Читать книгу Поцелуи спящей красавицы - Юлия Пан - Страница 4

ГЛАВА

4

Через пару недель после этих событий Астрид преспокойно сидела на сырой лавочке и смотрела на облысевшую лужайку во дворе реабилитационного центра. Зима подползала медленно, не спеша, еще не кусая морозами, но уже превращая мелкий дождик в колючие капли. Зима в России – это не просто толстые покровы снега и красивые узоры на окнах. Сильные ветра превращают даже самый мелкий моросящий дождик в пронизывающий до костей холод. Русский народ не боится зим. Его совершенно не шокируют перепады температур, вьюги и бураны, снег до колен на тротуарах и до крыш у обочины крупных дорог. Снег валит всегда с такой силой и такой скоростью, что не успевает убираться. Утром часто бывают заторы на трамвайных линиях, на больших магистральных дорогах, а в центре города люди всей толпой выталкивают маршрутное такси, буксующее в коричневых сугробах снега и грязи. Зима – это еще не повод выглядеть как сонный медведь. Русские девушки даже в колючий мороз смело надевают коротенькие юбочки под гамаши с начесом, длинные сапожки на высоком каблуке и курточки, больше похожие на приталенные платья с мехом. И при этом не важно, что дороги блестят, как зеркало, от гололеда. Красивая русская девушка на высоком каблучке мелкими шажками будет аккуратно семенить, скрипя подошвой по льду, иногда проскальзывая короткое расстояние и легко возвращая себе равновесие. Такая зима всегда ожидается после медленного ее проникновения город. Потом она царствует уже до самого конца марта. Но пока что первые ее зубки проявлялись в замерзших лужах по утрам и моросящем дождике. В эту пору Астрид любила бродить по дорогам, по паркам. В это время, когда мороз был еще слабым морозиком, Астрид преспокойно могла вздремнуть на теплых трубах у городской котельной. Сначала на одном боку, потом на другом, а потом на спине. Так она вертелась на горячих трубах, чтобы одежда, пропитанная потом и грязью, подсохла со всех сторон. А потом это облачение стояло на ней колом. Астрид бродила по городу, не смущаясь того, что все на нее смотрят с презрением, воротя от нее свои носы. Ей даже нарочно хотелось сделать нечто такое, чтобы еще сильнее насолить этим самодовольным чистюлям. Так, однажды ее вышвырнули из троллейбуса, потому что она нарочно опорожнила свои объедки на пол, запачкав обувь красивой барышни, которая, увидев подобное безобразие, заорала так неистово, что тут же перестала походить на барышню. Астрид даже извиняться не стала. Напротив, она размазывала свои жидкие объедки по полу, усмехаясь и выкрикивая бранные слова. Ей хотелось сделать все, чтобы ее ненавидели еще сильнее. Хотела сделать все, чтобы самой еще раз убедиться, что люди вокруг такие же свиньи и в сущности ничем не отличаются от нее, хотя и напускают на себя важный внешний вид. Бродя по улицам, ковыряясь в урнах, разбрасывая мусор по всему скверу, парку, главным дорогам города, Астрид была наполнена отвращением ко всему обществу и к себе, так как все же была его неотделимой частью.

Почти всю прошлую зиму она провела на улице, бродя по городским паркам, закоулкам, засыпая где придется. Иногда ей удавалось проникнуть в чей-нибудь чистый подъезд и провести там всю ночь. Утром, правда, нужно было раньше встать и убраться еще до того, как тебя погонят прочь, как заразную собаку. Чаще всего Астрид проводила ночь у городской котельной. Днем она продолжала бесцельно бродить по городу, забредая в небольшие супермаркеты погреться. Бывало, она просила подаяние у таких магазинов. Редко ей кто подавал, что было еще одним поводом ненавидеть эту подонскую страну, этот вонючий город, этих безмозглых людей. Но если кто-то и подвал ей милостыню, то Астрид даже не благодарила. А за что благодарить? За то, что они, подав ей гроши, поднялись в своих глазах выше остальных? Она насмехалась над каждым. И для каждого она находила свои уникальные обвинения. Голод, одиночество, отчаяние были ее верными спутниками, лишив ее возможности мыслить здраво. Так прошел самый ужасный год ее жизни на улице.

Сейчас же она сидела в сухом теплом пуховике, явно снятом с широкого мужского плеча. На ее тонком высохшем теле любая одежда висела, как огромная махровая тряпка на упругом прутике. Она уже как месяц поселилась в реабилитационном центре. После того как она вышла из больницы, она пешком добралась до места, адрес которого она тогда взяла у Тани. Раны на ногах к тому времени зажили, а сломанные ребра срослись.

Реабилитационный центр стоял почти на другом конце города, весь огражденный высокими заборами и снаружи напоминавший тюрьму, где, кстати, Астрид успела побывать несколько раз за мелкий разбой на улицах. Она позвонила в ворота. Двери ей отворил высокий мужчина с грубым шрамом на лице, тянувшимся как толстая борозда от левой брови к уголку губ. По всей видимости, он работал здесь охранником. Увидев его, Астрид опустила свои пустые глаза и осипшим от мороза голосом спросила:

– Реабилитационный центр «Исход»?

– Да, – ответил охранник, пристально разглядывая ее.

– Я хочу поговорить с главным.

Охранник сделал попытку приблизиться к ней, но Астрид отшатнулась от него и сухо выдавила: «Подходить ближе не надо».

Ее проводили к управляющему реабилитационным центром, и после короткой беседы она была принята.

Как оказалось, этот центр основали евангельские христиане. Назывался он «Исход». Это был отделенный высокой оградой просторный участок, на котором располагалось одно двухэтажное здание, служившее спальным корпусом. Вдоль забора с восточной стороны тянулось длинное сооружение. Тут проходили богослужения и утренние молитвы, библейские занятия. Другая часть здания была выделена для административной части. В центре двора высилась просторная столовая, за которой располагалась скромная библиотека. И тут же, как небольшой нарост, к заданию примыкало строение, над дверью которого отчетливо просматривалось слово «Медпункт». Вдоль западной части двора тянулся огород. Между огородом и столовой расстелилась лужайка с лысыми кустарниками. Ворота выходили на север, и там же располагалась покосившаяся строжка, похожая на большой детский кубик. А чуть дальше высилась выгнутая часовня из серого камня. Ничего особенного в этом месте не было, если не считать того, что все собиравшиеся в этом месте люди верили в Бога. Может быть, это была очередная секта, помогавшая таким жалким людям, как Астрид, для того, чтобы потом примкнуть их к своей пастве. Но людей, подобных Астрид, мало пугают подобные вещи. Мало ли в мире безумия? Пусть верят и проповедуют о Христе сколько угодно, главное – чтобы кормили регулярно.

В стенах «Исхода» были свои правила и распорядок. Много было того, что очень раздражало Астрид, особенно поначалу. Например, то, что четыре раза в день приходилось участвовать в службах, выслушивать нудные назидания и библейские учения. Астрид ничего не понимала из того, что там пели и проповедовали, хотя вроде и говорили на ее родном языке. Она с большим трудом заставляла себя сидеть на получасовых проповедях и даже иногда делать вид, что слушает. Единственное, что она уловила в одной проповеди, было то, почему реабилитационный центр называется «Исход». Есть в Пятикнижии Моисея книга под называнием «Исход». В этой книге описывается выход израильского народа из Египта, где они пробыли в рабстве и притеснении около четырех веков. Какой-то бывший наркозависимый подробно рассказал об этом на одном из вечерних служений. Размахивая руками, он харизматично пояснял стих за стихом, делая акцент на том месте, где Моисей говорит египетскому фараону, чтобы тот отпустил его народ.

– Теперь настала твоя очередь, – обращался он к сидящим в зале. – Вы есть Божий народ. Ваш Египет – это наркотики. Фараон – это князь тьмы. Но настал день твоего исхода. Исхода из рабства тьмы, рабства иглы, алкогольной зависимости…

Это было единственное, что она успела запомнить. Все остальное она просто пропустила мимо ушей как обычно. Эти чистенькие проповедники, бывшие когда-то, как и она, грязными, избитыми и валявшимися под забором наркоманами. А теперь, видите ли, в Бога уверовали, свободными стали. Теперь ходят и орут направо и налево, что Бог силен вывести нас из рабства. Да пусть горит все синим пламенем! Астрид, может быть, хорошо в своем рабстве. Плевать она хотела на новую жизнь, на все эти слова утешения. Жизнь для нее все равно потеряла всякий смысл. И вместо того чтобы начинать новую жизнь, ей бы скорее поквитаться со старой. Убежденная в том, что люди есть люди: хоть верующие в Бога, хоть ярые безбожники, – она оправдывала свою ненависть ко всем без разбору. Все по своей сути большие свиньи, которые полны всякой грязи внутри. Противно было то, что здесь эту грязь будто бы пытались замаскировать за своей верой в Бога. Астрид уже много раз видела, как наркоманы бросали свои пристрастия ради нормальной жизни. И у многих даже получалось вылечиться, завести семью, начать работать. Но проходило время – и они снова возвращались валяться в своей луже даже тогда, когда, казалось бы, все в жизни налажено. Так, может, не нужно никого освобождать? Пусть уже доживают часы в своем рабстве. Ведь из Египта евреи попали в пустыню и по причине своего рабского мышления погибли там. Тогда какая разница, где умирать? Став однажды рабом, возможно ли стать снова стать свободным? Наркотики можно вывести из тела. Можно физически перестать ощущать ломку, но остаются воспоминания, остается рабская ментальность, которую уже не так-то легко вывести. Остаются на невидимом уровне сети, из которых уже не выбраться никому. И можно стремиться быть свободным, но при малейшем потрясении или столкновении со своей, казалось бы, брошенной зависимостью снова туда возвращаться, проваливаясь в эту яму, заполненную трясиной. А попав туда во второй раз, надежды выбраться остается все меньше и меньше. И чем больше сопротивлений и попыток выбраться оттуда, тем сильнее затягивает в неминуемую гибель и тем меньше остается надежды на спасение. Желание бороться уменьшается, и в конце концов приходит полное смирение со своим положением. Так можно ли избавиться от своей зависимости навсегда? Астрид была убеждена, что нет. Все равно после всего пережитого жизнь никогда не будет прежней. Все оставляет свой отпечаток. И глупо отрицать это, теша себя мыслями о том, что с Богом можно начать все по-новому. Что можно начать все с чистого листа, ведь тебе все прощено. Все равно найдутся люди из прошлого, которые с удовольствием напомнят, кто ты и где ты был. А то еще и снова потянут тебя обратно. И тогда вновь терзать себя муками совести, снова терять надежду, которую зачем-то тебе навязали. Ведь легче жить так: когда голос совести замолкает навсегда, когда нечего терять и не перед кем оправдываться. Когда тебе говорят, что ты конченый наркоман и быдло, а тебе не обидно. Плевать, что думают и говорят. Да, это так. Легче просто смириться с тем, что ты уже давно мертвец, что тебя ненавидят самые родные и близкие люди, чем стараться жить, угождая всем, кто тебе дорог. Хорошая репутация – это ведь такое бремя! Люди сами не понимают, что все они тоже в зависимости. Тоже по-своему наркоманы. Только их наркотик и рабство – это положительные отзывы от окружающих, это их репутация в обществе. Хотя спросите у любого, он будет брызгать слюною и доказывать, что ему все равно, что о нем думают, что о нем говорят. Что плевать он хотел с высокой колокольни на головы всех людей, кто о нем плохо думает. Почему бы не поплевать на головы тех, кто о тебе хорошо думает? Значит, наверное, не так уж и все равно. Поэтому Астрид пришла к выводу, что сами люди живут во лжи и она, в отличие от них, может признать правду. Потому начинать жизнь заново, с Богом или без, она не собирается. Внутри нее сидит вирус и подтачивает ее корни. Скоро она умрет, и незачем снова начинать любить этот свет, тем более что любить его не за что. Короче, глупое учение в этом реабилитационном центре. Бестолковые методы лечения, и все тут. Но хоть кормят тут хорошо. Спасибо и на этом.

Но самым огромным раздражающим фактором было то, что им запрещалось выходить за пределы реабилитационного центра три месяца со дня поступления. Более того, за каждым тут постоянно ходили и сопровождали повсюду. Если Астрид хотела пойти в туалет, то вместе с ней шла какая-нибудь крепкая женщина, служившая в этой богадельне. Но Астрид, уже давно лишенная всякой гордости и самолюбия, покорно соглашалась со всеми идиотскими условиями, которые тут действовали. Главным было то, что ее кормили три раза в день, и нужно отметить, что кормили даже очень неплохо. При всех строгостях того места, таких как комендантский час, молитвы и чтения Священных текстов по расписанию, люди там были весьма дружелюбны. Если во всем слушаться и не выкидывать уличных концертов, то относились тут очень почтительно, называя друг друга сестрой или братом. Астрид теперь часто встречала Татьяну. Она работала обычно на кухне, проводя тут пару вечеров среди недели и все выходные. Поэтому как минимум трижды в день по субботам и воскресеньям они могли встретиться взглядом и как бы таким образом поздороваться. После того случая в больнице они больше не общались. Астрид вообще избегала общения с людьми. На вопросы она отвечала коротко, ни с кем не спорила и выполняла все, что от нее требовали. За этот месяц ни капля спиртного не попала ей в рот. От этого по утрам ее постоянно тошнило, все тело пульсировало, голова разрывалась от мигреней. Вся она покрывалась липким потом и гусиной кожей. Среди ночи она просыпалась от наводящих ужас звуков. Ей чудилось, что где-то бьется посуда, кто-то неистово орет на незнакомом языке. Самое страшное было то, что в полудреме она слышала чей-то душераздирающий крик над головой. Крик, похожий на что-то среднее между детским плачем и звериным ревом. Она понимала, что это всего лишь сон, но все тело ее сковывалось и немело. Это ужасно осознавать – что твое тело тебя не слушается, что ты даже глаз не можешь открыть. Все слышать, все понимать, но оставаться лежать как чурбан. Возможно, это состояние длилось секунды реального времени, но Астрид казалось, что ее ночные кошмары длились бесконечно. Когда, приложив все усилия, она побеждала эту непонятную разуму борьбу, она в ужасе бежала в уборную, умывалась и просиживала весь остаток ночи в полумраке на своей кровати, вглядываясь в темноту. Потом весь день она ходила раздраженная и злая. Боли в мышцах, как при обычном гриппе, казались невыносимыми, делая ее существование еще более отвратительным. Ощущения, что ее избили и что вся она покрыта синяками и гематомами, отнимали у Астрид даже желание есть, хотя о горячей еде она могла лишь мечтать всего месяц тому назад. За все это время к ней пару раз приходили с расспросами о ее личности. Откуда всем постепенно стало известно, что ее зовут Астрид Камелина, что ей недавно исполнилось сорок два года и что она родилась в Астрахани. Особо ей больше никто не докучал. Но она всегда чувствовала, как за ней пристально наблюдает несколько пар глаз. Пусть наблюдают, только бы ближе не подходили.

В центре были и мужчины, и женщины. Все они были разных возрастов и национальностей. Всех их объединяло одно: потрепанные лица, вечно голодные рыскающие взгляды, пустота в сердце. Нередко постояльцы «Исхода», следуя своим застарелым инстинктам, все еще воровали по мелочи, обманывали, хитрили. Пытались провести работников «Исхода». Но, к счастью или к огорчению, почти все служащие в этом центре были когда-то и сами такими же наркоманами и алкоголиками и потому по вороватому взгляду или показному равнодушию быстро вычисляли недобрые намерения. Во время служб мужчины сидели по левую сторону зала, а женщины – по правую. В столовую и в спальные корпуса передвигались все вместе одной дружной кучей, сопровождаемые сзади, спереди и по краям сильными волонтерами и работниками центра. В столовой же они снова разделялись на женскую и мужскую стороны. Спальные корпуса женщин находились ближе к молитвенному залу, в то время как мужской половине приходилось просеменить еще метров тридцать, чтобы войти в здание с другой стороны.

Астрид делила комнату с женщиной лет тридцати пяти, обладательницей сухого прокуренного голоса и заостренных скул. Высокая, тощая, со вздернутым носом, она была похожа на большую летучую мышь. Будучи еще молодой и даже немного красивой, она привлекала к себе слишком много внимания, но не своей внешностью, а отвратительным поведением. Все, что Астрид о ней знала, – это то, что соседку звали Селима и она сидела на игле восемь лет. К ней раз в неделю наведывалась измученная престарелая мать и приносила ей подачки в виде сладостей, которые прежде тщательно проверялись работниками центра. Селима на этих встречах держалась крайне грубо. По-хамски разговаривала с матерью, хотя подачку брала с нахальным удовольствием. Несколько раз она сказала Астрид, что только родная мать могла упрятать дочь в этакую гуманную тюрьму. Не будет лишним отметить, что Селима ненавидела этот центр и всех, кто в нем находится, в том числе и свою новую соседку. Астрид этому была даже рада, ибо любое общение было для нее поганым занятием. Все, что от Астрид требовалось, – это дежурить два раза в неделю в комнате и не трогать личные вещи соседки. Не такая уж и высокая плата за спокойствие по вечерам. В этом месяце Селима несколько раз попадала на замечания. То ей суп нарочно не долили, то кашу пересолили. То в комнате сыро, то в туалете дует. Однажды она даже устроила целый спектакль под названием «А можно я посру без лакеев?» Любо и дорого было смотреть на то, как эти терпеливые и смиренные служители «Исхода» пытаются с ней нормально поговорить. Так сказать, пресечь с любовью Божьей. Селима же поддавалась не сразу. Все эти запреты, слежки, правила, ограничения бесили ее, и она становилась неуправляемой. То нарочно громко смеялась во время службы, то неистово рыдала во время обеда. А иногда вскакивала с места и кричала как безумная, глядя на высившийся на алтаре крест.

– По образу и подобию Твоему, значит, мы сотворены? – ржала она, как больная кобыла. – Сюда смотри, ты, гребаный создатель! Может быть, ты тоже конченый наркоман? А то что же детей такими уродами создаешь? Руки откуда? Тоже мне творец мироздания!

Тут же срывались с места служители «Исхода» и выводили ее прочь.

– Да чего вы ко мне привязались?! – не унималась она, истерично ругаясь. – Убери свои руки, корова! Куда вы меня ведете?! Нет, я хочу тут остаться. Хочу послушать этого гнусного проповедника. Что там он еще скажет? Чего вы так всполошились? Что мне сделает ваш Бог? Накажет? Да ладно! Хуже он мне все равно уже не сделает. Все дерьмо этого мира он размазал по моей голове. Что еще он может мне сделать? Что мне сделает ваш Бог? Отвали от меня, ты, сволочь. Руки прочь! А ты чего прицепилась, жаба надувная? Руки, я сказала!..

Астрид же, напротив, вела себя тихо, стараясь оставаться незамеченной. Этим и вызывала симпатию со стороны начальства и других работников. Из добрых побуждений к ней частенько подходил главный пастор «Исхода» и несколько волонтеров для беседы. Не поднимая на них своего пустого взгляда, Астрид безапелляционно тормозила их, прося не приближаться. В остальном же она вела себя смирно. За ее адекватное поведение к ней относились терпимо и уважительно. К ней редко наведывались с вопросами и пожеланиями. Никто не решался к ней приблизиться больше чем на метр. В особенности же представители сильного пола стали держаться от нее подальше, так как заметили, что именно от них Астрид становится будто каменной. Ей позволили тихо выстрадать переломный месяц, пока абстинентный синдром медленно покинул ее иссушенное тело. Но она подозревала, что все равно рано или поздно ее, также как и всех, вызовут на беседу. Такие уж тут порядки.

В то сырое утро Астрид по обыкновению сидела на влажной лавочке, подстелив по себя обрывок нейлоновой ткани, которую она сняла со сломанного зонта, безжалостно выброшенного Селимой. Дождя еще не было, но набухшие серые тучи угнетающе нависли над городом, готовые вот-вот пролиться на жителей мелким моросящим дождем. Ветер слегка подвывал, покачивая лишь верхушки облысевших тополей. Пронизывающий холод пробирался сквозь тонкие подошвы изношенных сапог, подмораживая кончики пальцев Астрид. Этот холод был именно пронизывающим. Тонкой струйкой он пробирался сквозь тонкую ткань, сквозь крупные швы на сапогах. И как от прикосновения ледяной тряпкой к только что проснувшемуся телу, заставлял вздрагивать и морщиться от противного ощущения. Но Астрид, привыкшая жить на улице, сидела на влажной скамье, глядя на коричневую землю, утрамбованную дождями. Только что съеденный завтрак медленно переваривался в ее желудке, и тепло изнутри разливалось по ее телу. О чем она думала? Что ей виделось в этой грязной лужайке, на которую она глядела, не отрывая глаз? Ее глубокие голубые глаза, лишенные жизни и огня, устремлялись куда-то в пустоту. Едва прикасаясь к коричневым боронам земли, ее взгляд скользил в невидимую даль, за горизонтом которого она могла видеть всю свою жизнь, как на огромном голубом экране. Какие чувства при этом могла испытывать такая женщина? Что же вообще испытывают люди, находящиеся на самом дне жизни, на самом дне социального положения, на самом дне дна? Какими вопросами задается такой человек, как Астрид, и задается ли она вообще вопросами? А может быть, она действительно уже мертва? Ее глаза не выдавали никаких эмоций. Эти голубые, возможно, когда-то такие прекрасные глаза были лишены всяких чувств. И если бы можно было заглянуть в пустые глазницы иссохшего скелета, тогда можно было бы увидеть ту же пустоту, что и в этих еще физически живых глазах.

После завтрака до десяти часов было минут тридцать, чтобы каждый мог заняться своими делами. Астрид каждый день проводила время на этой скамье в одной и той же позе. В это утро она так же сидела, засунув руки в глубокие карманы темно-зеленого пуховика. Со стороны зала богослужения доносилось бренчание струн, степенное завывание бас-гитары и отрывистые бряцания по клавишам. Снова там репетируют песни о Боге. А Селима, как всегда, издевательски ржет над чем-то. Астрид же предпочитала коротать каждый перерыв между служениями именно на этой скамье и всегда в одинаковой позе. Прошло около десяти минут ее глубокого бессмысленного молчания, как вдруг неожиданно она услышала рядом с собой знакомый голос:

– Привет.

Астрид медленно повернула голову. Перед ней стояла Таня. Светло-коричневая дубленка мягко подчеркивала линии ее стройного тела. Ярко-красная шапка, как головка мака в пустом поле, зарябила в глазах Астрид. Взглянув на Таню, Астрид ничего не ответила и так же медленно отвела от нее взор, устремив его на привычную картину.

– Тебя хочет видеть пастор Мария. Она сказала, чтобы ты пришла сейчас, – стараясь звучать официально, проговорила Татьяна и, немного помолчав, добавила: – Иди за мной.

Не дожидаясь ответа, Таня повернулась и зашагала по узкой, присыпанной мелкой галькой дорожке. Когда Татьяна отдалилась от нее шагов на пятьдесят, Астрид не спеша встала, подняла с лавочки нейлоновую ткань, встряхнула, скомкала и сунула ее в пустой карман пуховика. С полминуты Астрид еще потопталась на месте, а потом засеменила вслед за Таней.