Читать книгу Валерия. Том 1 - Юлия Ершова - Страница 21

На пороге крошечной квартиры Снежане больше всего не хотелось, чтобы двери открыл Гацко. Он тут же кинется с расспросами, хлопая себя по лысине и изрекая то «блин», то «чтоб её». Не до него. Вот если поржать хочется, тогда пожалуйста, пусть и двери открывает, и по лбу себя хлопает, а в беде от него проку нет, только шум один.

Никто из окружающих – ни сам Янович, ни Снежана, ни сотрудники Саньки – не воспринимают его серьёзно. А подчинённые сдерживают смех, когда попадают в область его руководства, и знает каждый: главное – удержать почтение во взгляде, но от такого прогиба исчезает вся энергия организма, поэтому, прежде чем ступить на порог кабинета маленького директора, надо выпить кофе или перекурить в кругу друзей. Правда, с той поры, когда Санька стал единой плотью с сестрой жены босса, одного почтения во взгляде стало маловато, ведь Наталья Лазаревна оказывает уважение и восхищается Санькой ежеминутно. Теперь приходится сотрудникам и лестные эпитеты в речь вворачивать.

Судьба смеялась над Санькой, но по-доброму, без трагедий. Из армии в родной деревне его ждали три человека: мать и будущая жена с младенцем на руках. Семейная жизнь складывалась с трудностями: жена оканчивала школу, мать растила внука, а Сашок учился в столичном техническом вузе.

Советская власть в срочном порядке обеспечила семью молодого специалиста жильём в новостройке на окраине столицы и должностью младшего научного в академическом институте и в начальники ему определила молодого и разудалого Валерия Леонидовича Яновича, ставшего его близким другом и компасом судьбы, по стрелке которого и выстроилась Санькина жизнь.

Его новый близкий друг в неполные тридцать стал завотделом института прикладной механики и кумиром институтской молодёжи. Валера организовывал праздничные вечера, доставал бесплатные путёвки и ордера на квартиры. И всё так изящно у него получалось, как у волшебника. Даже директор института был очарован Яновичем, советовался с ним и беседовал за чаем или в личной машине по дороге домой.

Со студенческих лет за Валерой следовал его преданный друг, Александр Ильич Ипатов, человек со спокойными глазами, которые иногда казались мёртвыми. Но если он выходил из себя, то из них сочился яд.

Санька недолюбливал Ипатова и признавался себе, что дружба с этим лысым «очкариком» ни в жизнь не состоялась бы, если бы Валерка не связал их одной цепью и не заразил одной мечтой: улететь с планеты всеобщей государственности на неизвестную, необжитую ещё, но романтичную планету свободного рынка. Сам заразил, сам и увлёк свою команду в полёт к солнцу бизнеса на новом корабле «Икар», правым крылом которого стал Ипатов, а левым – Санька. Пассажирами, почётными и рядовыми, стали все сотрудники бывшего институтского отдела Яновича, даже пенсионеры. «Икар» был настолько мощным, что вырвался первым из лап социализма, взмывая вверх, как реактивный истребитель, настолько сильным, что мог обходиться без крыльев и нести громадьё лишних пассажиров, ведь главное, чтобы капитан не выпускал из рук штурвала и никого не терпел на командирском мостике.

По жизни Санёк мчался так же легко, как и его корабль, а дома буксовал. Супруга Саньки, Люба, женщина молодая и неухоженная, с наивными глазами, периодами страдала от депрессий. Сашкина мать, Магда Даниловна, невестку считала бесноватой и кропила дом святой водой. Иногда болезнь обострялась, тогда Люба периодами выла, не спала и не ела. Приходилось несчастную укладывать в клинику, где она за месяц приходила в себя. Так что полновластной хозяйкой дома Гацко была Магда Даниловна – «яна и глядзела сямью». Внука она обожала, как все нормальные бабушки, которых обожают внуки. За «дзицяткой» Магда Даниловна подалась в город и оставила родную деревню, которую никогда не покидала, разве что на похороны в район ездила. И только она всё наладила: скопила «грошей» и подняла Любу, купила новый огромный телевизор, – «як вучоны сын з глузду зъехау», семью кинул и перебрался к «кабыле гэннай, як чорт паганой», золовке своего директора, Наталье Лазаревне. Но Магда Даниловна не смирилась, а возглавила сопротивление. Детство в партизанском лагере прошло не зря – до последнего вздоха она поклялась сражаться с врагом, как погибшие в Отечественную её братья и отец.

А с будущей женой Санька познакомился так: в армейском отпуске на танцах в клубе. Влюбился с первого взгляда, предварительно накатив с местными дружками самогону, мутного такого, ядрёного, как хрен. Поэтому не он провожал девушку, а, наоборот, Люба доставила своего кавалера во двор уважаемой Магды Даниловны.

Армейский отпуск выдался на славу: самогон, друзья, Люба. Он и опомниться не успел, как вернулся в ряды Советской армии, и тут же письмо получил в розовом конверте, надушенное, с сердечками, а в одном сердечке рукой Любы вписана упитанная мордочка младенца. С тех пор и являлся Санька главой семьи.

Роль мужа тяготила нового сына столицы, и тем больше тяготила, чем искреннее сияли накрашенные глаза Лары Рабинович, программиста из отдела ЭВМ. Лара настолько давно овдовела, что фотографии её покойного мужа не было даже в детской. Здоровый молодой учёный вернул вдове потерянные в одиночестве годы. Роман закрутился страстный, нетипичный для академии наук.

Но, хотя Лара и ждала, работу на «Икаре» ей не предложили. Санька от всей влюблённой души старался, но старшие товарищи решили кадровый вопрос Рабинович отрицательно. Они протараторили Саньке несколько пословиц на тему «жена брата и сотрудница аппарата…» Так был сделан первый шаг к разрыву нетипичного для академии наук романа, который и служебным-то быть перестал. Вскоре Саньке наскучило каждый день любоваться своими пёрышками в зеркале глаз любимой, да и сил почти не оставалось в конце рабочего дня – новоиспечённый заместитель директора теперь не жалея живота своего руководил подчинёнными, вчерашними сотрудниками по институту прикладной механики.

А Лара курила, звонила, опять курила, а когда любовник в малиновом пиджаке и с бутылкой «Абрау-Дюрсо» объявился в её доме после приёма в посольстве Казахстана, она закатила ему скандал. Не простую истерику отчаявшейся женщины, а настоящий скандал со смыслом. Она требовала Санькиного развода, растирая широкими ладонями слёзы и родинки на щеках. Требовала юридически выверенно, после консультации у адвоката по семейным делам.

Санька трезвел и по-крутому выбрасывал пальцы о двух перстнях. Валерка опять оказался прав: сотрудницу аппарата лучше всего согласно народной мудрости пользовать, то есть вообще не пользовать.

Волосы бывшей сотрудницы, стриженные под волчицу, напитались гневом и во время крика встали дыбом. Медуза-Горгона какая-то, а не белорусская учёная. Сбежал Санька от греха подальше, к Яновичу домой, а утром купил торт и провёл спокойный день в кругу семьи. Отдышавшись, обласканный мамой и супругой, Гацко начал новый рабочий день, на этот раз не с обычного построения рядовых менеджеров, а с утреннего трёпа и кофе в кругу друзей, как это было в академии.

– …Я быстро поставил её на место. Это главное с бабами, уметь вовремя – на место. Кулаком по столу – хлоп! – и твёрдо, резко так бросил… Заткнись, говорю, нечего меня грузить. Хочешь кого-то окольцевать, поди поищи лохов в своём НИИ. Я второй раз в эту петлю не полезу.

Янович и Ипатов заливались смехом так долго, что даже кофе остыл. А когда Санька в прыжке хлопнул по директорскому столу, то активировал вторую часть повествования, лирическую.

– Она сразу присмирела и запищала: Сашенька, прости, я сделаю всё, что ты хочешь, и всякое ля-ля-ля. И на колени. Ага. Боится такого мужика потерять, аж блеет. В натуре, не может без меня. Ни с кем не может после меня, – просиял Санька.

Лысина Александра покраснела, а Янович, сверкнув глазами, бросил с недоверием:

– Ну и что ж ты, не воспользовался оборотом?

– Я? – в воздухе крутанул тулуп Санёк и, набрав воздуха, усилил концовку: – Да я!.. Я как настрелял ей… палок десять, до сих пор стонет. На работу не вышла. Того.

Ипатов не сдержал смеха и покатился с ним к подоконнику. Чтобы охладить красные от смеха щёки, он глотнул воздуха и распахнул ворот рубахи.

– Ну, допустим, ты тоже на работу вчера не вышел, – сказал Ипатов, прищурившись.

Санька сжал губы, готовясь к новой фигуре, но Янович остановил сказочную феерию:

– Ладно, пацаны, по коням. Медь вниз пошла. К обеду всё посчитаю, тогда забегайте, перетрём.

Он тут же припал к телефону и, кажется, не заметил, как его друзья покинули директорский кабинет, глядя друг на друга, как повздорившие сорванцы.

После ссоры с любовницей Санька шутил всё меньше и ел без аппетита. Поковыряется в тарелке – и давай к официантам придираться, раскидывая пальцы веером. Вкус к жизни теряется без справедливой оценки личных достоинств, особенно мужских. И вот в конце концов плюнул Санька на гордость и купил тортик, «Ленинградский», Ларкин любимый, как ни в чём не бывало, как бывало в прошлой жизни младшего научного сотрудника института стали, и отправился на свидание к Рабинович.

На встрече Лара зевала, не прикрывая рта, и хлопала простыми, ненакрашенными ресницами, отчего Санёк насторожился – он первый раз видел возлюбленную без грима. Лицо её показалось ему чужим, губы бесцветными, а глаза пустыми. И сам себе он показался простым мужичком с одной лишь достопримечательностью – лысеющим темечком. Санька поставил тортик на скамью в узкой прихожей и с надеждой впялился в глаза Лары, стараясь отыскать в их глубине любимый образ супер-Гацко. А Лара, задрав, подбородок, широкий и плоский, заговорила первой:

– Опоздал. Всё. Я подала документы, продала квартиру и дачу продаю. Мы уезжаем в Штаты, эмигрируем. Я и папа, дети, вся семья, в общем, и сестра с Жорой.

Санька хотел что-то сказать, ковбойское, но не сумел из-за накатившихся слёз. Сел на скамью, прямо на торт, и очень по-русски выругался.

Наутро кабинет Яновича сотрясался от криков и стенаний второго зама.

– Ну помогите же остановить её, боже мой! Валера, есть же какие-то способы…. И незаконные, любые. Не молчи. Александр, не молчи, чтоб тебя!!!

Ипатов протирал очки и смотрел на Яновича полуслепыми глазами, ожидая приговора по любовному делу несчастного друга. Но Янович за время Санькиного монолога не вымолвил ни слова: то щурил глаза, то рассматривал носы дорогущих итальянских туфель.

– А ты, Санёк, будешь содержать её детей? Учить? А? Не в совке живём – за всё платить трэба, – наконец сказал Валерий, поправляя галстук, – Америка, Америка… сам понимаешь.

– Ну, здесь люди живут как-то, – промямлил Санька. – Я помогу. Да и потом, у Ларки есть родственники богатые. В торговле.

– Богатые родственники не просят её остаться. Да и чувство родины у неё иное, понимаешь? Я лично рад за Ларису Борисовну. Программист она неплохой, хороший даже. Работу найдёт, детей выучит… Прекрасно. А ты, Саня, если правда любишь – отпусти. – Валерий хлопнул друга по плечу. – А если не любишь – тем более отпусти.

Янович говорил и улыбался неуловимой внутренней улыбкой, которая исчезала только в особенно драматических случаях, а Ипатов, как всегда, кивал в знак одобрения.

Итак, первый год Гацко строчил письма в далёкую Америку, на конвертах писал по-английски Laura и требовал, требовал фотографий. На друзей Санька дулся. Крутые выискались, чтоб их. Взяли бы Ларку на работу в офис, точно бы не подалась за океан. Сами-то по бабам шастают, кобели, мелкие люди. Что они в чувствах высоких понимают! У Саньки сердце огромное, как у поэта, то стонет, то разрывается, только новая персоналка спасает: тетрис да «Принц Персии». С каждым новым уровнем от прирождённого оптимиста отступает меланхолия. Он стал ещё и почитывать сонеты и японские хокку, иногда даже цитировать, а в рабочем кабинете на полки с картонными папками втиснул несколько поэтических сборников с золотыми вензелями на обложках. Визиты в книжный магазин стали регулярными. Санька останавливался около полки с самыми солидными книжками и, окидывая покупателей взглядом живого классика, читал аннотации.

Работницы книжной торговли заприметили постоянного клиента в белом плаще, думали, что художник известный: на шее платок, на пальцах перстни. Поэтому здоровались первыми, а товар представляли из всей широты ассортимента. Санька, вглядываясь в лица продавщиц, беседовал с ними о хокку и впитывал по ходу восторг девушек. Но его утерянный образ так и не ожил в глазах ни у одной из них. Так, неприкаянный, Санёк забрёл наконец к стенду с национальной литературой. Ответственной за стенд оказалась Золушка в сером платье со школьным воротничком, которая показалась Саньке богиней. И всё потому, что в её наивных распахнутых глазах воссиял образ принца в белом, самого крутого в стране, и с каждой минутой образ становился всё грандиознее.

Золушку звали Дашей, ей минуло девятнадцать, а на вид никто не дал бы ей больше шестнадцати. Она получала зарплату, равную стоимости Санькиного будничного обеда, а дома, как и полагается Золушке, штопала колготы и проглаживала утюгом пробитые талончики. Поэтому Гацко казался ей космическим пришельцем высшей расы. Даша восторгалась каждым его словом, а от прикосновения рукава его белого плаща душа её будто выпрыгивала из тела в невесомость. Санька, как опытный ловелас, подхватил в воздухе это самое её тонкое тело и вместе с душой пригласил на ужин.

Домой он вернулся на следующий день, после работы. Пока Магда Даниловна гуляла с внуком по магазинам, Санька собрал походный рюкзачок и, встретив Любу на пороге, брякнул: «Всё. Без истерик. Я ухожу». Люба заплакала без звука, серёжки-цепочки в ушах задрожали: самое страшное, о чём она не позволяла себе думать, произошло.

Оставшийся вечер Магда Даниловна атаковала телефон Яновича, но пообщаться удалось только с его супругой. Та послала Магду Даниловну в сумме на восемь букв и обозвала её сына. С детства знакомая с ненормативной лексикой, Магда Даниловна тоже не отмалчивалась, но напряжение не сняла, поэтому до рассвета сон так и не пришёл к ней, чтобы дать утонуть в пухе деревенской подушки.

Утром она отвела внука в школу, невестку в поликлинику – и прямиком в офис. Охранник, увидев её лицо, пропустил без допроса – иначе одним бы взглядом убила.

От первых же шагов мамы Гацко взорвалась бомба на паркете «Икара». Мама второго зама в его кабинете стучала кулаками по дизайнерской мебели, сопровождая каждый удар цитатами из своей вчерашней беседы с Полиной. Вся курилка припорхала к двери маленького шефа и следила за ходом событий, чтобы, вернувшись на исходную позицию, со смаком обсудить собранный материал. Зрителей и слушателей разогнала главбух, Елена Юрьевна Метлицкая, женщина молодая и самая умная на «Икаре», такая умная, что Санька заикался в разговоре с ней, а Ипатов и вовсе избегал общения, чтобы не сесть в лужу. Она же остудила маму второго зама, горячую, как беговая лошадь на финише, и затрещину дружескую влепила перепуганному Гацко.

Скандал кончился ничем. Даже Янович не остановил свадебный марш, которым дирижировал Санёк.

Как пшеничная нива на ветру, шелестели по кабинетам слухи о любви маленького шефа и юной продавщицы из книжного магазина. В офисе романтика не умещалась, сосредотачиваясь большей частью в курилке, и расплывалась за пределы «Икара». «Одно радует в этой истории, – отметила Елена Юрьевна за чашечкой кофе в кабинете Яновича, – новоиспечённая Гацко не будет работать с нами на «Икаре».

Тогда, перед Санькиной свадьбой, задуманной на весь мир, никто и не предполагал, что именно «эта история любви» станет поворотом судьбы, который соединит младшую сестру супруги Яновича и маленького шефа.