Читать книгу Массаж лезвием меча - Юлия Лавряшина - Страница 6

– Ты слышала? Приехал Писа Перуанец…

Сестра промычала что-то, не отрывая взгляда от экрана. Когда показывали голливудский боевик, дозваться ее было невозможно. Пощелкивание выстрелов и ежесекундная брань будоражили Татьяну словно бетховенские сонаты. Щеки ее начинали пылать, губы подергивались, а в черных глазах разгорался сатанинский огонь.

«У тебя воображение чересчур богатое, – не соглашался Аркадий. – Посмотри на это неподвижное тупое лицо: пустой взгляд, отвисшая челюсть. Пакетик попкорна в руки – и перед нами стопроцентная американка».

Америку брат ненавидел тем сильнее, чем трогательнее любил американскую литературу. Марк Твен, Стейнбейк, Апдайк – эти имена он произносил с благоговейным придыханием. Аркадий считал, что янки предали своих писателей.

Но его мучило и другое, например, то, что «Кентавр» уже создан. «Вот, как я хотел бы писать», – печально признался он однажды, словно ожидал, будто я подтолкну его к подражанию. Я утешила его, напомнив: все книги на свете, по словам Поля Валери, написаны одной рукой, и для истории Духа имена значения не имеют.

«Хочешь сказать, и плагиат – не преступление?» – раздраженно воскликнул Аркадий.

Я напомнила, что это мнение Валери. Подражающий ориентируется в лице полюбившегося автора на литературу, какой она должна быть.

«Демагог твой Валери, – отрезал брат и отгородился книгой. – Имена не исчезнут из истории. Наоборот это они и составляют литературу».

«Литературу составляет сама литература, – не согласилась я. – Никто не знает, кем на самом деле был Шекспир: вельможей, семейным дуэтом или действительно неудавшимся актером, но это не делает его сонеты ни грубее, ни тоньше».

…Этот достаточно давний разговор всплыл в моей памяти сейчас, когда я всматривалась в лицо сестры. «Ее глаза на звезды не похожи…»

– Ну что?! – Она заерзала и на миг перевела взгляд на меня. – Писа приехал, подумаешь событие! Твой Писа такой урод! Тупой урод, к тому же.

– Говорят, он стал миллионером, – невзначай обронила я.

– Что?

– Квартиру в Москве купил…

– Нет, правда?

Фильм ее больше не интересовал. Она примостилась на ковре, по-турецки скрестив стройные ноги, обтянутые белоснежными лосинами, но теперь в ее фигуре не чувствовалось расслабленности. Спина выпрямилась, плечи расправились, собранные в высокий хвост волосы взволнованно встопорщились.

– Писа Перуанец – миллионер, – повторила Татьяна недоверчиво и испытующе поглядела на меня. – А ты не врешь? От кого ты слышала?

– Он сам заходил ко мне сегодня.

– Ну еще бы, к тебе кто только не заходит. Просто паломничество какое-то!

– Он пригласил нас в гости.

– С чего бы?

– Писа справляет юбилей. Сегодня разминка перед забегом.

– Значит, бабушка отпадает?

– Слышала бы она… Писа вызвался отвезти нас утром на машине.

– Блеск! – взвизгнула Таня и выбила из ковра фонтанчик пыли. – А твой Писа не такой и мерзкий.

– А я говорила, что он мерзкий?

– Да ты разве скажешь… Только тебя ведь передергивает, когда ты о нем говоришь.

– Неправда! Я очень рада была его видеть.

– О, моя милая фрекен Лида! – жеманясь, пропела сестра и, легко вскочив, прошлась передо мной по-кошачьи. – Вы – сама воспитанность! Вы так умны и благонравны. А как добры! Не потому ли вы так бедны?

Наивно округлив бездонные глазищи, Татьяна умильно улыбнулась и чмокнула меня в щеку. Но тут же ее лицо исказилось отвращением. Прищурившись на что-то поверх моей головы, она свирепо прорычала:

– Ненавижу! Противный натюрморт! Слушай, унеси его к себе в магазин.

Висевший над столом коричневых тонов натюрморт в дорогой багетовой раме был подарен маме, когда ее провожали на пенсию. С тех пор прошел почти год, но все это время Татьяна вела непримиримую борьбу с несчастной картиной, уверяя, что от нее исходит отрицательная энергия. Если б сестра слышала об этих энергиях раньше, то седовласый Хемингуэй неминуемо был бы объявлен злостным вампиром. Танина неприязнь всегда принимала затяжные формы и, как правило, она без труда справлялась с теми, кто ей мешал.

– Это мамин натюрморт, – напомнила я, хотя знала, что для сестры не существует чужой собственности. Свою она оберегала с остервенением сторожевой собаки.

– Плевать! – отозвалась Таня и задумчиво протянула: – Значит, Писа теперь богатый человек?

– Кто бы мог подумать, да?

Она тихонько хмыкнула:

– Ну почему же? У него для этого были все задатки.

– О боже! Какие?

– Ты еще спрашиваешь? Интеллект – близок к нулю, нравственные ограничители – в зачаточном состоянии, пробивная сила выше всяких похвал.

– По-твоему, именно это и нужно, чтобы разбогатеть?

– Сто процентов! Вот вы с Аркашкой на всю жизнь останетесь нищими.

– А ты?

Ухоженные брови ее лукаво заиграли. Ленивым движением стащив с волос резинку, Татьяна осыпала себя золотистым дождем. Так и не ответив, она удалилась в нашу комнату, и оттуда донесся старческий скрип шкафа. Я взглянула на часы: была половина седьмого.

Аркадий не поверил своим ушам. Целый день он не вылезал из постели, но ничуть не посвежел ото сна. Даже его всегда готовые к улыбке губы сейчас выглядели вялыми и холодными.

– Я? В гости к этому кретину?! – Он задыхался. – Может, ты еще и пообещала, что я приду? Да я убью тебя своими же руками!

– Я ничего ему не обещала, успокойся. Почему ты его так не любишь? Писа чуть не прыгал, увидев меня.

– Попробовал бы он не прыгать, – пробурчал брат. – Ты – единственный порядочный человек, способный с ним общаться. Как тебе это удается?

– А знаешь, он ведь разбогател…

Эта новость произвела на Аркадия обратное впечатление. Злорадно ухмыльнувшись, он мстительно произнес:

– Так ему и надо. Пусть теперь трясется над сундуками и сохнет от алчности.

– Писа не выглядит особенно усохшим…

– Это начальная стадия, – заверил брат.

– Ты понял, о чем я говорю? У Писы есть деньги.

– И что?

– Ты же утром собирался искать спонсора.

Не успела я договорить, как лицо его побагровело. Даже в остановившихся глазах растеклась кровавая сеточка. Казалось, горло его залито жаром – он не мог произнести ни слова.

– Тихо, тихо!

Я схватила его за плечи и опрокинула на подушку.

– Если все равно придется у кого-то просить денег, то почему бы не у Перуанца? Чем он хуже других?

Прошло не меньше минуты прежде, чем брат обрел способность говорить.

– Ты разболтала ему о романе? – Спросил он ровным голосом, и я почувствовала себя детоубийцей.

У меня не хватило смелости даже кивнуть, но Аркадию и не требовалось подтверждение.

– Писа не провел здесь и дня и уже все обо мне знает. Отлично. Я очень тронут твоей заботой. Что ты молчишь? – Вдруг заорал он и спихнул меня с кровати. – Пошла вон! Видеть тебя не хочу! И передай этому вшивому миллионеру, что я скорее сяду на паперти, чем возьму у него хоть копейку!

– Копеек давно нет, – напомнила я, уже держась за ручку двери. – Ты безнадежно отстал от жизни.

Мама слушала его вопли, застыв на пороге кухни. Отчего-то она показалась мне меньше ростом и старше. Мы встретились с ней глазами, но я не увидела в них ничего, что могло бы меня ободрить. Молча покачав головой, она скрылась в своем кухонном мирке.

Закрывшись в ванной, я включила воду, но кран только удушливо зашипел и сплюнул последнюю каплю. На меня вдруг накатила волна отвращения ко всему, что было вокруг: к облепившимся ржавыми пятнами трубам, покрасить которые не хватало денег; к вечно мокнущим углам; к прикрытой клеенкой стиральной машине, не умеющей ни полоскать, ни отжимать. Выстиранное белье мне приходилось перетаскивать в ванну и ворочать в желтоватой воде огромные, разбухшие пододеяльники. Мама не позволяла Аркадию помочь мне: всякая работа в ее понимании была строго поделена на женскую и мужскую. После каждой стирки ободранная на руках кожа долго не заживала, а дешевый крем уже не помогал.

Я взглянула на свои руки. Июньское солнце подлечило их от цыпок, но они все равно напоминали ссохшиеся куриные лапки. Маникюр я последний раз делала еще в университете, в те сказочные времена, когда вся стипендия оставалась мне на личные расходы. Тогда я всерьез собиралась сеять разумное, доброе, вечное. Но получив диплом, внезапно осознала, что при моем дремучем невежестве надо обладать по истине сатанинской самоуверенностью, чтобы осмелиться учить других. И у меня не было таланта, чтобы подобно брату, высокомерно отгородиться от родительских забот о хлебе насущном. Да они и не поверили бы в меня так, как в него. Мужчина талантливее женщины. Это аксиома. Даже самый пустой мужчина. Даже Писа Перуанец.

– Эй! – сестра забарабанила в дверь ванной. – Ты там уснула? Ты в курсе, что у нас совмещенный санузел? Я, между прочим, на горшок хочу!

Я сдвинула шпингалет, и Татьяна так рванула дверь на себя, словно боялась чего-то.

– Что ты тут делала? – Она быстро обшарила взглядом ванную.

– Ничего особенного, что ты так всполошилась?

Она вымученно усмехнулась:

– Думала, ты себе вены вскрываешь.

– С чего бы?

– Это мое выражение, не обезьянничай. Уже семь. Мы идем?

– Если хочешь…

– А этот? – Она мотнула головой в сторону Аркашиной комнаты.

– Вряд ли.

Таня презрительно хмыкнула:

– Ну-ну… Гордыня обуяла?

– Он еще после вчерашнего…

– Мне-то не ври! – сурово осекла Таня.

Она любила брать на себя роль старшей сестры.

– Сейчас я оденусь.

Таня великодушно предложила:

– Дать мою джинсовую юбку?

– Она же совсем короткая!

– Подумаешь, старуха! Тебе, пигалица, она будет как раз до колен.

Но я отказалась и облачилась в свою шелковую четырехклинку. Она ласково поглаживала мои колени и чуть слышно вздыхала при ходьбе. Светлая рубашечка без рукавов смотрелась с ней очень даже неплохо. Оглядев меня, Таня вздохнула:

– Голь перекатная…

Я не стала возражать. На мой взгляд, сестра пострадала от нашей неустроенности куда больше меня. Много лет назад, когда ей было года четыре, мы нарядили к празднику елку, повесили электрическую гирлянду, и Таня срывающимся от волнения голоском воскликнула: «Елочка, зажгись!» Видимо, этого пожелала не только она, потому что в ту же секунду во всем Тополином переулке погас свет. «Зажгись! – тоненько умоляла сестра. – Ну, зажгись… Она никогда не зажжется!» В тот вечер елочка так и не зажглась, а через год Таня уже и не просила об этом. Она больше не верила в чудеса.

Возле подъезда Перуанца толпились соседи, было похоже, что истосковавшиеся фанаты ждут появления поп-звезды. Визит Писы обеспечил весь переулок пищей для разговоров не меньше, чем на полгода.

Сейчас же каждый считал своим священным долгом вспомнить умилительные подробности из детства столичного воротилы бизнеса, коим Писа, конечно же, не являлся. Но я не посмела бы и намекнуть на это. Я оглядывала оживленные, раскрасневшиеся лица и понимала, что эти люди счастливы оттого, что на их глазах сбылась хоть у кого-то пусть не русская, пусть американская, но все же мечта. Есть ли в природе такое явление, как русская мечта, не смог бы ответить даже мой брат. Он считал, что русские не так безлики и бедны воображением, чтобы иметь одну мечту на всех. И, уж конечно, на ней не могут стоять водяные знаки.

– Ну что ж, молодец, – не вынимая изо рта папиросы, изрек дядя Миша Терентьев и с сомнением добавил: – Наверное, так и надо.

Сам дядя Миша служил когда-то в милиции, но по пьяному делу разбил служебный мотоцикл, и его потихоньку выперли. Потом, правда, ему не раз приходилось туда заглядывать, но уже в ином качестве, что, кстати, ничуть не портило его отношений с младшим составом. Я дружила с его дочерью Валей, которая, выйдя замуж, заполучила сказочную фамилию – Оболенская. Перед крошечной Анной Оболенской меня так и тянуло сделать книксен, хотя обе они обладали внешностью далеко не аристократической. Работала Валя дворником, чтобы пользоваться служебной квартирой.

Весь цвет Тополиного переулка собрался в этот час на крошечном пятачке, потому что прошел слух, будто Писа каждого угостит рюмочкой. Букет пестрел цветами и запахами. Пунцовым пятном колыхались одежды нашей изысканной Дамы В Красном, душа которой витала где-то в небесах. Ее слепой сожитель был, как всегда, рядом. Он увидел ее будучи маленьким мальчиком, кода еще мог пользоваться зрением, и полоумная крошка с восторженным взглядом и вечно распахнутым нежным ротиком полонила его неокрепшее сердце. Когда устроенный им же самим в канаве взрывчик ослепил беднягу, страшно обжег лицо и кисти рук, только его неунывающая подружка ничего не заметила. Он по-прежнему оставался для нее светлоликим героем, разумным, красивым и добрым.

С тех пор прошло уже тридцать лет, но эта пара не расставалась ни на день. Каждое утро Дама В Красном, шелестя шелками (зимой поверх была надета пятнистая шубка), отводила своего друга к церкви, где он, не произнося ни слова, ждал милостыни, и ему, видимо, хорошо подавали, потому что оттенки красного то и дело менялись. Он не мог разглядеть свою любимую, но ведь и она не видела его. Оба смотрели в душу друг друга, и это было лучшее, что они могли увидеть в этом мире.

Рядом с ними, то и дело подталкивая слепого локтем, вертелся чернявый Саид, зарабатывающий на жизнь сбором пустых бутылок. Мне случалось встречать его далеко от нашего переулка. Что-то бормоча под нос, он быстро семенил от одного мусорного бака к другому, и, не церемонясь, запускал в кучу мусора обе руки. Вдали от дома Саид никогда не здоровался, да и я не напрашивалась на приветствие.

Стоять на месте Саид не умел, и разговор с ним был сущим мучением. Он кружил возле собеседника, подталкивал его и хлопал по плечу, но соседи всегда останавливались, встретив Саида, ведь он лучше любого репортера знал все городские новости.

Позади Саида угрюмо возвышался старый Чиж, не так давно вернувшийся из заключения, куда его отправила собственная жена. Разгульный дед заметно присмирел после отсидки, и кругленькая Чижиха теперь гордо порхала по двору, сея феминистские настроения. В отличие от Саида, Чиж использовал свои голосовые связки скупо – редкий человек мог похвастать тем, что перебросился со стариком хотя бы парой слов. Но на дне его молчаливости вряд ли таились великие мысли. Я подозревала: Чиж просто не любил людей.

И все же сейчас он стоял вместе со всеми у подъезда Писы Перуанца, как и отъезжающая на днях в Литву мать моей подруги Ирины Варнис, жившей там уже несколько лет; и та самая тетя Надя Сыркина, что утащила Пису из моего магазина; и глухонемой дурачок Федя, который преследовал меня в детстве и часами сидел в подъезде возле нашей двери. Когда я выросла, даже он перестал обращать на меня внимание.

Неслышно, точно тени, подошли родители Игоря Васильева, писавшего мне из армии трогательные, тоскливые письма с детскими рисунками из их тамошней жизни. В одном из них он упомянул, что их заставили работать в ледяной воде, и у него после этого начала изредка неметь нога. Вернулся Игорь, прихрамывая, и с каждым днем ноги сопротивлялись все больше, заплетались и подворачивались. Через год его разбил паралич, но Игорь протянул еще пару лет, он был очень сильным парнем. Я знаю это, потому что однажды он подхватил меня на руки и долго, осторожно кружил посреди двора.

– Молодец, – повторил дядя Миша и астматично закашлялся, но папиросы не вынул.

– Конечно, молодец, – подхватила тетя Надя (она была в дружбе с матерью Перуанца). – Теперь ведь как? Зубами рвать надо.

Я представила зубы Перуанца. Они были крупными и крепкими, только сбоку одного не хватало. Видно, этот вылетел в драке за московскую квартиру.

– Чудный мальчик! – Восторженно отозвалась Дама В Красном и ласково погладила слепого по изуродованной щеке. – Он похож на моего Петю. Правда, он очень красивый?

Она обвела наши лица сияющим взглядом: «Правда? Правда?»

– Очень. Красивее не бывает, – в сердцах сказала Сыркина и задумчиво почесала пористый нос.

Она была женщиной дородной, крикливой и жалостливой. В детстве мы не раз получали от нее и оплеухи, и конфеты «Дунькина радость».

– Пошли, – дернула Таня. – Чего встала-то? Разговоры дурацкие слушать?

– Подожди!

Светлые волосы вспыхнули и исчезли за углом. Я бросилась туда, толкнув кого-то, но за домом никого не оказалось.

Таня догнала меня и испуганно заглянула в лицо.

– Показалось, – быстро сказала я, предвосхитив ее вопрос.

– Ты видела… его?

В ее голосе зазвучало неподдельное сострадание. Все-таки она была на него способна.

– Кого? А, нет… Это был не он.

– А за кем ты так бежала?

– Я же говорю: показалось.

Она торопливо кивнула:

– Это я слышала. А что показалось-то?

– Так, призрак промелькнул… Тебе не кажется, что здесь пахнет медом?

У Тани задергался нос.

– Да нет… А при чем тут мед?

– Ты когда-нибудь бывала на пасеке?

– Да что с тобой? Какая еще пасека?

– Маленькие домики для пчел. Там все время слышен звук жизни, а воздух густой и сладкий. Как ты думаешь, он золотится на солнце?

Татьяна толкнула меня в бок:

– Ты кого-то встретила, да?

– Где я могу кого-то встретить?

– Действительно, где?

Когда мы вошли в подъезд, где как на похоронах, тоже стояли люди, Таня произнесла тем же тоном:

– А это красиво…

– Что – красиво? – Не поняла я.

– То, как ты рассказывала о пасеке. Откуда ты это знаешь?

– Я прожила очень долгую жизнь, дорогуша!

– Терпеть не могу, когда ты называешь меня «дорогуша»!

– Тогда не приставай ко мне с расспросами.

Я и сама не ожидала, что отвечу ей так резко. От неожиданности Татьяна оступилась и ударилась о перила. Потирая ушибленную руку, она обиженно косилась на меня, как бывало раньше, если вечером я отказывалась взять ее с собой. Оглянувшись, чтобы никто не заметил, я притянула сестру и поцеловала заалевшую от злости щеку.

– Извини, – выдавила Таня, и это было уже совсем ни на что не похоже, потому что не извинялась она никогда.

Дверь в квартиру Перуанца внезапно распахнулась, и Писа возник на пороге колеблющейся глыбой.

– Лидуся! – опять заорал он, и по голосу стало понятно, что с утра они с друзьями времени не теряли. – А это кто? Татьянка, что ли? Ты?! Сдохнуть можно, какая красавица… Вот где цвет России-то! У нас в Тополином переулке. Татьянка, дай я тебя поцелую, прелесть моя!

– Перебьешься, – отрезала Таня и, отодвинув его, прошла в комнату.

– Вы вдвоем? – Придержав меня, подозрительно спросил Писа и даже взглянул через перила вниз. – А где наш писатель?

Расслышав его слова, сестра оглянулась, и проступившее в ее взгляде недоумение снова кольнуло меня в сердце. Я замялась, отыскивая уместное оправдание, но Таня опередила меня. Глядя Перуанцу прямо в глаза, она отчеканила:

– Аркадий остался дома. У него есть дела поважнее, чем ходить по гостям.

Не знаю, почувствовал ли Писа себя уязвленным, но в его голосе разлилось облегчение.

– Романы сочиняет? – Подмигнул он мне. – Детективы писать надо, так и скажи ему. Или ужастики. Милое дело!

За его спиной Татьяна вытаращила глаза, это значило, что она в шоке.

– Он еще отвратительнее, чем помнился, – шепнула она, когда Писа ввалился в квартиру, увлекая нас за собой.

– Просто он разбогател, – одними губами ответила я.

У Писы собрались все, кто шпынял его в то далекое лето, когда он еще даже не стал Перуанцем. Мечтал ли он уже тогда об этом вечере торжества над нами, или даже на это у него не хватало воображения, и все произошло стихийно? Стол был уставлен водкой «Довгань» и разноцветными баночками с непонятным содержимым.

– День рождения у меня послезавтра, – прокричал Писа, перекрывая магнитофон, и запрокинул в рот стопку водки. Шумно выдохнув, он продолжил, даже не закусив: – Завтра скатаемся к вашей бабуле. Я все помню! Танюша, ты едешь? Без тебя из города ни шагу!

– Еду, еду, – буркнула сестра и решительно взяла рюмку.

Я пихнула ее под столом ногой, и немного водки выплеснулось на клеенку.

– С ума сошла? – Прошипела она, не поворачивая головы.

– Это ты сошла. Отец тебе голову оторвет.

– Отец? Шутишь? Что-то я не помню, чтоб он Аркашке хоть слово сказал.

– Это другое дело.

– Ага.

– Поставь рюмку.

– Да пошла ты!

Я не могла угадать причину ее вспышки, и это беспокоило меня. Когда я переставала понимать сестру, это означало, что дело приняло серьезный оборот. Так было, когда в четырнадцать лет Таня перестала прибегать ко мне по утрам и заходилась криком, стоило мне сказать ей хоть слово. А вскоре я совершенно случайно узнала, что мама сводила ее на аборт.

– Лидуся, ты почему не пьешь? – Через стол крикнул Писа и опять выразительно подмигнул.

– Я вообще не пью, дорогой мой Перуанец. Ты разве забыл?

– Ну, я думал… Столько воды утекло! И водки тоже, – он заржал и сунул в разинутый рот кусок колбасы.

Отставив нетронутую рюмку, Таня вдруг серьезно спросила:

– Как ты думаешь, я смогла бы поступить в МГИМО?

– О боже! – Вырвалось у меня. – Я и не подозревала, что ты собираешься…

– С чего бы мне собираться? – Раздраженно прервала она. – Я просто спрашиваю.

– Ты прекрасно владеешь английским…

Таня заметно смягчилась:

– Ну уж, прекрасно! Хотя, может, и неплохо.

– Ты даже фильмы смотришь без перевода.

– Разговорный английский проще пареной репы!

– Да и по-французски ты болтаешь. Хотя это мне трудно оценить…

– Французский, английский, – она с досадой сжала кулачки. – Этим теперь никого не удивишь, понимаешь? Деньги нужны, черт бы их побрал!

Я помедлила:

– Ты непременно хочешь попасть за границу?

– А тебе надо, чтоб я сгнила тут с тобой на пару? – Она обожгла меня чернющими глазищами и залпом заглотнула всю водку.

– Отец тебя убьет, – упавшим голосом повторила я.

– Отец меня и пальцем не тронет, – она хмыкнула и, наклонившись ко мне, шепнула: – Он гордится мной, поняла? А кем ему еще гордиться? Все его несбывшиеся надежды только во мне и могут реанимироваться. Так и будет, поняла?

– А эти кумушки всё шепчутся!

Я узнала голос, не обернувшись. Аллочка Зуева была нашей доморощенной Грушенькой. Все лето она просиживала на низкой лавочке возле нашего дома, загадочно улыбалась и, скинув туфли, шевелила ухоженными пальчиками. Эти пальчики неустанно плели невидимую сеть, в которую охотно попадались и мальчики, и старики. Партнер не был важен для Аллочки, ее интересовал сам процесс. Видимо, ее сеть была достаточно частой и монеты в ней тоже застревали, потому что Аллочка давно не испытывала нужды. В школе она показала себя абсолютной тупицей. Но на все упреки и насмешки учителей Аллочка неизменно отвечала, что в свое время Эдисона тоже выгнали из школы. Откуда ей стало об этом известно не признавался никто, потому что беседовать она была в состоянии, только удовлетворившись. Эту пикантную подробность я узнала от брата.

Сейчас в Аллочкиных глазах горело нетерпение хищника, учуявшего крупную добычу. Один слух о миллионах Перуанца был способен раскалить ее ненасытное нутро до температуры земного ядра. Но кроме того, как ни трудно было признать это, Писа был еще и мужчиной. И хотя Аллочка надела мягкие «лодочки», я так и видела, как шевелятся ее пальчики, распространяя аромат желания. Стоило ей поднять на Перуанца глаза, как они начинали увлажняться и туманиться, а мягкие розовые губы оживали, беззвучно что-то нашептывая. Мое воображение отказывалось нарисовать мужчину, способного устоять против Аллочки. Наш брат не заходил к ней только потому, что у него никогда не было денег, а если они появлялись, Аркадий торопился их пропить. Но я-то знала: в лучшие времена и он просыпался в Аллочкиной постели.

– Какой орел к нам залетел, – сказала она протяжно, не сводя с Перуанца глаз.

– Как залетел, так и улетит, – с досадой буркнула Таня и демонстративно выгнула спину, чтобы опиравшаяся о ее стул Аллочка не прикоснулась к ней рукой.

– Ну, может, чуть-чуть и задержится…

– Ненавижу! – выдохнула сестра.

Аллочку она действительно не выносила, но главным образом за то, что у той выдавалась вперед верхняя челюсть, а Таня находила это отвратительным.

– Видеть ее не могу! – Продолжила Татьяна, морщась.

Я попыталась успокоить ее:

– Она ведь не к тебе пришла, правда?

– Неужели Писа до такой степени туп…

– Ну знаешь, в этом нам точно не понять мужчин. То, что кажется женщинам мерзким, доводит их до неистовства.

– Так кого же ты видела у дома? – Неожиданно вспомнила Таня. – Не Славу, нет?

Я только улыбнулась, вспомнив о нем.

– Нет, он давно перестал мне мерещиться.

– А что за Слава? – Снова втиснулась Аллочка и жарко задышала мне в лицо.

– Не твое собачье дело! – Таня отпихнула ее локтем.

– Ну и не надо…

Аллочка обиделась и, наконец, отошла от нас. На ее походке обида никак не сказалась: двигалась она мягко, и все ее тело тянулось навстречу тому, кто стоял перед ней. Это был Писа Перуанец.

– Вот сука! – Не церемонясь, воскликнула Татьяна, но никто не обратил на это внимания.

– Да пусть развлекается, Бог с ней!

– Смотреть противно… Так что ты говорила про Славу?

– Как раз я ничего не говорила.

– Вы с ним совсем не видитесь? – Она пытливо заглянула мне в глаза.

Мы с ним совсем не виделись. Тот осенний день, когда мы бродили туда-сюда по переполненной красками рябиновой аллее, и его рыжая шевелюра весело вписывалась в пейзаж, давно поблек под зимними заносами. А когда снег стаял, оказалось, что под ним только мокрая черная земля. Теплый свет его волос согревал теперь другой дом, в нашем ему не нашлось места.

– Ну и черт с ним! – Таня стиснула мои плечи и потерлась щекой.

Хмель уже светился в ее удивленных глазах, а щеки воинственно пламенели. Распушившиеся волосы щекотали мне лицо, я легонько отбросила их и поймала какой-то особенно пристальный взгляд Перуанца. Он смотрел на мою сестру, не замечая Аллочки. Все-таки Писа был неизлечимо глуп. Каждый в нашем переулке понимал, что Татьяна Зайцева ему не по зубам. Но слабые мозги Писы не могли справиться с такой мыслью, если она не была высказана громко и членораздельно.

Со стопкой в руке к нам подсел Гена Шкляев и принялся рассказывать о своем разводе. Это печальное событие случалось в его жизни уже трижды, и каждый раз Гена обнаруживал в нем бездонный источник для упражнений в остроумии. Аркадий полагал, что наш общий друг переживает развод чересчур глубоко, и чтобы не лишиться рассудка спасается смехом.

– Над чем смеетесь? – Ревниво поинтересовался Писа, который, похоже, начинал понимать, что в этой компании до него по-прежнему никому нет дела.

Он пробирался к нам, неся в одной руке рюмку, а другой придерживаясь за стол. Под его толстыми пальцами клеенка съеживалась, и тарелки угрожающе подползали к краю, но наш Писа был из тех людей, которые полагают, что в своем доме могут вести себя, как угодно. Плюхнувшись рядом со мной на крепкий, будто для него подобранный стул, он по-хозяйски расставил колени, но тут моя маленькая сестрица так откровенно вперила взгляд ему в ширинку, что даже Перуанцу стало не по себе. Он закинул ногу на ногу и незаметно выпрямил спину. Нисколько не жалея его, Татьяна следила за его телодвижениями с тем особым выражением, которое мой брат определял, как «маркиза в свинарнике».

– Что вы ничего не пьете-то? – Пробормотал Писа, схватившись за бутылку.

Но Татьяна и тут не дала ему спуску.