Читать книгу На переправе - Юлия Комарова - Страница 3

Мне нужно слышать запах твой и взгляд

почувствовать спиной, и оглянуться,

и в волны рук с разбега окунуться,

как в первый раз – сто тысяч раз подряд.

Врастаем в плоть, чем глубже, тем верней —

до самой ненавидимой привычки,

но тело – руки, губы – лишь отмычки

для всех, не нами созданных, дверей.

Так падаем…но вверх. И мы вдвоём

не составляем пару половинам.

Мы – яблоко в движении едином,

которое и любим, и поём.

Закутаться, зарыться бы в тебе

поглубже, так, чтоб стало даже больно…

Мы привыкаем – вольно и невольно

к тоске по телу больше, чем к судьбе.

Смиряемся с разладом, с пустотой

в душе, но не с пустой своей кроватью.

И с мыслью и банальной, и простой,

что тело обладает благодатью

смягчать удары сердца и судьбы,

мы переносим ссоры и упрёки,

сдаёмся – кто с трудом, кто без борьбы

укладываясь в заданные сроки.

Всё потому, что холод, как и жар,

нам легче пережить вдвоём и вместе.

Летит по небу синий-синий шар —

он так идёт взволнованной невесте.

хочется, чтобы внутри

где-то билось,

чтобы – не одинока,

но большой мальчик

со смешными усами

называл – "мама"

гладил постаревшие руки,

говорил: "я люблю"

и оказывалось – уже не меня,

а другую…

хочется, чтобы эти глаза в зеркале

опять стали детскими

и улыбались тебе, как прежде

верили…

закрывались бы от муки и счастья,

счастья и муки —

в надежде…

а руки были как птицы,

большие птицы,

утром открыть глаза,

а ты б целовал ресницы —

и станет так…

хочется: идти по улице,

печально улыбаясь,

знать, что время наступит,

ты придёшь…

и вести себя загадочно.

А что с ней поделаешь? Просто

бери её – и раздавай!

Не надо, не надо вопросов!

Зови всех знакомых на чай —

нечаянно, даже несмело

осмелься – увидишь всё сам:

как что-то в стакане звенело,

как мягко текло по усам…

И этот наш пир запоздалый

друзья и родные простят.

А наши усталые мамы

пусть гладят бездомных котят —

и эта печальная нежность,

и эта легчайшая грусть

как раз умещает безбрежность

сомкнувшихся любящих уст.

Состояние, близкое сну,

но нежней, и печальней,

и возможней —

по силе, и злу, и добру —

во всю ширь, во всю твердь…

осторожней:

мы здесь, мы есть.

мы хотим есть:

мы чмокаем губами,

мы говорим "мама",

мы улыбаемся странно

и невпопад – глазами.

Глаза становятся глазками,

щеки становятся нами,

мы превращаемся в бабочку

с разноцветными снами.

А когда мы проснемся совсем,

окончательно,

мы узнаем, как все легко

и как замечательно.

Я сижу у окна, гляжу на свою софору

и вспоминаю себя на вокзале – дцать лет назад и «скорый»,

который увозит меня в Москву —

я даже думала: «навсегда»,

но была не права тогда.

Ты меня ждал в той Москве – неуютной,

страшной местами, покрытой слоями льда

на тротуарах в центре, лютой.

Но ты говорил: «Не беда!

Все будет в порядке! Все хорошо!»

Я тебе верила.

Снег шел.

Я забеременела.

Шок.

Но потом и правда возник порядок —

раз в два-три года рожать. Нет, в три-четыре.

Ритм явно лучше. И лучше – в своей квартире,

нежели в съемной. Ты знал в этом толк —

построил квартиру, домик в деревне,

потом – большой дом в Крыму.

И я до сих пор не пойму,

как я тогда рожала,

даже предохраняясь сначала.

Потом-то просто махнула рукой —

а, бесполезно.

Железно

было одно: ты любил, когда я полнела,

грудь наливалась, животик рос.

Ты так говорил – «животик» (внутри теплело) —

шумно дыша, словно верный пес,

прилежно

рассматривал меня новыми глазами,

руками трогая осторожно, нежно.

Местами

было безумно смешно.

Я гляжу в окно

и понимаю, что будь я тогда собою

сегодняшней, все бы так и сложилось опять,

я повторила бы этот путь в двадцать пять —

тридцать лет.

Почему? Я знаю ответ:

мне всегда это нравилось. И – не скрою:

держать на пузе голенького младенца,

вслепую чмокающего губами – чудо такое —

«да вот она, грудь!» —

мне это нравилось. Протянуть

руку и нащупать твою. И как ты щекотно

шепчешь мне на ухо: «Ты просто лучшая!»

Акушерка, фыркнув, оглядывает меня, потную —

ну вот, спалились!

Смущаемся и краснеем. Чушь, но

это так ярко помнится, будто вчера случилось.

Но круче всего было понять, что я сильнее

с каждым разом – вряд ли мудрее,

но безусловно опытнее.

Это бонус,

который ты получаешь за материнство,

а использовать можешь всюду – всегда, везде.

Дети – они как море, которое больше нас, и мы в воде

теряем не только вес, но и гору проблем.

А получаем – тонус.

"Птички учатся считать,

рыбки учатся летать",

а Еленка возле стенки

мячик учится бросать:

мячик учится летать —

скок – об стенку,

прыг – в кровать.

У Еленки получилось,

и подбросить, и поймать.

Так непросто научиться,

чтобы мяч парил, как птица,

чтобы весело стучал он

и об стенку, и об пол,

а потом чтоб всё сначала —

прыг – на стул,

и скок – на стол!

Тут, конечно, очень важно,

чтобы ваза не разбилась,

чтобы ваза не случилась

вдруг внезапно на столе…

Ну а если и разбилась,

то скажу я вам отважно:

"Просто ваза не готова

принимать парад-алле!"

Надоели зимние одёжки,

надоел мне снег и прочий дождь!

Босиком по тёпленькой дорожке

пробежаться хочется – невмочь!

Никаких заманчивых сосулек,

никаких весёлых снежных бурь!

Пистолет – а вместо глупых пулек,

тёплых капель свежая глазурь![1]

И я уже знаю, что осень – будет,

что встанут с утра усталые люди,

пойдут на работу, в детсад и школу,

я выпью свой кофе, а кто-то – колу,

и будет лететь мой воздушный шарик,

и будет вращаться земной наш шарик,

в глухой подворотне завоет Шарик…

руками за воздух, в пространстве шаря,

я девочкой буду стоять на шаре —

слезами истерик пропитан шарфик —

и весело так разобьются блюдца,

а дети смеются…

          дети смеются…

Ветвями рук переплетясь,

корнями ног врастая в землю,

я олицетворяю связь

и разделенья не приемлю.

Я тот скудельничий сосуд,

что ты живой водой наполнишь

в горячем лепете минут,

перетекающих за полночь.

Я дом вневременный для всех,

кто из моей возник утробы,

не ради радостных утех,

а неизбежно – ради гроба.

И я тончайший переход

из смерти – в жизнь,

из жизни – в вечность.

Вдвоём мы набираем код

и обретаем небеспечность.

Мы всё во всём. И каждый круг

летящей в небо карусели

нам придаёт надёжность рук

и приближает ясность цели.

Наш узок круг и тесен мир…

и хорошо, что мал и тесен.

Тем легче собственный надир

покинет солнце наших песен.