Читать книгу Хозяин зеркал - Юлия Зонис - Страница 3

Все началось с того, что О’Сулливоны угнали страусов, а дядюшка Поджер схватил винчестер и помчался за Бобом О’Сулливоном, а Боб О’Сулливон очень метко всадил пулю прямо в лоб дядюшке. Тетушка Джан, конечно, всплакнула, все как полагается, а потом обратилась к Джейкобу и сказала так:

– Джейкоб, мой мальчик. Пришла тебе пора стать мужчиной – тем более, ты и вправду единственный оставшийся в семье мужчина. Это значит, бери ружье и пристрели скверного мерзавца О’Сулливона, лишившего нас дядюшки Поджера и пятерых отборных страусов.

У Джейкоба на тетушкину тираду нашлась бы масса возражений. Во-первых, дядюшкин винчестер уволокли О’Сулливоны и осталась только двустволка с выщербленным прикладом, изрядно сточившимися курками и кривым стволом (ствол покривился, когда дядюшка Поджер гонялся за тетушкой Джан и лупил почем зря обо все в доме этой вот самой двустволкой). Во-вторых, Джейкоб стрелял неважно, а Боб О’Сулливон мог запросто попасть в муху, ползущую в ноздрю пустынного витютеня – да так, чтобы при этом не разбудить самого витютеня. А будить витютеня не стоит ни за какие коврижки. И наконец, в-третьих, дядюшка Поджер Джейкоба изрядно достал, и потому мальчик если и испытывал какие-то чувства к Бобу, то разве что благодарность.

Джейкоба все в округе считали идиотом, хотя оснований для этого почти не было. Просто он не любил работать на конопляной ферме. По-честному, он вообще не любил работать – предпочитал валяться на спине, покручивая во рту веточку серого бересклетника, и глядеть в выцветшее небо над Долиной. В небе иногда появлялись облака, свиваясь в причудливые формы. Иногда пролетали стайки птиц, образуя в своих воздушных перестроениях замысловатые узоры. Можно еще было сыпать из ладони песок и следить, как ложатся песчинки – рисунок их падения был тоже весьма занимателен. В отличие от сбора конопли. Однако любой сосед или обитатель фермы, увидев валяющегося без дела мальчишку, конечно, предполагал в нем гнусный росток лени. Когда же мальчишка никак не реагировал на упреки и понукания и лишь иногда шепотом – чтобы не забыть – повторял число упавших из ладони песчинок, тогда, натурально, мальчишку объявляли идиотом. Но Джейкоб отличался отнюдь не глупостью, а, напротив, редким для столь незрелых лет здравомыслием. Поэтому он отлично понимал, что объяснять свои мотивы тетушке бессмысленно, и в ответ на ее предложение взять двустволку и пристрелить Боба О’Сулливона просто пожал плечами и ответил: «Не хочу».

Тетушка всплеснула руками и села на грядку засухоустойчивого латука, раскинув многочисленные юбки. И принялась причитать. Суть ее причитаний сводилась к тому, что все люди как люди, берут ружье и сносят башку неприятелю, как поступили ее три сына, свекор, деверь и теперь вот дядюшка Поджер. Те-то спуску О’Сулливонам не давали, так что от обширной некогда семьи остались лишь Боб, его дураковатый братец Лоренс, матушка Беллатриса и маленькая Клара. На это Джейкоб мог бы заметить, что от их семьи в результате многолетней междоусобицы остались лишь он, тетушка Джан и Пугало, но предпочел благоразумно промолчать. Все люди как люди, продолжала громко жаловаться на судьбу тетушка Джан, и лишь ей в воспитанники достался какой-то урод, змеиный выползень и тушканье охвостье. Поскольку столь редкое сочетание подлости и трусости, как в Джейкобе, никак не может уместиться в одной лишь змее или в одном тушканчике.

Джейкоб вздохнул. Он не любил говорить со взрослыми. Он вообще не любил говорить с людьми, делал исключение лишь для маленькой Кэт, которая, впрочем, так и не успела стать человеком – девочка умерла, когда ей и полутора лет не исполнилось. С тех пор тетушка Джан стала еще суровее к Джейкобу. Наверное, ей казалось несправедливым, что толстенькая, кудрявая, смешливая, с ямочками на щеках Кэт взяла и умерла, а этот вот тощий, бледноглазый, с волосами как солома и вечно угрюмо поджатыми губами мальчишка дожил до двенадцати годков и, кажется, дальше собирается. Но сейчас Джейкобу, как ни странно, не понравились ее обвинения – ни в подлости, ни в трусости. С удивлением мальчик понял, что ему хочется возразить, тогда как обычно глупости тетушки пролетали мимо ушей со свистом. «Оказывается, я обидчив», – подумал он. «Наверное, это гордость, – подумал он еще. – Я – гордец, и это большой грех, если верить поучениям реверента Фрола. За это попадают сразу в Четвертый Круг, а может, даже и в Пятый».

Религиозное образование Джейкоба, несмотря на отличную память мальчика, страдало некоторой беспорядочностью – возможно, потому, что реверент Фрол редко бывал трезв и от проповеди к проповеди его толкование Книги Святого Пустынника заметно менялось. Джейкоб во всем предпочитал точность и четкость – косноязычие реверента его изрядно бесило.

Однажды, дождавшись, когда прихожане разбредутся по домам, а над круглыми крышами построек и полями конопли повиснет безжалостный, звенящий жарой полдень, мальчик проскользнул в поселковую церковь. Под пологом из вараньих шкур царил душный сумрак. Реверент Фрол развалился на циновке, предназначенной для самых почтенных прихожан, и сладко похрапывал. В одной руке его зажат был бычок самокрутки, а другая нежно прижималась к бурдюку. Судя по кисло-сладкому тошнотному запаху, преподобный успел хорошенько хлебнуть из бурдюка и отполировать это дело изрядным количеством гашиша. Рядом с преподобным валялась раскрытая на последней странице книга, и Джейкоб мысленно себя поздравил. Сейчас он ознакомится с первоисточником.

Крадучись, мальчик подошел к спящему и присел на корточки. Склонившись к книге и с трудом разбирая старомодный готический почерк, он прочел следующее:

Дальше был оборванный край страницы. Джейкоб разочарованно нахмурился. Судя по всему, перед ним было знаменитое Пророчество Пустынника, о котором реверент распространялся в своих проповедях столь же красноречиво, сколь и уклончиво. Но где же последняя строка? Джейкоб огляделся, и взгляд его остановился на самокрутке. Желтоватая тонкая бумага, точь-в-точь такая же, как в книге… Помянув недобрым словом укоренившегося в пороках священника, Джейкоб потянул окурок из его пальцев. Пьянчуга захрапел громче и беспокойно завозился на циновке. Мальчик с величайшей осторожностью развернул бумажную полоску, но не обнаружил ничего – лишь буроватые крошки гашиша и серый пепел. Реверент зачмокал, захрипел и вдруг широко распахнул глаза. Юный святотатец метнулся к выходу и пулей вылетел из церкви, по дороге прободав головой тяжелый полог.

Дальнейшие расспросы ничего не дали. Тетушка Джан благоговейно закатывала глаза, но, кажется, не знала даже первых семи строк Пророчества. Дядюшка Поджер в ответ на осторожные намеки племянника отправил его разгребать помет на страусятне. Вконец отчаявшись, Джейкоб обратился за советом к Пугалу.

Из всех обитателей Долины мальчик предпочитал беседовать именно с Пугалом, потому что, во-первых, Пугало никогда ничего не забывал – чем сильно напоминал самого Джейкоба, – во-вторых, многое видел, чего нельзя было сказать ни об одном из здешних жителей, и в-третьих, ухитрялся оставаться одновременно романтиком и скептиком.

Пугало был песчаным големом, перекупленным дядюшкой у Пустынных Старьевщиков. Говорят, собратьев Пугала зачастую использовали в войнах прошлого. Их набитые песком тела легко поглощали пули – и пока весь песок не высыпался из плотного джутового мешка, голема почти невозможно было остановить. Может, и Пугало участвовал в какой-нибудь давней войне, но говорить об этом он совершенно не хотел – при том что охотно трепался на любую другую тему. Взрослые считали Пугало немым и тупым, вроде обкормленного гормонами тяглового варана, которых выращивали на ферме О’Сулливонов. На самом деле взрослые просто не умели слушать. Дядюшка Поджер использовал Пугало по хозяйству, пока из того не высыпался почти весь песок. Тогда дядюшка совсем уж было собрался пустить на ветер остатки песка, а джутовый мешок сжечь, чтобы не вывелась из него потом какая-нибудь бестелесная погань и не кряхтела ночами под окнами, но Джейкоб, изменив своему вечному молчанию, упросил подарить ему останки Пугала. Дядюшка подумал-подумал, почесал лысеющую макушку, да и согласился. Чем добру пропадать, пусть с ним Джейк играется – авось и что полезное спроворит. Мальчик очень неплохо разбирался в механизмах. Может, только поэтому дядюшка Поджер еще не выкинул его в пустыню.

Джейкоб, однако, не стал спроворивать ничего полезного. Он просто пересыпал весь песок в мешок поменьше, нарисовал на мешке два голубых глаза, рот до ушей и приспособил заплату вместо носа, да еще обрядил получившуюся голову в старую дядюшкину шляпу с широкими полями. Шляпа до этого украшала настоящее пугало, отгонявшее от делянки чешуйчатых коноплянок, и потому была обшита по краям медными бубенчиками. Голем, уже успевший ощутить холодок приближающейся смерти, от благодарности сделался совсем разговорчив, чтобы не сказать болтлив.

Вот и тогда, выслушав историю Джейкоба, Пугало растянул непослушные губы в еще более широкой улыбке, залихватски подмигнул и выдал:

– А ты, Джейкоб, – (Пугало никогда не звал мальчика Джейком или Джеком, отлично зная, как тот ненавидит сокращения от собственного имени), – как полагаешь, Книга Святого Пустынника и вправду святая?

Джейкоб пожал плечами. Понятие святости его волновало мало. Книга просто была еще одним источником информации, а их в Долине до того не хватало, что и к пьяным воспоминаниям дядюшки Поджера начнешь прислушиваться.

– Ну и правильно думаешь, – верно понял колебания Джейкоба Пугало. – Никакая она не святая. Просто дневник одного человека. – И замолчал, коварный, отлично зная, до чего Джейкоб не любит спрашивать.

Мальчишка поморщился и задал вопрос:

– Какого человека?

– Первого жителя Долины, конечно.

Пугало ответил таким небрежным тоном, как будто всякий должен об этом знать – или, по крайней мере, догадываться. Покосившись выцветшим голубым глазом на сумрачную физиономию мальчишки, голем наконец сжалился и дальше говорил уже без перерывов и многозначительных пауз:

– Понимаешь ли, Джейкоб, тот человек сбежал из Города. Почему, точно не скажу – может, он был преступником и за ним гнались Стальные Стражи, а может, просто искал свободы или знания. Как бы то ни было, когда добрался до Долины, он почти уже умирал. От жажды, голода и жары у него началась лихорадка, вот он и писал в дневнике всякую чушь. Потом наткнулся на один из Семи Колодцев, ну и ожил малёхо. Другой бы, поумнее, дневник сжег или закопал где-то, а он, дурень эдакий, сохранил. Взял себе жену из кочевников и стал обживаться. У них родилось семеро сыновей. Тогда еще все Семь Колодцев были полны водой, и каждому сыну досталось по колодцу.

Тут Джейкоб незаметно для Пугала вздохнул. В Долине изначально было Семь Колодцев, семь источников прекрасной питьевой воды. Реверент Фрол говорил, что Четвертый и Шестой колодцы иссушил ангел Ариман, Стрела Господня, – мол, за грехи их владельцев. Однако всякий в Долине прекрасно знал: колодцы высыхают, когда умирают последние из обжившей землю вокруг них семьи. От кочевников потомки Святого Пустынника получили в приданое не только ценных в хозяйстве тягловых варанов и ездовых страусов, а также культуру конопли, но и намного менее полезный обычай кровной мести. Может быть, долгими ночами, когда над Долиной завывали песчаные бури – горячие Ветра Аримана, – мать качала люльки из вараньей шкуры и напевала своим семерым сыновьям о подвигах их кочевых предков, которые несли справедливость на острие стрелы и в хлопке духового ружья. Может, поэтому, когда двое из братьев поспорили из-за пограничной делянки, дело кончилось поножовщиной. И понеслось… Или все было не так?

– Ты вообще слушаешь? – укоризненно пробурчал голем. – Или опять песчинки считаешь?

Джейкоб кивнул.

– Ну так вот. Жена сохранила записки мужа и завещала детям – а уж дети прочли дневник по-своему. Мол, папаша их услышал в пустыне Глас Божий, каковой поведал ему всяческие истины. И то правда. Ничто так не укрепляет человеческую общину, как маленькая персональная религия.

– А что укрепляет общину песчаных големов? – тихо спросил Джейкоб.

Пугало расхохотался. Бубенцы зазвенели вразнобой – или, может, не было никакого смеха, может, просто ветер всколыхнул поля шляпы и пришитые к ним бубенчики?

– Песчаные големы не живут общинами, – продышавшись, ответил Пугало.

Джейкоб страстно позавидовал песчаным големам. Вопрос о Пророчестве он решил отложить до лучших времен.

Между тем тетушка все разорялась, а гордость и обида все пуще разгорались в Джейкобе, да так припекли, что он не выдержал и процедил сквозь зубы:

– Я не хочу убивать Боба О’Сулливона не оттого, что трушу. Я его не боюсь. Просто – не хочу убивать.

Тетушка снова всплеснула руками и вскочила, подобрав юбки. И так, с полными руками юбок, метнулась в дом. Джейкоб остался один на грядке латука. В его руках была тяпка. Он как раз пропалывал латук, когда тетушка пришла требовать исполнения долга.

Джейкоб задумчиво помахал тяпкой, задрал голову и уставился на проплывающие над Долиной облака. Облака были желтые и кирпично-красные, подсвеченные заходящим солнцем. С востока уже поднималась ночь. Там, на востоке, где в угасающем матово-синем небе кружилась еще над полем недавней – и последней – дядюшкиной битвы стая перепончатокрылых стервятников, там, за обступившими Долину невысокими синими хребтами, был Город. Оттуда пришел Святой Пустынник. Туда уходили караваны, нагруженные сушеным страусиным мясом, а также маслом и другими продуктами конопляного производства. Но Джейкоб не думал о Городе. То есть не о Городе в целом. Он думал о том, как эти же вот облака будут проплывать над Смотровой башней – длинной тонкой иглой в самом центре Города – и будут цепляться за ее шпиль, и в них, в облаках, отразятся краски вечной городской Авроры. Джейкобу хотелось посмотреть на Аврору. Он полагал, что узор облаков и узор песчинок, узор теней, отбрасываемых ветвями серого бересклетника, и узоры, образуемые сложными маневрами стай клювокрылых вьюрков – или даже те узоры, в которые складывается мозаика их гнезд на синих скалах, – все это лишь отражения, или отголоски, или дополнения одной фразы, неслышно произносимой полотнищами городской Авроры. Джейкобу очень хотелось бы разгадать значение этой фразы. Иногда ему казалось, что он уже почти улавливает слова, видит связи, выстраивает стройный ряд повторяющихся деталей, но миг, дуновение ветерка – и рисунок рассыпа́лся на сотни не имеющих смысла фрагментов. Это бесило Джейкоба, просто выводило из себя. Единственное, что способно было вывести его из себя, – бессмыслица. Как вот с этим узором. Или как с кровной местью – необходимостью взять двустволку и в кого-то из нее стрелять, надеясь, что древнее оружие не взорвется в руках.

Мальчик вздохнул и опустил взгляд на высохшую от жары грядку. Их собственный колодец почти иссяк. Оно и понятно. Была семья – и нет семьи. Джейкоб лениво ковырнул тяпкой рыжий земляной ком. Потянулся за длинным, цепко обвившим стебель латука сорняком. Запустил пальцы между твердыми комками, подрываясь под корень. Сзади зашуршало. Джейкоб обернулся.

Тетушка Джан стояла там со всеми своими юбками и со странным выражением лица. Левой рукой она упиралась в бок, правой протягивала Джейкобу небольшой кожаный кошелек.

Мальчик недоуменно моргнул. Не то чтобы он рылся в тетушкиных вещах – то есть рылся, конечно, заглядывал на случай, если придется, по выражению Пугала, делать ноги (Джейкоба всегда смешила эта фраза из уст Пугала, учитывая, что для человека и для голема слова имели совершенно разное значение), ну да, заглядывал, но чтобы тетушка вот так, сама, протянула ему кошелек со всей прошлогодней выручкой за коноплю… нет, подобного мальчик не ожидал.

– Тетя Джан, вы что? – осторожно спросил он.

– Вот, возьми, – просто сказала тетка. – Возьми и отправляйся в Город. Поезжай и купи себе ненависти. Потом возвращайся и исполни свой долг.

Джейкоб снова моргнул.

– Вы хотите, чтобы я пошел к Торговцам Ненавистью?

Тетка отрывисто кивнула, уронила мешочек к ногам Джейкоба и, не оглядываясь, пошла в дом. Ее узкая прямая спина на мгновение замерла в дверном проеме, и Джейкоб неожиданно для себя понадеялся – может, все же оглянется?

Нет. Не оглянулась.

Ездовой страус дремал, подобрав под себя длинные лапы, и лишь испуганно топорщил хохолок всякий раз, когда в костре потрескивала ветка бересклетника. Небеса были темны, только на востоке, над Городом, мерещилось бледное сияние. Горы тщились дотянуться до небес горбатыми спинами, почесать хребты и понежиться в прохладных лучах, но небеса смотрели презрительно на скучившееся внизу каменное стадо и оставались высоки и недоступны.

Синеватое, рыжеющее у корней пламя освещало узкую площадку. Слева утес и справа утес, а посередке Джейкоб, страус по кличке Страус и расположившийся на седле с высокими луками Пугало. Пугало мальчик прихватил с собой, справедливо заключив, что тетушке он вряд ли понадобится. Так же, без зазрения совести, он оседлал последнего страуса. Тетушке никуда ездить не надо, ведь со всеми соседями она давно перессорилась. Джаннат О’Линн была гордячкой и считала, что славный род О’Линнов напрямую произошел от Святого Пустынника. То, что остальные жители долины имели ровно такие же основания для гордости, тетушку волновало мало. То, что она вышла из кочевого племени сатсу и к славному роду О’Линнов принадлежала лишь по мужу, тоже не шло в расчет.

Самому Джейкобу на происхождение было глубоко наплевать, тем более что отца своего он в глаза не видел, а мать, Эрин О’Линн, младшая сестра дядюшки Поджера, скончалась, когда сыну не исполнилось и полугода. Джейкоб даже могилу ее навестить не мог, потому что долинники на манер кочевых племен заворачивали покойников в саван и оставляли на съедение перепончатокрылым стервятникам. Пугало почитал такой обычай отвратительным, а сыну рано ушедшей Эрин было все равно. Должны же стервятники чем-то питаться?

Сейчас Пугало, залихватски надвинув шляпу на левый глаз, рассуждал. Всякому, кроме Джейкоба, показалось бы, что это просто бубенчики тихо позвякивают, однако мальчишка слышал в их звоне слова. Пугало говорил так:

– Тебе небось все уши прожужжали рассказами, как ненависть у Торговцев кипит в серебряном котле под золотой крышкой, и вкус у нее как у лучшей ливерной колбасы?

Джейкоб хмыкнул. Он понятия не имел о том, что такое «ливерная колбаса». Пугало зачастую забывал, что говорит с выросшим в пустыне мальчишкой, который, кроме Долины да редких караванов скупщиков конопли или Старьевщиков, ничего не успел повидать.

– Так вот, ты этим вракам не верь, – продолжал голем. – Всё брехня. Ненависть перегоняют в лабораториях, принадлежащих Господину P, и разливают по маленьким стеклянным ампулам. Она не имеет цвета, вкуса и запаха, и у лучшей ненависти вязкость как у разбавленного сахарного сиропа. Или нитроглицерина. Поэтому, если тебе предложат какую-то бурду с запахом и вкусом ливерной колбасы, не вздумай купиться.

Джейкоб поворошил палкой в костре и потянулся к фляге. Воду следовало экономить. На всю дорогу он взял две фляги, да и для тех воду пришлось процеживать через марлю. На марле осталось полно песка. Третий Колодец умирал. А если Джейкоб все же доберется до Города, и Торговцы Ненавистью его не обманут, и он как-нибудь сумеет пристрелить Боба О’Сулливона и его придурковатого братца из кривой двустволки, Второй Колодец умрет прежде Третьего. Радости в этом никакой.

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, мальчик нацарапал обгоревшим концом прута на камне три буквы: WPF. В надписи не было законченности, и Джейкоб раздраженно стер буквы носком сапога.

– Правильно, – откликнулся Пугало. – Господа W, P и F – изрядные сволочи. Жаль, что в жизни их вот так не сотрешь. Но с помощью всеобщего просвещения и повышения самосознания граждан, а также новейших винтовок системы «Оббернум»…

Дальше Джейкоб не слушал. Его не интересовали бунтарские речи голема, и на несправедливости, чинимые Господами W, P и F – хозяевами крупнейших в Городе, а то и во всем Третьем Круге корпораций, – мальчику было начхать. Ему только не нравилась надпись. Она требовала продолжения, завершения. Джейкоб попробовал расположить буквы треугольником, но все равно выходило, что требуются еще две – иначе не построишь пирамиды. Настоящей пирамиды, с четырехугольным основанием и острой, недоступной вершиной. Недоступной, как Аврора над Городом. Самая правильная пирамида, основанием вписанная в круг, но вырывающаяся вершиной за его четко очерченные, обреченные на вечное повторение пределы. А получившийся из WPF треугольник в круг вписывать было даже как-то неловко, до того он вышел неполный и жалкий.

Джейкоб спихнул разболтавшегося Пугало с седла и улегся сам, закинув руки за голову. Ветерок, не горячий, а уже по-ночному прохладный, коснулся лица. Юный путешественник уставился в небо. С минуту небо безразлично смотрело в ответ, а затем вдруг прорезалось яркой точкой метеорита. Метеорит приближался. Он пронесся низко над горами, едва не задевая их каменные загривки, и скрылся на юго-востоке, растворившись в сиянии над Городом. Показалось, или сияние сделалось ярче? И еще – когда метеорит пролетал над головой Джейкоба, мальчику почудилось, что это не просто сверкающая точка, а что-то вроде арбы, запряженной снежно-белыми волками. В арбе сидела женщина небывалой красоты, и стекающая с ее плеч серебристая мантия пульсировала тем же неспокойным светом и в том же ритме, что и полотнища Авроры, распростершиеся над Городом. Женщина оглянулась на Джейкоба и улыбнулась ему бледными красивыми губами – но это было уже во сне, где хозяйка арбы превратилась в тетушку Джан и та стояла в полукруглом дверном проеме, смотрела на Джейкоба через плечо и печально и прощально улыбалась.

Сверху Город похож на снежинку, пораженную одновременно раком и псориазом. Некоторые лучи снежинки – проспекты, отходящие от Смотровой башни, – безобразно раздулись, обросли кварталами лачуг. Другие, напротив, съежились, осыпались, облезли. По периметру снежинка и вовсе уже смахивает не на снежинку, а на серо-зелено-желтую медузу, чьи щупальца – дымы бесчисленных заводов – сносит к западу упрямый восточный ветер.

Если взять сильный бинокль и навести на одну из центральных улиц – смотреть желательно с той высоты, на которой пролетал позавчерашний метеорит, – заметишь унылое кирпичное здание с вывеской цвета болотной гнилостной зелени. Вывеска гласит: «Plclnc»[1], и буква P на ней заметно довлеет над прочими, не столь нагло раскорячившимися буквами. Рядом с поликлиникой находится «Phrmc»[2]. «P» в слове «Phrmc» выглядит еще более нахально, чем на родственном заведении. Присмотревшись еще внимательнее, можно заметить маленькую фигурку в балахоне цвета песка. За плечом у фигурки плотно набитая сумка, в руке – повод, на другом конце повода – изнуренный трехдневным переходом страус по кличке Страус.

…Джейкоб угрюмо перечитывал надпись у въезда на стоянку. Надпись поясняла, что стоянка платная, первый час – четыре доллара, все последующие – по два доллара за час. Тратить конопляные доллары надо было с умом, и уж точно не на парковку Страуса. Пока Джейкоб решал эту дилемму, сзади раздался громкий и визгливый голос:

– Эй! Эй, парнишка!

Мальчик обернулся и чуть не уткнулся носом в клетчатый жилет визгливоголосого. Тот оказался молод, рыж, конопат и на две головы выше Джейкоба. Заметив, что привлек внимание мальчика, визгун осклабился. Зубы у него были хуже некуда.

– Ты, я вижу, затрудняешься животину пристроить? У нас тут за углом частная парковка, берем недорого – пятерку за первый день, ну а потом по трешке.

Для наглядности рыжий и конопатый ткнул за плечо большим пальцем. Там действительно имелся указатель «Prvt Prkng»[3]. Джейкоб улыбнулся. Что ж, одной проблемой меньше. Он вытащил из кожаного кошелька пятидолларовую купюру, с благодарностью передал повод рыжему и, поправив сумку с големом на плече, зашагал к «Plclnc». Страус попробовал было заупрямиться, но рыжий так дернул, что скотинка чуть не ткнулась клювом в брусчатку и резво зашевелила лапами. Перед самым входом в переулок Страус все же покосился большим печальным глазом вслед удаляющемуся хозяину, однако за тем уже захлопнулась дверь поликлиники.

В «Plclnc» Джейкоб сразу угодил в очередь, после минутного конфуза обзавелся номерком, а еще через полчаса даже ухитрился устроиться в освободившемся кресле, на диво неудобном. Ожидавшие своей очереди на прием горожане поразили Джейкоба. Дело даже не в том, что ни в одном из них не обнаружилось ни капли любопытства – вот, казалось бы, чужак с пустынным загаром и в нелепой одежде, ну как тут не разинуть рот? В Долине за каждым караванщиком бежала стайка ребятишек, да и взрослые оставляли работу и пялились, прикрыв глаза от солнца ладонью и даже помаргивая от любопытства. Здесь никто и не обернулся. Сидели, смотрели в пол, покрытый квадратами какого-то скользкого и упругого материала. Квадраты, может, и были когда-то синими и зелеными, но сейчас казались равномерно серыми. И опять же не в том беда, что лица у всех горожан были бледные и угрюмые, – нет, просто каждый из них будто прислушивался к внутреннему голосу или внутренней боли, и этот голос или боль поглотили их настолько, что где уж тут заметить мальчишку из Долины. Джейкоб, впрочем, не придал этому особого значения – просто отметил, что чем-то здешние жители отличаются от его соседей и изредка навещавших поселок кочевников.

Когда подошла очередь, он робко протиснулся в кабинет с ослепительно-белой дверью. В кабинете сидел человек в халате, не столь ослепительно-белом. На носу человека красовались здоровенные очки. Не успел мальчик и слова сказать, как сидящий за столом откашлялся и быстро спросил:

– В первый раз на прием? Тогда заплатите прямо сейчас двадцать долларов.

Джейкоб покорно развязал кошелек. Человек ловким движением прибрал двадцатку и, почему-то оглянувшись через плечо, пробормотал:

– Вам ведь квитанции не надо? Не надо. Ну и ладненько. Ну-с, что у нас болит?

Выслушав мальчика, он широко и, как показалось Джейкобу, радостно ухмыльнулся:

– Ненависть, говорите? Прекрасно, прекрасно. Мы всячески поощряем это нужное, необходимое в жизни… э-э, гхм… качество. Вот вам рецептик. Сходите в аптеку – это буквально тут, соседняя дверь, – приобретите медикамент, а потом пройдите без очереди в комнату медсестер, вам сделают укольчик.

Джейкоб нахмурился. Нет, не то чтобы он верил байкам о серебряном котле и ливерной колбасе (хоть и неплохо было бы узнать, какова она на вкус), но вот укольчик… Давно, лет семь назад, он сильно болел, и тетушка Джан – тогда еще не настолько злая, может, потому, что Кэт была жива – очень много заплатила кочевнику-контрабандисту за две ампулы антибиотика. Антибиотик – Джейкоб это ясно запомнил – оказался черным, маслянистым и пах так, как пахнут горючие пески в северной оконечности Долины. Мальчику совсем не хотелось, чтобы тетушка вколола ему в руку эту похожую на смолу дрянь. Только его никто не спрашивал. Тетушка закатала рукава – и свои, и Джейкоба – и деловито вогнала иглу в плечо племянника. Как ни странно, он выздоровел, хотя плечо всю ночь неприятно горело и пульсировало. Но потом заболела Кэт, и тетушка решила, что если такое замечательное лекарство помогло доходяге Джейкобу, то уж здоровенькой обычно малышке точно поможет, и вытащила заботливо припрятанную вторую ампулу…

– А обязательно сейчас? – осторожно спросил мальчик. – Понимаете, мне никого не надо ненавидеть в Городе. Это наше дело, в Долине…

Человек в белом халате весело хрюкнул.

– Обязательно, – ответил он, поборов смех. – А как же. Понимаете ли, дорогой, э-э, господин О’Линн, мы лишь вводим небольшую дозу стимулятора. А ненависть вырабатывается у вас в организме самостоятельно. На это нужно время. Как раз дня три.

Ненависть была мутноватой, с осадком на дне. Тощая, как куст бересклетника, медсестра больно ткнула Джейкоба иголкой и велела прижимать ватку. Мальчик покорно прижал ватку и, пройдя длинным коридором – все те же хмурые лица страдали, каждое само по себе, – распахнул дверь и выбрался наружу. Уже вечерело. Теплый душный воздух, пропитанный парами аммиака, вонью кошачьей мочи и тонкой угольной пылью, жался к земле. Холодный воздух уходил вверх, чтобы там слиться с вечным сиянием Авроры. Мимо спешили пешеходы, тарахтели по брусчатке паромобили, дамы осторожно ступали с обочины в грязь, подобрав юбки с широкими кринолинами и раскрыв над головами маленькие бумажные зонтики. На зонтики опускалась мутноватая взвесь – смесь тумана, пара и сажи. Дома тянулись ввысь и в стороны, и ничего нельзя было прочесть по их закопченным лицам с нахмуренными бровями мансард. Джейкоб неожиданно понял, что рад покинуть Город. Пусть даже это означает возвращение к высыхающему колодцу и тетушкиному брюзжанию, к винчестерам и револьверам упрямых О’Сулливонов – он как-нибудь выкрутится. Или вообще уйдет к кочевникам, завернется в бурнус, станет каждую ночь лежать у костра и смотреть в небо, ожидая метеорита. Выучит странный алфавит, который и не алфавит вовсе, а череда сложенных восточным ветром дюн и засыпанных мелким щебнем вади. Поймет, в чем смысл букв-цифр и что кроется за их тайнописью. Надо вот только полюбоваться Авророй – если, конечно, ее можно будет разглядеть за полосами низко стелющегося дыма… Размышляя так, Джейкоб завернул за угол с табличкой «Prvt Prkng» и уткнулся в глухую стену из желтого кирпича. По стене сверху вниз тянулись темные разводы. Ни рыжего и конопатого юноши в клетчатом жилете, ни страуса по кличке Страус нигде не было видно.

Тот, кто пристроился в вышине с биноклем – а может, и без бинокля, может, зрение у наблюдателя было не хуже, чем у перепончатокрылого стервятника, который с высоты в две мили замечает песчаный фонтан, поднятый задними лапками роющего нору тушканчика, – так вот, этот остроглазый наблюдатель опустил бинокль и сейчас подобрался поближе. Собственно, он стоял, сложив руки на груди и прислонившись к стене. Учитывая, что на наблюдателе был снежно-белый костюм, прислоняться к стене ему вовсе не стоило. Тем не менее он прислонился, и таинственным образом измаравшая стену сажа не оставила на светлом пиджаке ни пятнышка. Как будто никто тут и не стоял. А может, и вправду не стоял – иначе почему бы приметливый Джейкоб, да и фланирующий на углу полисмен в высоком шлеме не обратили на зеваку ни малейшего внимания. Впрочем, Джейкоба можно было извинить: он пристально смотрел на руки наперсточника и до того увлекся их ловким порханием, что целая дюжина джентльменов в белом могла бы безнаказанно уставиться ему в затылок.

Если у вас осталось пятьсот долларов, а никак нельзя без пары тысяч, ступайте в казино. Играйте на скачках. Или делайте ставки в страусиных и вараньих боях. Или, наконец, поспорьте с соседом на то, что сама Снежная Королева слетит с неба в запряженных полярными волками аэросанях, и прямехонько в вашу каминную трубу. Но ни в коем, ни в коем случае, имея лишь пятерку в кармане, не приближайтесь к наперсточнику. Пляска его рук завораживает. Удача обманчива. Шарик всегда оказывается не там, где вы предполагаете. Если, конечно, вы не странный парнишка из Долины Семи Колодцев.

Наперсточник, длинный угловатый парень, сидел перед ящиком, ловко поджав ноги. На ящике, на вчерашней газете, красовались три наперстка. Между ними метался маленький золотой шарик. То есть шарика-то как раз никто и не видел, поэтому, проиграв десятку-другую, даже самые азартные из горожан отходили. Джейкобу не нужно было видеть шарик. Он смотрел на руки. Эти руки, торчащие из широких засаленных рукавов (там так удобно прятать шарики), с тощими, заросшими черным волосом мосластыми пальцами, двигались по одному и тому же маршруту, плясали всё ту же пляску. Никто не замечал отработанного постоянства движений наперсточника. Непонятно, знал ли о нем сам ловкач. Но Джейкоб знал, и знал джентльмен в белом костюме, будто совсем слившийся со стеной. Постояв еще пару минут в раздраженно ухающей, прищелкивающей языками толпе, Джейкоб шагнул вперед, положил на газету пять долларов и ткнул пальцем в левый наперсток.

Наперсточник улыбнулся:

– Решился, вороненок? Ну-ка, ну-ка… Ай, смотрите, угадал, зараза!

В толпе кто-то присвистнул. Поднажали. Джейкоб расправил плечи, сопротивляясь напору зевак, и сгреб с ящика выигрыш. Подождал, пока двое из вдохновленных его успехом продуются подчистую, и снова поставил. И снова. И снова. Люди уходили, а Джейкоб оставался. Уже начало вечереть. Улица опустела, в окнах загорались газовые огни, плотно задвигались ставни. По брусчатке стучали шаги последних прохожих, а Джейкоб все играл со стремительно мрачнеющим парнем – не замечая, что вокруг не осталось никого. Только он, только ловкие руки молодого мошенника, и ящик, и белая внимательная тень – в сумерках не ставшая заметнее, а, напротив, будто слившаяся с опустившимся на город молозивом.

Парень в последний раз перевернул наперсток, вытащил из-под него безошибочно пойманный Джейкобом шарик и небрежно закинул в карман. Оглянулся («Почему они все здесь оглядываются?» – успел подумать мальчик) и протянул:

– Всё, пацан, поигрались и будя. Двадцатка твоя, остальное гони.

Джейкоб мотнул головой и попятился. Парень наклонился к нему и прошипел:

– Да ты чё, гопота? Ты, может, думаешь, я на свои играю? Это ж Рыжий Пет, он меня самого в шарик скатает и в толчок запихнет, если я выручку зажилю. А он точно решит, что я зажилил, у меня никто еще банк не срывал. Но ты ж не пацан, ты ж ариманово охвостье, только мелкое еще. Так что не борзей и давай бабло выкладывай.

Мальчик оглянулся и, сжав ремень сумки, кинулся в проулок. Сзади по мостовой забухало. Засвистело, слева вдруг протянулась чья-то нога и очень ловко сделала Джейкобу подсечку. Он кубарем покатился по твердым булыжникам. Сумку рванули. Кто-то ухватил беглеца за лодыжку, он сильно лягнул и, кажется, попал – за спиной заругались и зашипели.

– А ну тихо-тихо-тихо, – ласково пробормотали в ухо знакомым утрешним голосом, и в синеватом свете газового фонаря, горевшего у входа в проулок, Джейкоб разглядел склонившуюся над ним рыжую и конопатую физиономию.

Мальчишка взвыл и отчаянно дернулся, ощущая, как в груди пробуждается что-то незнакомое, никогда не испытанное – неужто обещанная белым эскулапом ненависть? У ненависти был привкус смолы. Джейкобу зажали рот, придавили к земле и быстро обыскали. А потом кто-то, стоявший у стены, восхищенно присвистнул.

– Эй, ребя, а у него тут черепушка в мешке. Натурально башка, и в шляпе.

– Руки прочь! – зазвенел бубенчиками Пугало, только его, понятно, никто, кроме Джейкоба, не расслышал.

Джейкоб снова дернулся и попробовал крикнуть: «Не трогайте!», но потная пятерня все еще зажимала ему рот. Мальчик с усилием втянул воздух носом и расслышал смешок. Рыжий Пет (а это был именно он) утратил бо́льшую часть визгливости – сейчас в его голосе так и переливалась бархатистая мягкость.

– Тю, какая черепушка? Совсем ты, Панчо, окосел от беспробудного пьянства. Это ж песочный чмушкан, только он скоро откинется. Ты мешок развяжи. Из них когда последний песок сыпется, звук такой прикольный – пшиу-у.

«Не надо!» – пробулькал Джейкоб, но синие тени на стене метнулись, и прощально звякнули колокольчики. Дунул ветер. Зашелестел уносимый ветром песок, только голем сказал совсем не «пшиу-у». Сквозь шум прилившей к голове крови и издевательский хохот городского эха Джейкобу послышался шепот. Пугало прошептал: «Не иссякнет…» – и замолчал. И вот тут в Джейкобе что-то взорвалось, словно мина давно тикала, давно, еще с утра, когда медсестра раскусила плоскогубцами оболочку трубочки-взрывателя и кислота начала разъедать пробку, удерживавшую ударник. Весь мир почернел, остался лишь мерзкий привкус смолы на губах, горькой и почему-то соленой…

Мальчик не видел, как с топотом разбегается перепуганная шпана, как неподвижно лежат в переулке те, кто уже не мог убежать. Не видел он и того, как высокий, плотного телосложения человек в белом отделяется от стены и бережно подхватывает на руки его, Джейкоба. Не видел, как бесшумно скользит за человеком в белом странный силуэт, которому никак не место в Городе – потому что это был силуэт огромного оленя с ветвистыми рогами. И конечно, Джейкоб не видел, как спустя некоторое время, когда последние отзвуки свалки и бегства затихли, из-под кирпичной арки вынырнула еще одна тень. Тень была заметно ниже и упитаннее белого господина, и несло от нее бриолином и вошедшей в моду в этом сезоне туалетной водой «Подснежник». Тень внимательно изучила место потасовки, после чего склонилась над небольшим, притулившимся на краю сточной канавы комком. То, что на первый взгляд показалось бы свернутой тряпкой, было головой убиенного Пугала. В мешке осталось еще с полгорстки песка. Вынырнувшая из-под арки тень протянула руку, и в свете газового фонаря на пальце ее сверкнула красная искорка. Удовлетворенно хмыкнув, тень спрятала добычу под плащ и растворилась среди других, более крупных теней.

Джейкоб спал, и ему снился сон. Они с Пугалом отправились в холмы охотиться на скользких ящериц. Главное в охоте на скользкую ящерицу – это ухватить добычу покрепче, потому что чешуя у глидов действительно на диво скользкая. И вот на самой вершине кирпичного цвета холма Джейкоб заметил нору и греющегося рядом с ней на солнце толстого глида. Тихо, тихо, как ползет по стене дома геккон, мальчик подобрался к ничего не подозревающей ящерице. Тут главное – держаться против света, чтобы тень не спугнула добычу. И вот медленно падающее к горам солнце слепит глаза, мальчик прищуривается, заносит руку и – цоп! Глид шипит, кусается тупыми зубами и отчаянно изворачивается, он скользкий, как намазанный маслом.

«Пугало! – кричит Джейкоб. – Пугало, давай хватай его за голову!»

«Не могу, – печально говорит Пугало. – У меня ведь ни ручек, ни ножек нет, одна черепушка, да и та – ПШИУ-У!»

Джейкоб распахнул глаза и сел. Он сидел на постели в чужом, совершенно незнакомом доме. Одежды на нем никакой не было, и, заметив устроившегося на стуле рядом с кроватью человека, мальчик быстро натянул одеяло до подбородка.

– Привет, – улыбнулся человек, сверкнув белоснежными зубами. – Ты ведь Джейкоб О’Линн? А меня можешь называть господин Фрост. Или просто – Фрост.

Тут человек – костюм на нем белел еще почище зубов, если это вообще возможно – дружески протянул мальчику руку. Джейкоб выпустил одеяло и неуверенно пожал жесткую и прохладную ладонь.

– Ну вот и познакомились, – снова улыбнулся господин Фрост. Улыбнулся быстрой и в то же время очень располагающей улыбкой.

Джейкоб всмотрелся в лицо нового знакомца. Всем хорошее лицо, только, едва лишь мальчик отвел взгляд, черты господина Фроста напрочь стерлись из памяти. Запомнились одни глаза – очень яркие, льдисто-голубые, как свет пролетевшего над горами метеорита.

– А здорово ты их отделал, – заявил Фрост и заговорщицки подмигнул.

– Я? Кого я отделал?

– Да крысят с Ржавого рынка. Ух, как эти гаденыши улепетывали, только пятки сверкали… у тех, кто еще мог ходить. Они-то думали, что напали на легкую добычу…

– А я и есть легкая добыча, – мрачно сказал Джейкоб. – Страуса увели, Пугало… – Тут ему пришлось замолчать.

– Голем? Он был твоим… другом? Собеседником? Ты понимал его речь?

Джейкоб пожал плечами. Конечно, он понимал.

– Ты, Джейкоб, наверное, хорошо складываешь пазлы?

Мальчик недоуменно взглянул на… хозяина дома? Или это была гостиница?

– Я не знаю, что такое пазл, – пробормотал Джейкоб, оглядывая комнату.

Нет, наверное, все-таки гостиница. Дядюшка Поджер рассказывал о таких роскошных кроватях с балдахинами и коврах, и о тяжелых занавесках на окнах, и о зеркалах… зеркалах. Тетушке рассказы почему-то очень не нравились.

– Ах да, – спохватился господин Фрост, – я и забыл – ты вырос в пустыне. Наверное, у тебя там не слишком много игрушек.

– Не слишком, – подтвердил Джейкоб, думая, как бы избавиться от говорливого взрослого и где искать одежду.

– Гадаешь, зачем я тебя сюда притащил? Понимаешь, Джейк…

Тут мальчишку передернуло.

– Понимаешь, – как ни в чем не бывало продолжал Фрост, – тобой заинтересовалась очень знатная особа. И ей бы хотелось встретиться с тобой лично. Только сейчас ты весь в синяках и грязи. Там, за этой вот дверью, душ и ванна. Ты ведь умеешь пользоваться краном?

– У нас на ферме была колонка, – мрачно ответил Джейкоб, не упомянув при этом, что колонка не работала еще со времен дядюшкиной юности.

– Вот и отлично. Умойся, приведи себя в порядок. В шкафу смена одежды. Кажется, я угадал твой размер. Переоденься, отдохни, а когда будешь готов, позвони вот в этот колокольчик.

Господин Фрост легонько щелкнул ногтем по серебряному колокольчику, лежавшему на столике рядом с кроватью. Колокольчик чуть слышно брякнул. Звон напомнил Джейкобу о недавней потере. Он будто вживую увидел, как широкополая шляпа валяется на грязной брусчатке, всеми забытая. Бубенчики никогда уже не заговорят или заговорят совсем не так.

– Я вижу, ты растерян и опечален. Всё, не мешаю больше, ухожу, ухожу…

И господин Фрост растворился в уютном сумраке комнаты – так и не успев услышать, что Джейкоб вовсе не горит желанием встречаться со знатными особами.

После нескольких минут борьбы Джейкоб все же справился с мудреным устройством по имени «кран», и в огромную ванну хлынула струя ледяной воды. Когда мальчик закончил купание, у него зуб на зуб не попадал, да и пол в ванной оказался издевательски холодным, вымощенным светлой каменной плиткой с морозными прожилками. Джейкоб быстро закутался в пушистое полотенце и подошел к зеркалу. Он никогда прежде не видел таких больших зеркал. Тетушка Джан иногда доставала из шкатулки маленькое, тусклое карманное зеркальце и, горестно поджав губы, подолгу в него смотрелась. Где уж выросшему в Долине дикарю вообразить, что существуют зеркала во всю стену. Это, узкое и высокое, в тяжелой раме со стершимися следами позолоты, казалось окном древней башни. Сквозь ясное оконное стекло смотрел мальчишка примерно одних лет с Джейкобом. Они вообще были похожи, только у зеркального мальчика светлые волосы будто припорошило ранней сединой или инеем, а глаза светились той же холодной прозрачностью, что шлейф Авроры и взгляд господина Фроста.

– Привет, – тихо сказал мальчик из зеркала и помахал рукой, словно хотел подкрепить свои слова или боялся, что его не услышат.

– Привет, – откликнулся Джейкоб. – Ты кто?

– Меня зовут Кей.

– Кей? Ключ?[4]

– Ага, – вздохнул серебряноволосый мальчишка. – Видишь, у меня даже имени человеческого не осталось.

– А я Джейкоб, – сказал Джейкоб.

– Я знаю, – кивнул Кей. – Я ждал тебя… Очень долго ждал.

– Постой, – подозрительно сощурился Джейкоб, – ты что, и есть та самая знатная особа, которой не терпелось меня повидать?

– О нет, – улыбнулся Кей, и улыбка получилась довольно грустной. – Какая из меня знатная особа? Я же просто кусочек стекла.

– Это как?

– Понимаешь, – вздохнул Кей, – когда-то я был обычным пацаном вроде тебя. И у меня была сестренка Герда. Она должна была найти меня. Но не нашла. Заблудилась, наверное, или придумала занятие получше. И я замерз. Я долго играл со льдом и замерз, превратился в ледяную статую. А потом тут сильно потеплело. Королеве пришлось перенести дворец наверх, а меня вот взять не успели, и я растаял. Остался только осколок стекла, который… в общем, не важно. Здо́рово, что мы наконец встретились.

– Ага… А зачем тебе я? – настороженно поинтересовался Джейкоб.

– Ты можешь меня освободить, – ответил мальчишка за стеклом, и непонятно было, утверждение это или вопрос.

– Освободить? Как?

– Просто возьми меня за руку. – Мальчик прижал ладонь к стеклу.

Джейкоб различил мельчайшие линии, и вот что странно – ладонь у Кея оказалась точь-в-точь как у него, с той лишь разницей, что у зеркального мальчика ладонь левая, а у Джейкоба – правая. Даже маленький шрам у основания большого пальца (поранился когда-то о колючку) совпал.

Джейкоб протянул руку – и как только пальцы коснулись гладкого ледяного стекла, что-то больно ужалило его в левый глаз. Нет, не больно. В сущности, не больнее иглы медсестры нынешним утром. Нет, поправился он еще раз, даже вообще не больно. Джейкоб отнял руку от глаза и огляделся. В зеркале отражалось его лицо. Соломенно-светлые волосы, не сходящий даже зимой загар, радужка такой голубизны и прозрачности, как небо над Полюсом Холода… Холод? Он легко отвинтил кран и сунул руку под ударившую струю. Вода не была холодной. Горячей, впрочем, тоже. Она была никакой.

Он плохо помнил, как оделся, как позвонил в колокольчик, как мигом явившийся господин Фрост взял его за руку и они спускались по лестнице, а потом ехали куда-то на чем-то, поднимались по ступенькам, и снова поднимались, и подъем казался бесконечным, но ничуть не утомлял… Очнулся он уже на площадке Смотровой башни, когда ветер ударил в лицо и ночь взглянула снизу тысячей желтых и синих кошачьих глаз, а сверху… Как же он сразу не разглядел, что Аврора – это сверкающий мех Ее мантии, а две звезды, нависшие над самой верхушкой Башни, – Ее глаза?

Королева улыбнулась ему и сказала:

– Ну, здравствуй. Кажется, тебя зовут Джейкоб?

Он не ответил. Что-то важное происходило в нем всю дорогу, пока добирались сюда, происходило и вот произошло, закончилось, как будто последний фрагмент пазла со щелчком встал на свое место. Да, и теперь он знал, что пазл – это всего-навсего головоломка из кусочков стекла. Ничего сложного.

– Джейкоб, – сказала самая прекрасная в мире женщина, – мне кажется, ты замерз. Хочешь, я тебя поцелую и тебе уже никогда не будет холодно?

Тот, кого еще так недавно звали Джейкобом, скривил в ответ тонкие, резко очерченные губы:

– Меня зовут Кей. Мне не холодно, и целоваться я не хочу. Я хочу играть.

Королева весело расхохоталась – и смех ее был как перезвон лучших серебряных бубенчиков.