Читать книгу Мадлен - Юлия Негина - Страница 4

Утром, как обычно, позвонила Наташа, медсестра из социальной службы, чтобы сообщить, что зайдет прибраться. Только этого не хватало! – подумал я. Нужно было как-то отвертеться, но в голову ничего не шло, а она уже взахлеб щебетала о том, что закатала на зиму сто банок компотов, но все уже выпили, и что какая-то ее подруга сегодня ночью родила пятого ребенка, и вот это уж действительно большая семья, и сотней банок не обойтись. «Теперь у них три сына и две дочери», – упивалась подсчетом Наташа. Я ясно представил, как она загибает свои пухлые пластилиновые пальчики с облупленным бордовым лаком, а потом взбивает на лбу жиденькую челку. Изменение количества членов семей всех ее знакомых доставляло Наташе несказанное наслаждение. «Мне-то осталось только ждать внуков», – комментировала она. Ждать внуков – ничего себе жизненная стратегия! Я не решался озвучить сомнение в целесообразности такого безостановочного размножения и только мычал в трубку, изображал истинную заинтересованность в том, кто с кем сошелся-разошелся, кто сколько банок компота, сто или двести, закатал в этом году.

Мне-то не грозят ни дети, ни внуки, ни компоты. Да и держать язык за зубами мне проще простого, учитывая заикание и дислалию. Все, что могут предложить мне девушки, это дружелюбное сочувствие при тщательно замаскированном отвращении. Это уже много. Не все способны как следует скрыть брезгливость. Ну да ладно, я вовсе не планировал распускать здесь сопли, я хотел рассказать историю.

Наверное, начать надо с той встречи под Новый год в ресторане, куда Ирка, добрая душа, не поленилась катить меня через все «оборудованные парапетами» переходы. Это было чудовищно. Тот, кто конструировал приспособления для спусков и подъемов, явно никогда в жизни не видел ни одного инвалида-колясочника. Я весь сжимался от осознания того, сколько труда и мучений доставляю Ире и Тамаре. Мне уже не хотелось ни в какое кино и ни на какой ужин, но назад пути не было. Заявить на половине дороги, что я передумал, выглядело бы немыслимым свинством. Собственно, по Ире трудно было сказать: пожалела она о том, что связалась, или нет. На ее спартанском лице не прочитаешь ни одной эмоции – густой, светонепроницаемый позитив.

Девчонки шагали вдоль трассы по черной ледяной жиже, уже даже не стараясь сохранить замшевые сапоги, которые мгновенно покрылись белыми соляными разводами. Из-за проблем с парковкой пришлось оставить машину километра за полтора от места, и весь этот путь мы двигались по обочине в облаке грязевых брызг. Они взвесью стояли над дорогой, которая ощетинилась осколками льда, как море – прибрежными скалами.

Дверь все меняла. Человечество, изгадив все вокруг, трусливо перебиралось за стены, под колпак, сооружая приятный альтернативный мир, необходимо лишь знать нужные двери и перебежками кочевать из одного замкнутого пространства в другое. Звон посуды со всех сторон, суета с верхней одеждой, приглушенный lounge jazz – все, чтобы тотчас забыть за тяжелыми стеклянными дверями кафе все недружелюбие и дискомфорт внешнего мира. Между столиками, а из-за тесноты скорее над ними, порхали официанты – чистые мотыльки. Нарочито приветливые, улыбка не сходит с их уст, само собой, даже если ты критикуешь буженину, которая, на твой взгляд, приготовлена, да, мягко, но не в той печи, и не того размера кусочки, и укроп разложен неровной елочкой, они не пошлют тебя куда подальше, а будут записывать, чтобы «передать повару пожелания». Ни Ира, ни Тамара, конечно, никогда не опускались до такой мелкой критики, но я неоднократно наблюдал за другими посетителями, которые этим не брезгали. Унылое зрелище. Мне бы их проблемы! Наверняка, эти ангельские официанты приходят домой после рабочего дня и прямо с порога начинают грубить домочадцам, просто чтобы сбалансировать уровень сахара в поведении, то есть из чисто физиологической необходимости. Уселись, долго изучаем винную карту. Будет белое, красное даже не рассматривается – окрашивает зубы, а Ира только что в очередной раз их отбелила. Окрашивает зубы – ну надо же! Уважать мифы, в которые верят друзья – это сродни религиозной толерантности.

Наедине с каждой из них я еще мог худо-бедно коммуницировать, но когда Ира и Тамара собирались вместе, я чувствовал себя частью интерьера. Начав обмениваться новостями, девчонки напрочь забывали о моем присутствии. Спазмы в гортани катастрофически усиливались в общественных местах, и много сказать я просто физически не мог. Невыносимы эти гримасы страдания, неизбежно возникающие на лице у каждого, кто пытается беседовать с заикой. Им жаль тебя, тебе жаль их, всем неловко. Не могу похвастаться тем, что меня не коробило каждый раз, когда, рассказывая при мне новости, девчонки обращались только друг к другу. «Скажи спасибо, что тебя вообще взяли сюда, жалкий уродец, – ворчал я мысленно, почему-то рассчитывая на то, что это приведет в порядок мое настроение, – большинство подобных тебе в нашей стране сидят в четырех стенах и воняют мочой, ты же „ходишь“ по ресторанам в обществе шикарных девушек».

Шикарные девушки общались, а я уничтожал свои спагетти болонезе и слушал. Наматывал на катушку, сопоставлял в голове новую информацию со старыми разведданными, пополнял досье.

Вскоре нагрянули остальные и бросились обниматься. Ах, вот вы где, чудесно выглядите, это такой-то, это такая-то, а мы, кажется, раньше встречались, конечно-конечно, прошлым летом в Берлине на биеннале, широкие улыбки, поцелуи в воздух – ритуальные игры в радость единения. Среди них Максим – местный шеф. Странный тип. Сначала я не сомневался, что он любовник Ирины, но с недавнего времени он сверлит взглядом и Тамару, она в этой компании новенькая. Макс весь сияет, чуть ли не пускает слюни, и мнет под столом ее руку, как прилежный ученик – глину на занятии по керамике. Я уже тогда был без памяти влюблен в Тамару, как Квазимодо в Эсмеральду. Если бы такая девушка снизошла до меня, я бы все на свете отдал… Хотя что бы я отдал, мне и отдать-то нечего, чего уж там. Если только душу дьяволу. Но боюсь, он найдет в ней дефекты и вернет по гарантии в течение двух недель.

В тот день Макс меня дико раздражал, сильнее, чем когда-либо. Все из-за того, что он дотянул свои пронырливые щупальца и до Тамары. Он постоянно шептал на ушко то ей, то Ирке, и я злился на его неоспоримое, безапелляционное эволюционное преимущество; в сочетании с собственным бессилием оно немедленно трансформировалось во мне в ненависть к себе, и чтобы заглушить ее, я налегал на Chablis, что, безусловно, было ошибкой.

Снова наполнены бокалы, освежили сырную тарелку, принесли жульен. Кто-то снова произносит тост за успех, кто-то над чем-то шутит, кто-то хвастается. Не знаю, что там Макс нашептывал девчонкам, но очевидно, что порой он переслащивал, так что Ирка огрызалась:

– Хватит сюсюкаться. Терпеть не могу!

Вставала и уходила курить.

– Эээ, ты меня стукнула током! Статическое электричество! – отдернулся Макс.

– Кстати, об электричестве, – заговорила Тамара, – я тут недавно ехала в поезде, и произошел очень странный случай. В принципе, ничего особенного, дурацкое недоразумение, но оставило мерзкий осадок. Я была измотана, мне каждое движение давалось с трудом, маленькая сумочка на плече ощущалась как походный рюкзак, что уж говорить о чемодане. Пусть и на колесиках, но его же надо поднимать по лестницам, переносить через пороги. Жуткое дело! Я чуть не опоздала на поезд – влетела в уходящий. Чуть не задохнулась, и знаете, такой кровавый привкус во рту. Такое бывает после быстрого бега.

Пришлось тащиться сквозь несколько вагонов. Задеваю все чемоданом: подлокотники, чужие коленки. Ой, извините! Ой, простите! И нигде нет свободных мест – ни единого местечка! Все против меня! Я остановилась около лестницы на второй этаж, думаю, может там есть свободные места? Но это немыслимо – поднять туда вещи. Я чемодан по полу-то еле-еле качу. У окна развалился мужик. Жалкая круглая лысина, арбузообразное такое брюшко покачивается в такт вагонной тряске; уткнулся в смартфон и закупорил уши наушниками, достал из кармана бумажный носовой платок и смачно высморкался. Бррр! Два свободных места рядом заставлены его грязными сумками – какое расточительство! Я ему говорю: «Молодой человек! Я бы хотела занять это место».

Он не такой уж молодой, но что поделаешь. Была бы в Европе, сказала бы сеньор, месье, по-русски же приходится льстить по поводу возраста. Мужик слышит только унц-унц в его так называемых наушниках. Это не наушники, а динамики в Олимпийском – звук из них протекает, как из неисправного крана. Я ждала, пока он посмотрит, кричать бесполезно. Не дождалась, тронула его за плечо:

– Я бы хотела сюда сесть.

– Ты не видишь – здесь сумки стоят?

– Вижу, поэтому и прошу их убрать.

– Мне некуда их убирать. А ты можешь поискать место на втором этаже.

– Как вы себе представляете, что я потащу свой чемодан по лестнице? Если только вы поможете?

Мужик отвернулся к окну и снова заткнул уши.

– Хорошо, тогда я сама уберу.

Я жутко разозлилась.

– Эээ. Оставь сумки, я тебе сказал!

– Это места для пассажиров, а не для багажа. Мне тяжело стоять.

Я продолжала освобождать сидение. Мерзкий хам! Жирная свинья. Где таких делают! Венец творения, твою мать! И что ты не на пяти сидениях, а только на трех! Прямо хотелось размозжить ему череп огнетушителем, который на стене висел. Может, по мне так сразу и не скажешь, но я бываю жутко злой, впору молнии метать.

– Не трогай сумку, я сказал! – и он меня грубо так схватил за плечо, тряханул и сразу отшатнулся, как ошпаренный.

И смотрит, как ошалелый, глаза выпучены. А меня колотит мелкая дрожь во всем теле, если расслабиться, челюсти будут стучать друг о друга. Воздуха не хватает, скулы сводит – как сейчас помню это состояние. В уме считаю до десяти на выдохе, чтобы хоть как-то успокоиться, а сама иду уже дальше, в другой вагон.

В итоге нашла место, села, вытянула ноги и думаю: все, больше не встану. Рядом путешествовала семейка, во всех отношениях положительная. Молодые родители с мальчиком лет двух и девочкой лет четырех и их пожилые родители. Здесь безраздельно правила бабушка, мощная брюнетка с низким голосом и непрекращающимися физиологическими потребностями. Она ела, пила, ходила в туалет, снимала кофту, надевала кофту, вытирала лицо, убирала платок в сумку, доставала антибактериальные салфетки, протирала руки себе и внукам, убирала салфетки в сумку, садилась, вставала, ходила в туалет, сообщала, что она не умещается в него, так как там очень тесно, спрашивала, не хочет ли в туалет ребенок, доставала горшок, относила его в туалет, сообщала, что ребенок ничего не сделал, убирала горшок, справлялась, не замерзли ли внуки, давала советы родителям, как пересесть, чтобы детям было бы удобнее рисовать, снова ела, предлагала детям, уговаривала проглотить хоть кусочек, беспокоилась, не жарко ли, просила проводника включить кондиционер, поила внуков, делала замечания снохе, советовала, как лучше одеть детей, переживала, что теперь дует, и дети могут простудиться, просила проводника выключить кондиционер, ела, пила, вытирала руки и шею. Дед то ли спал, то ли читал всю поездку, чем выгодно контрастировал с женой. Молодые родители синхронно двигались под ее руководством, как хорошо подготовленный кордебалет, без малейшей тени раздражения на лице. Я благословила небеса, когда они вышли. Если я попаду в ад, вместо поджарых энергичных чертей там будут тщедушные мужчины с покорными лицами, в сланцах на носки, несущие детский горшок в туалет под одобрительный взгляд своей мамы. Так вот, я ехала – слава богу – сидя и наблюдала за пассажирами, и тут подходит ко мне проводник, а за ним тот толстяк из переднего вагона.

– Извините, девушка, на вас поступила жалоба.

– На меня?

– На борту аэроэкспресса запрещены все виды оружия, включая электрошокер. В случае конфликта нужно вызвать проводника. На рейсе работает служба безопасности.

– Что???

– Пассажир утверждает, что вы применили к нему электрошокер.

– Я???

– Да, ты! – жиртрест сильно нервничал и орал.

– У меня нет никакого электрошокера.

– У меня больное сердце, я мог умереть, – он прямо слюной брызгал, – превышение пределов необходимой обороны! Да и какой обороны? Она сама на меня напала. Я сидел спокойно, никого не трогал, она начала лапать мои сумки.

– Что? Вы в своем уме? Какая оборона? Какой электрошокер? У меня ничего нет. Если надо – проверьте багаж! – я не верила своим ушам.

Безобразно! Можете себе представить? Эта сцена затянулась еще на полчаса: приперся начальник вагона, сотрудник службы безопасности – и давай все хором выяснять, был ли у меня чертов электрошокер. В итоге ни о чем не договорились, пошумели и разошлись на конечной. Абсурд. Феноменальный дурдом!

Не знаю, как у других, но после этого рассказа то, как Макс отдернулся от удара током, окрасилось в моих глазах дополнительным смыслом. С того момента я и начал за ними обеими следить: получил админский доступ через фишинговое письмо, которое каждая открыла в полной уверенности, что оно из банка, и с тех пор отслеживал переписку, банковские транзакции, нажатия клавиш, передвижения мыши, и даже микрофон веб-камеры. Теперь я знал и об Ирине, и о Тамаре все, вплоть до календаря месячных, и, честно говоря, был весьма удивлен. В сфере их интересов я ожидал обнаружить милую болтовню о парнях и шоппинге, но вместо этого (я глазам своим не верил) в их переписке были сплошные митохондриальные антиоксиданты, миогенные и нейрогенные электроорганы, мутации генов.

За нашим столом под конец вечера становилось все более оживленно, как это бывает всегда под действием алкоголя. Говорили все громче, перебивали друг друга, хохотали над всем подряд. Макс шлифовал попеременно то Ирино, то Томино колено, гости разливали остатки вина, летали с подносами официанты, на ходу приветствуя входящих и уверяя уходящих, что с нетерпением ждут их снова.

Я жутко хотел в туалет. Все невыносимее с каждым приступом смеха. За более, чем двухчасовую трапезу с многочисленными напитками каждый из нашей компании не раз отлучился в конец зала, кто поодиночке, кто шушукающейся парочкой – освежиться, а заодно перетереть сплетни про тех, кто остался за столом. Я сразу понял, что не проеду в дверь, но тем не менее предпринял попытку, когда резь в животе стала настолько сильной, что, я был уверен, нетерпение уже написано у меня на лице. Собственно, в дверь я проехал, но уперся в раковину, которая выступала слишком сильно и делала маневр невозможным. Ирка бросилась мне помогать, и, потерпев фиаско, предъявила претензию менеджеру, мол, дверной проем недостаточно широк, дискриминация инвалидов и все такое. Вся эта суета меня угнетала невероятно. В такие моменты тухнет, как огарок свечи, мое представление о себе, как о мужчине.

– Через дорогу есть Макдональдс, – заявила Ирина и начала одеваться.

Мне казалось, она накручивает на шею шарф минут тридцать – каждое движение уже отдавало резью, как будто в живот был воткнут нож, с каждой кочкой и каждым бордюром он вонзался глубже. Конечно, надо было позаботиться об этом раньше, а не ждать до изнеможения.

По дороге Ирина предалась размышлениям об урбанистике со сравнительным анализом городского благоустройства в разных городах Европы и Америки. В азарте она не заметила ливневой решетки, колесо коляски застряло между прутьями, из-за чего был резкий толчок, инерция – я чуть не вылетел из кресла, и лучше бы просто вылетел, чем напрягся, удержался и почувствовал неостановимое мокрое тепло, растекающееся по ногам. О, это был позор! Если бы умереть прямо там! Не сходя с места, провалиться в ту самую ливневку – вот, что я бы посчитал за удачу. Ирина не сразу заметила мой конфуз, а поняв, в чем дело, растерялась. «Ой, – только и сказала она и зависла, как компьютер, которому задали слишком много команд одновременно, – Тебе все еще надо?.. В Макдоналдс?».

Конечно, надо! Чтобы закрыться в кабинке, оборудованной для инвалидов и остаться там навсегда. Там мое место. Будете подавать мне джанк-фуд под дверью. Надеюсь, недолго. Смерть от ожирения, конечно, медленная и мучительная, но всегда есть надежда, что оторвется тромб или холестериновая бляшка.

– Ну… почти не заметно, – оценила Ирина мой внешний вид после того, как я, скрупулезно изучая рисунок напольной плитки, появился-таки из-за дверцы туалета. Все время, что я был там, она не переставала отвечать на звонки: «нет, не потерялись; скоро будем; здесь очередь, уже идем».

– Я не п-п-п-п-п-пойду туда. Т-ты иди. Вызову та-та-та-та…

– Такси… Да не факт, что найдем нормальное такси сейчас. Слушай, мы поступим так: ты посидишь здесь, пока я пригоню машину, и поедем домой. Придумаем какое-нибудь срочное дело, извинимся. Все равно давно уже сидим. Надо спросить Тамару, с нами она поедет или останется с Максом… Не переживай, я быстро. Никуда не уходи, хорошо?

Смешно, да: «никуда не уходи»? Уж в этом-то могла бы не сомневаться. Она настоящий друг, Ирка. Просто мой ангел-хранитель – никогда не оставит в трудную минуту. Но это-то и чудовищно!

Она убежала на парковку, а я ощутил невыносимую бесприютность. Я мог только наблюдать за бурлением жизни, но не быть полноправным ее участником. Мне никогда не суждено обнять Иру так, как обнимает ее Макс, ни пробежать, пока все сидят в тепле, пару кварталов до парковки, чтобы пригнать машину и отвезти ее домой. Чтобы я о ней позаботился, а не она обо мне! Что говорить – я даже не мог сходить в туалет, не привлекая к этому процессу излишнего внимания окружающих. Одним словом, я был окончательно раздавлен и твердо зарекся не показывать больше носа из дома.

Я приушипился на заднем сидении, и почти чувствовал, как уменьшаюсь в размерах, скукоживаюсь и постепенно исчезаю. Меня подчистую съедал стыд, шипя: «Только мокрое место от тебя останется».

– Знаешь, а любое новое грандиозное дело очень похоже на бег, – бодро вещала Ирина, совершая лихие маневры по ночному городу, – Когда я первый раз была болельщиком на полумарафоне, я была потрясена: человек пробежал двадцать один километр – да это полубог! Я так никогда не смогу. Бег это вообще не мое. И через полгода я уже бегу свою первую десятку. Потом ставлю себе целью марафон, чтобы не слиться, анонсирую свое намерение в соцсетях, начинаю вставать в 5 утра, чтобы побегать, скупаю без разбора спортивную одежду и аксессуары для бега. Тренируюсь везде: на стадионе в Париже, на кладбище в Риме, в 30 градусную жару в Дубае. Мышцы все время болят, соцсети заспамлены скринами с пробежек. За месяц до марафона от бега меня уже тошнит. Накануне не сплю всю ночь. С утра стою на старте с дрожащими коленами. О том, что такое марафон, понимаю только километре на пятнадцатом, когда ноги натерты в кровь, а финиш еще далеко. На тридцатом проклинаю эту затею, но уговариваю себя: «Ну бегу же я уже больше трех часов, могу же еще часок с небольшим потерпеть? Меня ждут на финише. Я так долго к этому готовилась». В итоге – вау! Я сделала это! Горжусь собой! Еле хожу, ноги в кровавых мозолях. На четвертый день все проходит. Решаю пробежать марафон в следующем году снова.

– Ничего себе! Ты просто суперженщина, Ирка. Я всегда это знала. Мне до тебя как до Марса. А за сколько ты пробежала по времени?

– За четыре тридцать пять.

– Быстро!

– Что ты! Это медленно. Люди за два с половиной часа бегают. Но это настоящие атлеты, конечно. Чаще всего кенийцы. У них это в генах, и конституция подходящая – как раз для бега: длинные ноги. Первое место, кстати, и занял кениец. А вот второе – наша, русская девчонка. Представляешь, она обделалась у всех на глазах за километр до финиша.

– Как так? Ты шутишь?

– Не шучу. Когда бежишь марафон, находишься в состоянии измененного сознания, и физиологические процессы на пределе, метаболизм разогнан. Так что я не удивлена, что такое могло произойти: нервы, напряжение, потом еще диета – все сказывается. Причем она была в шортах и спортивном лифчике, то есть почти голая, у нее по ногам текла коричневая жижа, она бежала и плакала. Все это видели, тысячи болельщиков, телевизионщики снимали. Она ревела, но продолжала бежать. И финишировала вторая.

– Вот уж не позавидуешь!

– Да… Но она молодец. Я восхищаюсь.

Ирина рассказывала все это нарочито громко, видимо, с расчетом на то, что я услышу со своего заднего сидения. Это был первый раз за день, когда я, хоть и косвенно, был включен в общий разговор. При третьих лицах со мной обсуждались лишь темы широты дверей и крутости лестниц, и я сейчас думал: как же все это было правильно! Что-что, а уж в данный момент выход за пределы этого дурацкого лимита был меньше всего уместен. Ну, спасибо, Ира-друг! Все, конец! Моя песенка спета. Это последний день, когда я созерцал не потолок, а небо. Больше меня никто не увидит за пределами квартиры. Достаточно. Нагулялись.