухни по маленькому коридору. Снежана хмурится, по её спине опять крадётся холодок.

Они с Мишуном вжимаются в стену и, кажется, закрывают глаза, чтобы не встретиться взглядом с той, которая была их матерью – была матерью до той поры, пока не сделалась чудищем.

Вздрогнув, тело блеет:

– О-о-ой!!! Оечки!.. Да хто ж это с ын… с ын… занятий сбежал?

Нерадивая студентка набирает в грудь воздуха, задерживая выдох, чтобы промолчать, чтобы не заорать в ответ. На ней сосредоточила взгляд подушка, которая служит телу лицом. Невыносимое зрелище. Снежана отводит глаза – на лбу родительницы напитыми пиявками изгибаются брови. Значит, в тело влита приличная доза. Госпитализация будет долгой. И слава богу.

Невидимая сила продолжает забавы. Встряхнув тяжёлую массу, она тянет её в гостиную и швыряет на итальянский диван белой кожи подушкой лица вниз. Вздрагивает чайный столик, и на нём звякает канделябр.

С растрёпанных волос женщины, чёрных, как вороново крыло, слетает гребень, от удара растрескивается перламутр на его костяной спине, а жемчужины, крупные, как слёзы китайского дракона, на радость Мише рассыпаются по всему полу.

Путь открыт.

В доме Яновичей ванная комната не была просторной, но всё в ней было устроено для Миши, даже сама ванна была необычной, с дверцей на боку, а в новой квартире для малыша уже оборудовали маленький бассейн с аппаратом для подводного массажа.

Итак, привычное для Снежаны дело – братик вымыт, обласкан, завёрнут с ног до головы в полотенце и усажен в коляску на непромокаемую пелёнку.

– Ну, панк, поехали памперс надевать, – говорит она, целуя его в макушку.

Миша мурлычет, как котёнок после купания, которого наконец-то достали из воды и укутали в одеялко.

– Здорово я тебя подстригла, да? – спрашивает Снежана, расчёсывая Мишин смешной ёжик. – «…И мы навеки будем вместе, как Сид и Нэнси, как Сид и Нэнси!» Сейчас же оденемся и гулять. На улице тепло.

Детская у Миши и Снежаны одна на двоих, просторная комната, но совсем не мальчишеская, повсюду куклы и мягкие игрушки, фарфоровая посудка для гномов на письменном столе. Вдоль стены стоят кровати, одна за другой, застеленные одинаковыми покрывалами, обшитыми розовыми рюшами, а в другую стену, во всю её длину, встроен зеркальный шкаф. Но в новой квартире Миша получил настоящую мальчишескую комнату с кроватью-автомобилем, которая по команде пульта зажигает фары. И только в этой мальчишеской комнате соединились две части новой семейной квартиры, Яновича и его дочери. Владения Снежаны были ещё голые: ни обоев, ни мебели, ни дверей – одни белые стены. После свадьбы молодые обустроят всё по своему вкусу – так решил отец, —

пусть и зять почувствует себя хозяином.

О том, чтобы дочь жила отдельно, Янович и мысли не допускал. Миша ни дня не мог без сестры, скучал. Да и ночью успокоить его могла только Снежана. Их разлучать нельзя, нет – его дети спаяны крепче сиамских близнецов. И отца с дочерью разлучать нельзя, кто это выдумал – «мужняя жена»? Главное, Снежана – дочь своего отца, во всех смыслах, во всех генах.

А значит, это не Снежана строит семью, нет – это Янович укрепляет свою. Скоро у него будет зять, и помощник, и наследник. Парень толковый, надёжный, талантливый. Его пробил по своим каналам крёстный отец Снежаны и Миши, Максим Родионыч, невидимый куратор «Икара» и самого Яновича. «Думал я, – сказал крёстный, – породнимся. Думал – с моим Тёмкой принцессу нашу… Ай, ну да ладно. Зять твой – нормальный пацан, из наших. Дед его из гродненских. Так что – будь спок».

И Янович с той поры не переживал, даже наоборот, приободрился, ведь жених любит его дочь до безумия. Значит, пока чувства горячи, можно выковать из него инструмент под свою программу жизни и раскрутить такой семейный бизнес – всему миру на зависть. А когда внуки босыми ножками зашлёпают по дубовому паркету – всё, тогда всё, Янович уйдёт в тень, точно как Родионыч, и будет целыми днями смотреть, как растут его карапузы, читать им сказки, гулять, а делами займётся толковый зять.

Вот Миша и одет, но совсем не по-летнему, хотя солнце уже в первый день своего правления раскалило небо добела. Надо идти к набережной. Река, как время, смягчает горечь. А если подкатить поближе к мосту, их обязательно заметят Петя и Александр Ильич. «Скорее бы вернулся папа. Только бы с ним ничего не случилось, только бы позвонил, скорее бы…»

Снежана выкатывает коляску с Мишей в гостиную и останавливается около кожаного дивана, купленного по цене космического лайнера на выставке итальянской мебели. Громоздкого иностранца втиснули на место прежнего раскладного диванчика. Так у хозяйки появился трон, и она встала ещё на одну ступень выше простолюдинов, особенно сотрудников мужа. Белый итальянец разбудил в ней французскую чувственность: Полина Лазаревна с той поры говорила в нос, растягивая звуки, но это в будни, а на праздники, когда французам полагалось шампанское, она лежала на белом диване под капельницей, разбавляя французскую кровь гемодезом и глюкозой.

– На этот раз тебя упрячут надолго, я позабочусь. Мы за это время и свадьбу сыграем, и переедем, все вместе. Ты останешься одна, – шепчет Снежана и вслух добавляет: – Мишун, это чудище ты видишь в последний раз, поверь.

Миша в ответ тянет руки к сестре и хнычет. Он просится на руки, но Снежана просто наклоняется и целует малыша, а когда поднимает голову, то обмирает – ручку коляски сцапала львиная лапа с французским маникюром.

Чудище, сверкая глазами без зрачков, усаживается на белый трон и подтягивает коляску поближе к себе. Не моргая, глядя сквозь Снежану, оно мычит:

– Грыби сюда.

Опять волнами холод пробегает по спине, Снежана невольно втягивает голову в плечи. Отчего сломался привычный алгоритм и родительница очнулась? Она должна пребывать в алкогольном измерении до встречи с Георгиевым.

– Ты? Проснулась?.. Отпусти сейчас же. Мы с Мишей идём гулять. – Снежана подтягивает коляску обратно к себе. Но существо, зачерпнув из адских глубин энергию, опять дёргает коляску на себя и рявкает:

– Сбежать хочешь? Сволочь. А бежать-то тебе некуда. Папочка домой не явился. Ха! Кобель… Скотина. Чую – опять у этой б… профессорской.

Снежана обнимает заскулившего брата и съёживается, а существо продолжает:

– Молчишь? Сучка. Какая же ты сучка. Этому – всё можно! Доча не против. А мать родная… – Чудище трясёт лапой и вторым подбородком. – Что мать? Ну, гостей встретила. И что? А она уже – зенки пялить. Да ты знаешь… кто перед тобой? – Сидящая на троне так встряхивает башкой, что её физиономия, кажется, не сразу встаёт на привычное место, а на мгновение повисает в воздухе. – Ненавижу. Отродье Яновича. Ненавижу! – Тело дрожит и приподнимается с трона, а брови уже едва ли не прыгают по лбу.

Снежана закусывает губы: почему, ну почему не позвонила крёстному, Родионычу? Старик вездесущ, телефон не погас бы, как помощь пришла. Но досаднее всего, что не сгребла Мишу и не умчалась из дома. Дура.

Снежана обнимает брата и целует его волосы, взъерошенные ёжиком на макушке. Это выводит из себя Полину. Она толкает дочь и ревёт:

– Гадюка! Неси бутылку! Неси-и-и!!!

– Да… несу. – Снежана ободряет себя – чудище допьёт и уснёт. Только Миша не верит, хватает её за рукав и смотрит в глаза: не ходи. Снежане приходится хитростью отрываться от брата. Шепнув ему: «Мишун, ты же парень, не дрейфь. Я сейчас…» – она мчится на кухню, где мать встречала гостей.

Приём у повелительницы, восседающей на белом троне, был, похоже, дикой каруселью. На столешницах из камня цвета речного песка разбросаны салфетки, тарелки, бутылки, мятые сигареты и крабовые палочки в кетчупе. Гель для универсального мытья вытек из бутылки и, как слизь гигантской улитки, дрожит на поверхности плиты. Повсюду – на полу, на стульях, на полках – сложены горстки из табачного пепла и крошек батона.

Обеденный стол из вишни, украшенный ручной резьбой, служит венцом этой композиции хаоса. Вместо цветов и фруктов в белом фарфоре на нём красуются мутная банка с огурцами, треснутая по швам, и квадратные штофы в медалях. Нетронута только одна бутылка – польская водка с ароматом лимона. К ней и тянется рука Снежаны.

При виде стеклянной подруги Полина возвращает себе облик родной матери и гладит плечо сына, а дочери кивает. А потом, не сдерживая жажду, протягивает руку, сжимающую узкий стакан, украшенный рубиновыми вишнями.

– Лей, лей. Лей!

Снежана, скривив губы, наполняет стакан и кричит:

– Пей!

Полина в два глотка осушает сосуд. Видя, как шея матери надувается, а уши начинают пылать, Снежана кричит сильнее прежнего, так, что на её бледном лице проступают пятна:

– Пей! Пей! Залейся! Чудовище! Когда ты захлебнёшься уже!

Чудовище, рыкнув, останавливается.

– Б…ь! Думаешь, упьюсь и ты с папочкой на дурку меня? А хер вам! – Родительница пальцы одной руки складывает наподобие кукиша, а другую руку, с пустым стаканом, протягивает для нового дринка. Вишни в стекле пылают тем же гневом, что и глаза Полины.

Снежана не чувствует ни холод, ни тепло. Перед её глазами плывут итальянский диван, чайный столик, картина с осенним лесом, и только анимация прыгающих по лбу чудища пиявок сохраняет резкость изображения.

Встрепенувшись, чудище хватает с чайного столика бронзовый канделябр, а задней лапой в красном педикюре отбрасывает сам столик в сторону окна, в занавес из тюли.

– Пей, сучка.

Снежана молчит и дышит порывами.

– Пей. А то въ… бу твоему уроду слюнявому. И тебе по зенкам, – грозит Полина, потрясая канделябром в воздухе.

Смирившись, Снежана обжигает гланды спиртом, приправленным фальшивой горечью лимона. Из ясных глаз покатились слёзы, горькие, как полынь.

– Прости, – умоляет она.

– Нет, – гавкает чудище и сжимает коляску, – пей, стукачка.

– Не могу, – стонет Снежана.

– Пей! – Родительница встряхивает канделябр с такой силой, что у него отвалилась бронзовая чашечка, и Миша всхлипывает, пугаясь лязга бронзы.

В их жизнь ворвался потусторонний хищник и, заглотив Полину, оскалился теперь на её дочь. Казалось, Миша заметил его и сползает с коляски, чтобы защитить свою принцессу. Рушится его сказочный мир. Малыш ползёт к сестре, опираясь на слабые руки, а худенькие, скорченные в коленях ноги тянутся за ним, как два хвостика. Вид такого ребёнка только забавляет хищника – Полина ржёт и решает отложить казнь дочери. Брови-пиявки переливаются чернотой на её лбу.

– О! Ха-ха! Гадёныш. Ползать умеет, – смеясь и аж похрюкивая, сипит она.

Снежана кидается к малышу, а чудище пробивает на истерику:

– Животное! Ты мне всю жизнь изгадил, б…ь. Десять лет тебя таскаю на себе, на коляске. В этом и жизнь моя… Нет! Ничего нет! Только ты, не зверушка, не лягушка, и штаны твои обосранные. Все… – Полина Лазаревна умела пожалеть себя. А жалость к самому себе, как известно, усыпляет неудобную память. В такие минуты несчастная забывала, что последний раз коляску она вытаскивала во двор не меньше пяти лет назад, а какие памперсы носит Миша и на что у него аллергия, она не знала и не хотела знать.

– Мишун, я с тобой, милый, – шепчет Снежана, обнимая брата. И ей чудится, что ангел-хранитель, явившись наконец, закрывает их своими крыльями. Стакан с невыпитой дозой она роняет на пол, к босым ногам родительницы – звякнув, он распадается на осколки. Вишни на обломках стекла гаснут и кажутся теперь пятнами засохшей крови.

Полина уставилась на свои мокрые пальцы и зашевелила ими, напрягая уставший интеллект, но силы, необходимые для этого, быстро покидают её. Все конечности начинают подрагивать, мозги словно съёживаются, а кровь будто вскипает, сердце стучит всё сильнее – остановится сейчас, если не принять… Хищник приказывает Полине допить польскую водку. Она кидается за бутылкой и тут же наступает на осколок. В розовую, отполированную косметическим станком кожу входит, как лезвие в сочный бекон, клык из хрусталя. Но Полина не ощущает боли, а только припадает на колено. Её пустые зрачки внезапно улавливают движение: дочь тянет Мишу к входной двери.

Около гардероба детей настигает звериный рык:

– Стоя-я-ять, б..ди! – за ним изливается целый поток грязных, мерзких слов.

Миша прячет голову на груди сестры, но чувствует затылком дыхание зверя. Снежана закрывает Мишку собой, пытаясь и сама стать незаметнее, – ей надо спрятать братика от чудища, у которого на лбу бесятся пиявки, а в глазах зияет дикая пропасть.

– Мы их зашибём, и ты заткнёшься? – спрашивает чудище у невидимки, глядя сквозь Снежану на входную дверь.

Снежана и Миша покрываются холодным потом и смотрят друг на друга как будто в последний раз, пронзительно-обречённо, а жуткая фигура с канделябром в вытянутой руке плывёт на них. Воздух гудит словно от ударов погребального колокола.

Но вдруг канделябр падает, разбивая паркетную доску, а следом к ногам Снежаны, которая так и не открывает глаз, падает на колени чудище. Услышав первые слова очередного потока мата, дети приходят в себя, как по команде «отомри». Их мать стоит на четвереньках и отпихивает туфли Снежаны, как будто попала в их капкан. На этот раз дочь Яновича, уже не раздумывая, бросается к двери, но у самого порога падает – львиная лапа сцапала её ногу, впиваясь французским маникюром в лодыжку несчастной девушки.

У стены стонет Миша, и его голос звучит как боевой клич раненого индейца. На самой сильной ноте дверь хлопает, и в дом прямо из лифта влетает водитель Петя, профессионал тайского бокса. Невысокий худенький юноша уже испытал на себе темперамент супруги босса.

Дело было в минувший праздник весны, восьмого марта. Полина шикарно отметила Международный женский день, с таким размахом, что вылакала литров пять шампанского в своём массажном салоне в компании накачанного синтолом массажиста и стайки облитых гламуром подруг. Буря грянула дома, когда супруга босса разбила головой стекло в двери гостиной, а шея её застряла в выбитом оскаленном проёме, и в эту же феерическую минуту отворилась входная дверь и вошли её муж и дочь. Петя и Александр Ильич примчались на помощь. Госпитализация в клинику нарколога Георгиева оказалась делом не таким простым, как показалось Пете при первом взгляде на обездвиженную больную, распластавшуюся на паркете прихожей. Полина укусила его за ногу и чуть не перегрызла шею, а маникюром, не французским в ту пору, а японским, с сакурой на наращённых ногтях, пыталась выцарапать Пете глаза.

Поэтому сегодня Петя не медлил: уже на втором шаге он выкрутил хищнице обе руки и зафиксировал шею с такой силой, что зверь захрипел еле слышно. Над победителем нависла тень Ипатова с телефоном у уха. Он даёт советы водителю Пете и отвечает кому-то в трубку нервным тихим голосом.

А к ванной на одних руках ползут брат и сестра. Снежане кажется, что ноги её отнимаются, а из раненой лодыжки вытекает вся кровь.

На полу ванной комнаты, на розовом коврике, дети обнялись и заплакали навзрыд. Александр Ильич попытался их утешить своим нервным голосом, но остался неуслышанным.

Эвакуация прошла быстро. Пациентку к встрече с доктором Георгиевым Петя подготовил на профессиональном уровне: Полина лежала на пузе, как тюлень, руки за спиной в наручниках, и поворачивала из стороны в сторону облитую холодной водой голову.

Когда по известному маршруту тюленя увезли на скорой, спасатели взялись за несчастных котят, которые уже не плакали, а просто дрожали на полу ванной.

Замученных детей, по отработанному годами сценарию, подбодрили и доставили в крошечную квартиру, в дом на перекрёстке множества городских маршрутов, к младшей сестре их родной матери, Наталье Лазаревне, которая после подсчёта чужих (пока чужих) для неё денег пребывала в раздражённом настроении, как голодная кошка.

По дороге Снежана, как в детстве, пыталась задремать на груди Ипатова и вспоминала маму до того, как родился Миша, до того, как она стала хозяйкой салона местечкового гламура. Тогда, в пору розовых слонов, мама была домохозяйкой и водила свою дочь на тренировки в спортивный комплекс. Снежана стянула брови к переносице и пытается вспомнить её лицо. Пытается…

В детские воспоминания, как всегда без стука, вклинилась тётка. Она облачилась в платье невесты и опять затащила племянницу на свою свадьбу. Что бы там Наталья Лазаревна ни воображала, свадьба у неё была самая обычная, с шариками на машинах и бесчисленными ящиками водки на полу кухни фабричной столовой. Невеста прятала выбеленные завитушки, мелкие, как кольца ягнёнка, в кружевной тюль, а бочкообразную грудь, наоборот, выставила и обнажила до неприличия.

А жених без лица (Снежана его не запомнила), пьяный, приставал к гостям с поцелуями и слюнявил чужие рты. Маленькая Снежана пряталась от него за спиной папы. У мамы спасения было не найти. Она не сидела на месте, а каждые минут десять к кому-то подсаживалась и чокалась бокалами, или танцевала, кружась, как сумасшедшая, сверкая платьем, сотканным из капелек чёрного перламутра, словно из тысячей зрачков тьмы. Её причёска за сто долларов – а в то время средняя зарплата не превышала тридцати —распадалась на лакированные пряди-макароны, которые мало-помалу закрыли обнажённую спину, статную и сильную, как у танцовщицы. Она избегала дочери и мужа. Мама ловко упархивала из-под носа отца, прилипая к скачущим под весёлые песни мужикам, но папа ухитрялся-таки поймать её за локоть и в сто первый раз произнести: «Ты обещала – только шампанское…»