Читать книгу Побочные - Юлия Келлер - Страница 4

Пожалуй, всё началось с канцелярского ножа. Да, это так. В анамнезе моей болезни значится родовая травма, но это не объясняет мою резкую тягу к острым предметам. К сияющим лезвиям, способным срезать твою кожу тонкими полупрозрачными слоями, пока не начнёшь обнажать собственные кровеносные сосуды. Это причинит тебе боль, но докажет, что ты всё ещё живая. Твои раны рождаются с резкой болью, а кровь такая красная-красная. Такая до невозможности яркая красная кровь.

Всё в порядке, всё вполне нормально. Просто эта кукла немного испортилась – прогнила изнутри.

Понимаю, такое уже происходило, и я не раз клялась больше не резать себя, чтобы больше никогда не попасть в восьмое отделение Психоневрологического Диспансера номер один на Курчатова четырнадцать. Место, которое не так легко найти, если ты не знаешь о его существовании. Я почти и не помню как меня везли туда. Два санитара, с которыми безустанно флиртовало моё второе бесшабашное «я». Не то, чтобы мне не удавалось держать «это» внутри себя, но таковым в тот момент было моё настроение.

В первый день я с трудом силилась что-то понять. Всё как в тумане и я плыву через него. Пою песни прямо на регистрации, рисую картинки в кабинете у врача. И всё это абсолютно нормально. Нормально для меня. Эта большая территория напоминает какой-то санаторий, где так много красивых деревьев и ухоженных клумб. Всё здесь выглядит удивительно красивым. Будто бы ты попала в сказочный сад. Разница только в том, что здесь решётки на окнах. Когда оказываешься внутри здания, то твоей персоной все крайне заинтересованы, поскольку ты теперь новенькая в королевстве нейролептического кошмара. Мозг вполне способен понять происходящее вокруг, но тело не подчиняется. Нет возможности контролировать даже собственное слюноотделение и одежда, в которую тебя нарядили, оказывается во влажных пятнах.

Таблетки, таблетки, таблетки. Такой омерзительный на вкус, но вызывающий привыкание «Мексидол». Потому что заставляет кровь лучше приливать к мозгу. И твой разум становиться настолько ясным. Сногсшибательное чувство! Жёлтенький «Торендо». «Карбамазепин». Маленькие белые таблеточки. Стоят тридцать пять рублей в аптеке. А нам врали, что их заказывают за рубежом. Совершенно безвкусны. От них ужасно хочется спать. Потому что это транквилизаторы. Нейролептики. Их дают всем сумасшедшим, чтобы превратить их в овощ. Но ты сам идёшь на это, подписывая документы на госпитализацию.

Правая сторона восьмого отделения, что на четвёртом этаже: палата с неудобными койками, кухня и столовая. Левая: палаты для выздоравливающих, комната отдыха, балкон и кабинет для приема у врачей. Находясь в палате правой половины испытываешь полный «восторг» от жизни. Кругом неадекватные шизофреники и бабки, что ходят под себя. В целом, безобидные овощи. Что-то несвязно мычат и несут бредятину. А под моим матрасом книжки. До сих пор не понимаю, почему они лежали именно там. Ничего существенного – просто дамские романчики. И ведь кто-то их туда положил-таки!

Что же, после того, как меня притащили туда в состоянии, близкому к размякшему овощу, появилось время на то, чтобы многое обсудить с самой собой. Во многом на это повлияло распределение времени в самой больнице. Тогда я уже оказалась в палате для выздоравливающих. Мы поднимались в шесть утра и полчаса под крики санитарок убирали постель и умывались. Не больше двадцати минут, чтобы привести себя в порядок. Всё чётко по минутам под пристальным наблюдением неприятной женщины. Потом нас сгоняли в столовую, где мы завтракали и торчали в этом помещении до часу дня. У еды не было ни вкуса, ни цвета, ни запаха. Мы ничего не понимали. Да и само чувство голода переставало быть настолько уж жизненно важным. Если нам нечего было читать, не о чём разговаривать или писать, то мы просто ходили туда-сюда по комнате, разгоняя время. За первые несколько дней мы успели рассказать друг другу всё, что знали о себе. Телевизор всегда был занят овощеподобными бабушками, которые без разбору смотрели передачи на первом канале. Молодежь, вроде меня, просто маялась со скуки.

После обеда сон и мы, в самом деле, спали. Потому что в тот момент отравленный медикаментами организм не желает больше ничего другого, кроме этого сладкого послеполуденного отдыха. И сны все эти точно в сером пространстве, где не существует ни звука, ни света, ни тени. Просто сознание, текущее через бледно-серую воздушную массу. Лишённое любых человеческих чувств сознание. Больше всего это походило на «белый шум», только при этом нет абсолютно никаких звуков и ощущений. Ты не смотришь на «белый шум». Ты в нём находишься. В самом его эпицентре. Состояние близкое к смерти.

Родственники и друзья приезжали в строго определённое время. Постоянные вопросы о самочувствии и гостинцы, которые потом делились на всех. Это позволяло убить треклятое время, когда до шести часов мы снова торчали в столовой.

Дважды в день позволялось курить. Нам выдавали наши же сигареты. Не больше двух штук за раз. В целом получалось по четыре сигареты в день. И, столпившись на балконе, мы курили сквозь узорчатую решетку. И это была единственная возможность увидеть мир за пределами нашего отделения.

Ужин мы ели редко. Как правило, он не внушал доверия. Никогда не забуду эту ужасную костистую рыбу.

А потом все больные выстраивались в длинную муторную очередь на приём лекарств. Одна маленькая белая таблеточка и стаканчик воды. Проглатываешь, запиваешь и демонстрируешь врачу свою ротовую полость. Поднимаешь язык и чувствуешь свой рот огромной пещерой. Но таблетки необходимы – после них ты мгновенно проваливаешься во всё ту же бледно-серую массу без сновидений. И следующее бесцветное утро, наполненное миллионом звуков и ярким белым светом ламп, наступает абсолютно внезапно. Вся жизнь по кругу.

С трудом мне удалось выманить у санитарки тетрадь и ручку, которые лежали в моей сумке. Просто так – развеять скуку. Но непередаваемой была реакция окружающих: наперебой они просили у меня что-нибудь там написать. И все они писали одно и то же. Это были их имена!

В тот раз это показалось мне странным, но когда прошли те несколько недель, когда из моего организма окончательно вышли транквилизаторы… то тогда я поняла почему они так делали. Только в тот момент мои руки перестали чудовищно дрожать, а зрение и ощущения восстановились настолько, что я наконец-то могла воспринимать окружающий меня мир. Тогда я смогла твёрдо взять ручку и вывести на листе своё полное имя.

Скука! Удушающая скука восьмого отделения! И кто бы мог подумать, что в психиатрической лечебнице стены персикового цвета?

Правда, иногда нас вырывали на прохождение медицинской комиссии или выполнение процедур. Снимки, анализы, прочая фигня. А вы знаете, как выглядит в психушке «трудотерапия»? Это когда больные накрывают на столы, а потом убирают с них! В том числе и всё то, что вывалилось из ртов тех, кто и вовсе сам есть не может. Именно так! Трудотерапия!

Но наверно, самое отвратительное – появляться перед студентами-медиками. Больных вызывают по очереди в комнату отдыха и задают кучу вопросов. Преимущественно, это самые обычные: «Как ваше имя?», «Вы знаете, где находитесь?», «Вы знаете, почему находитесь здесь?». Ты всё осознаешь и понимаешь, но тебя затравили таблетками до такой степени, что ничего не можешь с собой поделать. Транквилизаторы парализуют твою волю. А все эти будущие докторишки разглядывают тебя с таким любопытством, будто ты диковинное животное. Наверняка, сидели и мечтали о том, чтобы мы вытворили нечто этакое. Но не тут-то было! Тамошние пациенты – затравленные и безобидные овощи. Скромненькая теплица. Можно нарезать салат.

Спустя пару дней после прибытия, мне начали ставить капельницу. Оказалось, что на одной руке мои вены расположены слишком глубоко и проткнуть их иглой невозможно. Поэтому когда закончилось свободное место на сгибе локтя, то мне начали протыкать тыльную сторону ладони. Вскоре мои руки покрылись прекрасными синяками со всех сторон. Один раз даже произошёл небывалый казус: я дёрнулась и игла выскочила из вены, пройдя под кожу. Всё содержимое вылилось именно туда, а я ходила с волдырём на руке. К среде, что совпадало с серединой моего пребывания в этом «прекрасном» месте, я начала понимать, что уже совершенно спокойно реагирую на болезненные иглы в моих венах. А потом и осознавать, что боль, эта сильная боль, начинает мне нравиться. Именно она делает меня живой и настоящей. Пока не начнут ставить капельницу каждый день – лежишь на кровати, как бревно, ничего не соображая, питаешься с ложечки и изучаешь белый-белый потолок, изъеденный трещинами. Ни о чём не думаешь. Просто это самое ужасное время в твоей жизни.

И вот моя панацея, хоть я и клялась больше никогда не резать себя. Но я снова стою в душе, на моё белое обнажённое тело льются тёплые потоки воды, а мои пальцы сжимают холодное двустороннее лезвие. Острое, острое, это лезвие такое острое. А острое должно причинять дикую боль. Я смываю с себя сейчас всю ту грязь, что есть на моём теле. На этом отвратительном человеческом теле, которое страдает от постоянной алчности. Это тело жаждет так много: ему нужна пища, ему нужна вода и сотни регулярных процедур для продолжения его жизнедеятельности. Это тело нуждается и жаждет любви. К чему эта безнадёжная мука кукле с полым туловищем? Но это тело так ненавистно мной, потому что слишком велики его желания. И эти желания я обязана в себе убить!

Есть ли в мире большее счастье, чем быть самой настоящей куклой? Не чувствовать зла, не испытывать боли, не слышать и ни о чём на свете не знать. Просто сидеть на своей кукольной полке и молча наблюдать за тем, как мир постепенно превращается в руины.

Я бы хотела опуститься на дно этой ванны и сидеть здесь вечно. Погрузившись в воду с головой, смотреть на то, как всё больше расходятся трещины на потолке. Как сам этот потолок кусками обваливается вниз. Умереть и раствориться. Видеть, как эта ванна проваливается вниз вместе со мной. А вокруг только серая хмурая пустыня из обломков. Ни одной живой души вокруг. Ницше утверждал, что умер Бог. Теперь мы должны последовать его примеру. Все мы должны умереть, чтобы больше не существовать никогда. Уйти в никуда и больше никогда никому не причинять боль. И только так все мы когда-нибудь будем счастливы. Лишь в смерти все мы равны: растения, животные, предметы и люди. Живое и неживое когда-нибудь стирается в порошок и исчезает.

Могилой моей станет одна лишь глухая пустота.

Нет, я не желаю умереть. Я предпочла бы вообще не рождаться. К чему такой ужасный дар, когда ты просто живёшь в аду? И постоянно страшишься того, что однажды снова сойдёшь с ума. Твоё безумие никуда не ушло. Оно молча поджидает где-то за дверью. Прячется в тени, ожидая лучшего для себя времени.

Именно так. Безумие всегда рядом. Оно внутри тебя, как сгусток этой невыносимой боли. Словно мучительная опухоль. А от опухоли нужно освобождаться.

Резать себя нужно с умом. Заметут в психушку второй раз – так легко не отделаешься. Никогда уже не сможешь стать нормальной. Никто не поверит словам дурочки, пытавшейся наложить на себя руки. Поэтому если ты режешь себя уже довольно долгое время, то нужно соблюдать определённые правила: никогда не оставлять глубоких следов, использовать только чистые лезвия, обрабатывать раны и никогда не резать себя в тех местах, где это могут легко заметить.

Когда лезвие медленно скользит по обмякшей поверхности моего бедра, то это просто долгое чувство острой тонкой боли. Пережидаю. До тех пор, пока на месте пореза не появиться ровная красная дорожка. Превосходное чувство! И лезвие скользит по бедру ещё и ещё! Теперь удары наносятся чаще и сильнее. Кровавые дорожки становятся всё длиннее и болезненнее. Сердце бьётся от восторга словно сумасшедшее. Оно живое, оно сейчас получает свою свободу. Из него выходит вся гниль человеческого тела. И эта свобода несравнима ни с чем. И кровь красная… она такая красная…

Красные капли на днище ванной, которые смывают потоки воды.

Я обрабатываю порезы перекисью водорода, чтобы увидеть забавную белую пену поверх порезов, доставивших мне сейчас столько сладкой боли. И вновь чувствую себя живой. Хотя бы немного, но опухоль засыпает в моём теле. Метастазы человеческих чувств перестают распространяться внутри меня. Не причиняют боль. Они больше не причиняют мне боль.

Тихо возвращаюсь в свою комнату. Нужно держаться спокойно и уверенно. Никто не должен узнать о том, каким образом я освобождаю себя. Родители спрашивают, почему я так поздно и мы вновь на грани разорвать друг друга на части. Надоело! Почему я вообще должна это выносить?!

Клацаю кнопкой на телевизоре. Канал «Союз», время вечерних молитв. Глубокий мужской голос, взывающий к Господу Богу. Долгое протяжное «Аминь!» И сердце моё снова сжимается. Моё тело – это клетка, в которой бьются эти беспомощные птицы. Они желают вырваться наружу. Они хотят улететь навсегда. Свобода – их единственное желание. И тогда я понимаю всю тщетность происходящего. Я могу лишь притупить это безумие, но не в моей власти его остановить.

Я задираю край халата и снова вижу эти ровные кровавые дорожки. Они всё ещё сырые, но они уже не питают мою душу болью. Сцепив руки, я просто падаю на колени и начинаю повторять вечернюю молитву:

– Господи Боже, пусть больше не будет снов! Я устала видеть постоянные кошмары! Пусть больше не будет никаких снов! Один лишь белый шум.