Читать книгу Хозяин зеркал - Юлия Зонис - Страница 6

На следующее утро мортусы крючьями выволакивали из сточных канав трупы, над обгоревшими развалинами Оперного театра кружились лишившиеся вековых насестов голуби, а горожане, покачивая головами, бормотали: «Ох, и славно нынче загуляли Господа K и W. Ох, и славно…»

Иенс очнулся в своей комнате и даже на своей постели. Очнулся от того, что у него дико болела голова, а также (тут пришлось оторвать от подушки неподъемную голову и всмотреться) основательно обожженная кисть правой руки. Кисть перематывал некогда белый, а теперь грязный платок с вышитой красными нитками монограммой «W». Глаза у молодого человека чуть ли не лопались, в горле першило то ли от копоти, то ли от сушняка, и спрут на стене весело двоился и троился – будто не восемь щупалец у морской гадины, а никак не меньше трех дюжин. Иенс застонал. Стон вышел слабый, жалобный и к тому же на редкость противный – будто форточка заскрипела на сквозняке. Молодой человек свесился с кровати, и его вырвало – прямо на коврик, любовно сплетенный Гердой из волокон трутовника. Утерев рот, Иенс снова упал на спину и уставился в обросший паутиной потолок. Комната кружилась, спазмы в желудке хоть и ослабели, но не прекратились. Вспоминать вчерашнее было мучительно стыдно.

Началось все с того, что Госпожа W пожелала испытать винтовку и отстрелила центральное хвостовое перо вороне-альбиносу. Альбиносы считались священными птицами Королевы, притом именно эта ворона проявила редкостную наглость – расселась на фонаре, под которым троица (а точнее, парочка) обсуждала планы на ночь, задрала хвост и совсем уже примерилась погадить на голову Иенсу, когда раздался выстрел. Птаха в облаке перьев и с возмущенным карканьем убралась прочь. Кей зааплодировал. Госпожа W раскланялась, прижав винтовку к груди. Иенс тоже похлопал из вежливости, хотя попасть в упитанную тварь из рогатки смог бы любой уличный мальчишка.

Подвиг Госпожи отметили для начала в одном трактире, затем в другом, и, когда трио добралось до Центральной площади, изобретателя уже основательно качало. Денег на попойки ему до недавнего времени не хватало, да и не любил Иенс пить – однако чего не сделаешь за компанию? Госпожа W тоже на ногах держалась с трудом, но в отличие от бедняги Иенса не стеснялась при каждом неверном шаге цепляться за Кея, который был – или казался – трезвее стекла. Собственно, к моменту выхода на площадь Госпожа W от Кея уже не отрывалась, обвив юношу, как змея пресловутую яблоньку. Одна ее рука в изящной черной перчатке покоилась на талии королевского поверенного, во второй зажат был импровизированный веер из перьев грифа. Перья юная особа выдрала из маски, от которой избавилась уже во втором трактире. Центральное место занимало отстреленное перо белой вороны – охотница с гордостью подобрала его под фонарем.

Госпожа W томно обмахивалась веером. Хорошенькое скуластое личико ее раскраснелось, а раскосые глаза блестели угрожающим весельем. В городе и правда было очень душно. Мартовская ночь окутала крыши и тротуары полупрозрачным флером – то ли пар, то ли туман, – и лишь изредка из мглы выныривали полицейский патруль или загулявшие компании студентов. Уже на подходе к площади молоденький и, видимо, неопытный патрульный попытался задержать троицу, твердя что-то о комендантском часе. Госпожа W звонко расхохоталась и ткнула патрульного в зубы прикладом винтовки, а когда тот рухнул на колени, обливаясь кровью из разбитых губ, добавила еще сапогом. Ей делалось все веселее. Иенса, напротив, несмотря на бурлящее в крови темное кьешнаутское и не менее кварты виски, происшедшее повергло в ужас и отвращение. Он попятился было в проулок, но Госпожа обернулась, прощебетала: «Доктор, что вы там тормозите?» – и вместо того чтобы достойно удалиться, Иенс, поджав хвост, последовал за своими мучителями.

На площадь они выбрались к полуночи. Туман здесь слегка рассеялся, спугнутый хаотичным биением многих щупалец фонтана. «Механический цветок» плевался и фыркал, цепочка фонарей за брусчаткой, залитой водой, светилась сумрачно и бледно, молчали фасады офисных зданий – ни свечки, ни огонька. Ни одной звезды в небе, затянутом белесым молозивом.

Госпожа W, цепляясь за локоть Кея, задрала голову. Острый профиль ее на мгновение обрисовался в клочьях тумана, в фонарном сиянии, и у Иенса перехватило дыхание. Нет, она ни в чем не походила на Герду. Ни ореола золотисто-рыжих волос, ни огромных, зеленых с рыжиной глазищ, ни белоснежных пышных плеч и груди – угловатая девчонка-подросток в непонятно как держащихся на ней ботфортах, мешковатых брюках и просторной, не по росту, рубахе. «И все же какая пронзительная чистота линий, – подумалось Иенсу, – какая убийственная точность – так, наверное, выглядит роспись чаячьего полета под штормовыми тучами, белая вспышка, ослепительная – во мраке – звезда…»

– Совсем нет звезд, – пожаловалась Госпожа плаксивым голосом. И, обернувшись к Кею, проныла: – Милый… ты меня любишь?

– Вне всякого сомнения, – кивнул Кей.

Вопреки словам, юношу, казалось, намного больше интересовал фонтан, чем припавшая к его плечу девица.

«Дурак! – злобно прогремело где-то в районе Иенсова мозжечка. – Ну что за тупица! Если бы она так на меня смотрела…»

«А Герда?» – тут же откликнулось то ли в лобных, то ли в височных долях.

«А что Герда? – сердито буркнул мозжечок. – Герда – она и так со мной… навсегда».

С этим лобные и височные доли не могли не согласиться и заткнулись.

Между тем Госпожа W настойчивее дернула за рукав своего друга и требовательно спросила:

– А как сильно ты меня любишь?

– Офигеть как, – бросил Кей, все так же пялящийся на фонтан.

– Докажи.

– Чем?

– Принеси мне звезду.

Кей удивленно заломил бровь и уставился в мутное небо. Госпожа W расхохоталась, пошатнулась, выровнялась и снова выпалила:

– Нет, дурачок, не звезду с неба! Хотя неплохо было бы выколоть твоей старой хрычовке глаза, но до этого ты еще морально не дорос. Звезду, которая в «Цветке». В чашечке цветка.

Тут девушка ткнула пальцем в фонтан, и, словно в ответ, «Механический цветок» заревел. Полночь. В воздух ударили струи пара, и даже здесь, в тридцати ярдах от фонтана, сделалось жарковато. Но Иенс не смотрел на чудовище. Он глядел вверх, туда, где происходило странное.

Марево над площадью всколыхнулось, потревоженное крыльями белых птиц – откуда птицы? Их вереница тянула за собой огромный серебряный шар, бросивший на дома и брусчатку полотнища света, и Иенс не сразу догадался, что шар этот – луна. Над Городом почти никогда не было видно луны. И вот сейчас она выкатилась в полном великолепии и блеске и застыла между туманных стен, в самой чашечке чудовищного цветка с лепестками из раскаленного пара…

Глуховатый, но легко перекрывший вопли фонтана голос разбил серебряную грезу:

– Не туда смотрите, доктор.

Иенс опустил глаза и лишь сейчас вспомнил, в чем заключалась тайна фонтана.

«У меня с “Цветком” особые отношения, – говорил Мастер Туб. – Он уродлив. Он несомненно и вопиюще уродлив, не так ли? Не отвечай – знаю, что так. Как раз в стиле некой милой особы… А, не важно. Важно то, что я много думал. Думал о мгновении, когда уродство превращается в красоту. Это шок, понимаешь? То, что потрясает тебя до основания, меняет все твои представления о жизни. Вот, например, ты видишь жалкую нищенку, трясущуюся на куче тряпья. Руки ее в коросте, грязная, немытая, ужас, а не женщина. Потом она оборачивается. Поднимает на тебя глаза. У нее прекрасные, удивительные глаза, бездонные, черные как ночь, с мягким взглядом, густыми ресницами, с этим особым, трепещущим блеском… Вот так. Или рассвет в горах. Ты был когда-нибудь в горах? Не был? Представь нагромождения гранита и известняка, тяжелых, сгорбленных, насупленных старых великанов. Некоторые из них и вправду окаменевшие великаны, при жизни ненавидевшие свет дня. Ночью, а особенно в предрассветных сумерках они нависают над тобой, они угрожают раздавить, они страшны и уродливы. Но вот восходит солнце. Первый розовый луч касается грубого камня, и камень преображается, он словно просвечен насквозь – а на самой вершине, на утреннем ветерке трепещет маленький алый цветок…»

Туб, кажется, никогда не говорил так горячо и долго, и сейчас Иенс наконец-то понял почему. Из центра «Цветка», из окруженного паром венчика выплыл тонкий стержень, увенчанный крупным кристаллом. Кристалл впитал лунный свет, отразил его множеством граней, и из уродливого механического монстра фонтан и впрямь превратился в хрупкий белый цветок. Лепестки цветка колыхались и тянулись к породившей его луне… Белая лилия или, возможно, астра… нет, все-таки лилия.

– Ты хочешь, чтобы я достал камень?

Иенс вздрогнул и вернулся на землю. Кей смотрел на Госпожу W с непонятным выражением – то ли презрение, то ли насмешка. Госпожа W улыбалась.

– Ага. И я бы на твоем месте поспешила. Через три минуты стержень уйдет вниз.

Иенс недоуменно моргнул, и только тут до него дошло.

– Но п-пар… Он же оч-чень горячий!

– Чрезвычайно, – обольстительно улыбнулась Госпожа W. – На редкость горячий. Поэтому он и пар.

Иенсу приходилось напрягать связки, чтобы переорать фонтан, но Кей и Госпожа W даже голосов не повысили. Доктор ошалело тряхнул головой и сказал поспешно, заикаясь сильнее обычного:

– Он ж-же св-варится! Ст-тержень с кри-кристаллом в с-самом це-центре, туда се-сейчас не п-проберешься.

– Ну почему же? – хмыкнула Госпожа. – Клапаны открываются по очереди, так что при известной ловкости… Или ты струсил, милый? – Она снова смотрела на Кея и все так же улыбалась.

Кей скривил губы, скинул с плеч макинтош, протянул его девушке и шагнул к фонтану. Иенс понимал, что надо удержать безумца, но внутри у доктора отчего-то разлилась неприятная слабость – показалось даже, что сейчас его стошнит.

«А ты бы полез в пекло ради Госпожи W?» – ехидно поинтересовались височные доли.

Нет. Не полез бы. Ни ради нее, ни ради кого другого. А вот этот позер полезет, уже полез…

– Стой! – крикнула девушка.

У Иенса отлегло от сердца. Нет, конечно, она жестокая сучка, но не настолько жестокая… Госпоже W нужно было лишь убедиться, что ледяной херувимчик готов ради нее на все. Она не хочет убивать, даже патрульного вон не убила, даже ворону…

Кей обернулся на голос. Подумал ли он о том же, о чем думал Иенс, неизвестно. Кей смотрел на Госпожу, чуть прищурившись, – так не смотрят ни на возлюбленную, ни вообще на женщину. Ах да… какая же из Господина W женщина?

А та, что вызвала столь сильное душевное смятение в бедном докторе, сорвала с рук перчатки и протянула Кею.

– Дорогой, – ухмыльнулась она, – я твои штучки знаю. Притронешься к струйке пара, и – дзынь! – там уже не пар, а лед. Так что надень-ка это. Ты ведь хочешь по-честному доказать свои чувства, без гнилого мухлежа?

Кей вырвал у Госпожи перчатки и натянул на себя. Как ни странно, тонкая ткань не лопнула. Юноша развернулся и быстро пошел к фонтану. Иенс закусил губу, почувствовал солоноватый вкус. Фонтан ревел, как неведомое морское чудовище, как кракен, готовящийся пожрать стройный парусник, и уже ничуть не казался цветком.

– Сначала, – услышал Иенс из-за плеча, – кожа краснеет и покрывается волдырями. Потом лопается, и из-под нее сочится сукровица…

Иенс обернулся. Он все равно не мог смотреть, как идиот гибнет во взбесившемся фонтане, пропадает ни за что, пусть даже этот идиот – прислужник ненавистной Королевы и сам отнюдь не святой. Вместо этого доктор уставился на Госпожу, точнее, на ее красивые губы, так точно и безразлично выводящие слова.

– …мясо отслаивается от костей…

– Вам не п-противно?! – устало прокричал Иенс. – Н-нет, знаю, что н-не противно! Тогда т-так – в-вам его ни-ничуть не ж-жаль?!

Он полагал, что слова его не услышат в усилившемся реве, однако Госпожа услышала. Она замолчала и некоторое время задумчиво глядела на доктора, будто и впрямь размышляя над вопросом. В глазах ее отражался лунный свет, почему-то не серебряный, а смолянисто-черный, с багровыми крапинками в самом центре сузившихся зрачков.

– Ко-конечно, ж-жа-жа-жаль, – наконец ответила Госпожа.

Доктор не успел обидеться – девушка продолжила:

– Но я знаю, что это глупо.

– П-почему?

– Потому что огню никогда не победить лед.

Иенс неуверенно улыбнулся:

– И-извините, но с позиции эл-лементарной фи-физики…

– Огню никогда не победить лед, – повторила Госпожа, будто не слыша Иенса, – потому что огонь раньше или позже прогорит и угли угаснут, подернутся холодным пеплом. В сущности, вся Вселенная – это пепел и лед с маленькими недолговечными огоньками то здесь, то там. – Взгляд Госпожи стал пристальнее, словно она пыталась заглянуть в самую душу Иенса. – Разве не об этом говорит ваша эл-лементарная фи-физика, до-доктор?

Он открыл было рот, чтобы ответить, – и вдруг услышал пронзительную тишину. Фонтан замолчал. Все замолчало, весь мир погрузился в беззвучие, как после громового раската или орудийного выстрела. Иенс стремительно обернулся.

Кей стоял у кромки фонтана. В левой руке его, в черных перчаточных пальцах, был зажат огромный кристалл. Кристалл бледно светился, провожая катившуюся на запад луну.

– Кей, вы ж-жи!..

Радостный вопль Иенса утонул в плеске и скрежете.

Фонтан снова заработал, немедленно обдав победителя кракена струей ржавой воды. Кей отряхнулся, подошел к Госпоже – с волос у юноши капало – и без слова сунул добытое ей в ладонь. Взял свой плащ…

– Обычная стекляшка, – разочарованно протянула Госпожа W. Повертела камень в пальцах и протянула Иенсу. – Доктор, хотите посмотреть? Кажется, это селенциум. Редкий минерал.

Иенс сомкнул ладонь на кристалле и заорал – камень оказался обжигающе горячим. Непроизвольно Иенс разжал пальцы, кристалл грянулся о мостовую и разлетелся тысячей осколков. Кей, запрокинув светловолосую голову, расхохотался. Обожженный тихо стонал. Госпожа неодобрительно поморщилась:

– С вами, Иенс, только развлекаться. А ну покажите руку.

Доктор упрямо насупился и отступил. Тогда Госпожа W подошла и насильно вытащила обожженную руку, которую он стыдливо спрятал за спиной, на свет. Иенс попробовал отнять ладонь. Не тут-то было – пальчики у Госпожи были тоненькие, но железные.

До мяса, отслаивающегося от костей, дело не дошло, однако кожа полопалась, и многочисленные волдыри сочились чем-то водянистым и неприятным. Госпожа вздохнула, вытащила из рукава платочек и одним уверенным движением обмотала поврежденную кисть. Иенсу стало легче.

– А теперь, когда все уладилось, – решительно объявила девица, – нам необходимо выпить. Особенно вам, Иенс. Идемте, я угощаю.

Когда они уходили с площади, Иенс заметил, как Кей передает Госпоже W правую перчатку – левую он просто швырнул на землю. Доктор чуть отстал, сделав вид, что поправляет повязку, и согнулся над перчаткой. Тонкая ткань воняла горелым и местами расплавилась. Иенс выпрямился и внимательно пригляделся к Кею. Тот прятал левую руку в кармане плаща. Только тут Иенс припомнил, что молодой поверенный Королевы – левша. Кей так и продержал руку в кармане всю дорогу до трактира и бутылки с настойкой игмарского корня тоже принимал правой рукой.

В трактире Иенс загрустил. Угрюмо глядя в бокал с темной маслянистой настойкой – по словам Госпожи W, лучшим средством от хандры, ожогов и заикания, – он размышлял о том, как расскажет о случившемся Тубу. Несмотря на показное безразличие к «Цветку», Мастер-Тролль наверняка любил свое детище. Да что там, тролли души в собственных изделиях не чаяли, ценя их на порядок больше, чем родных детей. Когда Иенс однажды поинтересовался такой странностью, Туб неохотно объяснил.

– Во-первых, – сказал он, ворочая гаечным ключом в нутре пароаммиачного двигателя, – при Королеве мы рождались и умирали рабами.

– Так то к-когда было, – перебил Иенс, сидевший на трехногой табуретке.

Должны были подвезти свежую партию тринитротолуола, но курьер запаздывал. Иенс волновался и старался отвлечься разговором.

– Это для тебя «когда было», – передразнил Туб, выныривая из-под капота. На лысой бугристой макушке чернело пятно машинного масла. – А для нас считай вчерашний день. Мы ведь живем намного дольше людей. Так вот, говорю: когда рождаешься рабом и рожаешь рабов, лучше не привязываться ни к близким, ни даже к себе самому. Наша жизнь и сосульки талой не стоила. Другое дело – вещи. Верные. Прочные. Красивые, наконец. Сделанные на века. Мы ведь всё на века делали, это сейчас – тяп-ляп, а через месяц оно и развалится. Вот табурет, на котором ты сидишь, – я его сам сколотил. Твои кости будут в земле гнить, а табурет как стоял, так и будет стоять…

Мысль про гниющие кости Иенсу не понравилась, и он снова перебил тролля:

– Н-ну ладно, доп-пустим. Но сейчас-то в-вы не рабы.

– А сейчас нас и вообще почитай нету. Кто остался? Я, да пара племяшей моих, да старый Оскар… Королева – та хоть красоту уважала, а нувориши наши что? Одному все жрачка мерещится, второй впадает в экстаз от вида открытой язвы, третий не может жить без горы свежих трупов. А вещи, Иенс… «искусство», «творчество», высокие все эти слова… они ведь почитай единственное, что никогда не изменит. Люди уходят, умирают, предают, наконец. И ты снова остаешься один, а в руках у тебя – кисть там, отвертка, резец, а в башке – твоя мысль, и ничего ведь, в сущности, больше не надо…

Ну и как было теперь объявить Тубу, что его «на века» сделанный «Цветок» не взрывом даже разнесло – в подобной смерти есть хотя бы что-то благородное, – а изуродовали пьяные бездельники? Один из пьяных бездельников развалился сейчас рядышком с Иенсом на стуле и любовался переливами рыжего света в бутылке. Вторая – стремительно, кстати, превращающаяся во второго, будто всю женскость смывало вместе с уходящей луной, – торчала у стойки и чего-то требовала у бармена.

Иенс горестно покачал головой, глотнул, охнул, икнул и, смущенно прикрыв рукой рот, спросил – просто, чтобы что-то сказать:

– К-как вы это в-все-таки сделали?

– Что «это»? – равнодушно откликнулся Кей.

– К-как вам удалось не сва-свариться?

– В детстве я часто охотился на скользких ящериц, известных вам, возможно, под названием «глиды». Твари они и вправду очень скользкие и прыткие. У меня выработалась отличная реакция.

– А она, – тут Иенс кивнул в направлении стойки, – об этом знает?

Кей пожал плечами. Доктор сокрушенно высморкался в собственный, изрядно грязный носовой платок. В уголке синими нитками было вышито его имя. Герда постаралась. Иенс постоянно терял платки, или их у него крали, а девушка усердно делала метки – как будто карманник, увидев заветные буквы, вернет платок законному владельцу.

– З-значит, это п-правда…

– Что правда?

– Что в-вы п-пришли из п-пустыни.

Кей усмехнулся и, вытянув длинные ноги, откинулся на спинку стула.

– А что, не похож, по-вашему?

– В Го-городе г-говорят, что вы род-родной п-племянник Королевы.

Юноша негромко рассмеялся:

– Родной племянник Снежной Королевы? Это Снежный Герцог, что ли?

– Л-ледяной.

– А?

– Л-ледяной Г-герцог. Го-говорят, у вас вм-место сердца ос-осколок льда.

Кей прищурился и уставился за плечо Иенса, туда, откуда приближалась Госпожа (или уже Господин?) W с тремя высокими бокалами, в которых плескалось что-то слоистое, золотое и ядовито-зеленое.

– Могу вас успокоить. У Королевы нет братьев и сестер, следовательно, не может быть и племянников.

Сердце изо льда молодой человек никак не прокомментировал, и не напрасно.

День знакомства Кея и Иенса был отмечен чередой недобрых примет и несчастий. Во-первых, утром с потолка в комнатушке доктора отвалился кусок штукатурки, который собирался отвалиться уже месяца два – собирался, собирался и вот собрался. Во-вторых, когда Иенс вышел наконец-то из дому, дорогу ему перебежала здоровенная белая крыса. Зверюга еще нагло присела на задние лапы, повела в сторону доктора розовым носом и презрительно чихнула. В-третьих, сломалась морозильная установка в лаборатории. Иенс как раз начал опыты с живыми тканями, и в холодильнике хранились все полученные за месяц препараты. Через неделю предстоял отчет, так что потеря образцов стала бы настоящей катастрофой. Горестно вцепившись в волосы, Иенс смотрел, как пентановый столбик упрямо ползет вверх, к отметке «-50». Препаратам требовалось не меньше «-70», иначе смерть, хаос, разложение… Все на этом заводе разваливалось. Стены порастали грибком, ржавела нержавейка раковин, протекали трубы, вода, вяло капающая из них, нестерпимо воняла болотом и гнилью, приборы отказывали один за другим. Сотрудники шептались, что всему виной имя владельца. Поработай-ка на чуму и холеру, попробуй организовать производство под руководством плесени. Господин P, что ни говори, был агентом распада, и завод распадался. Ходили слухи, что убыточное предприятие перейдет к новому владельцу, но к кому и когда?

В тот день Иенса мало интересовали заводские дела. Техник упорно не отвечал на вызовы, оно и понятно – шел десятый час вечера. С отчаяния Иенс сам залез в мотор агрегата, лишь для того чтобы обнаружить, что упало давление фреона – небось вытек через трещину, здесь же все трещит по швам… Доктор горестно замычал. До утра не дозаправишь, а ведь пропадут препараты, пропадут, и начинай все по новой, а дело так хорошо пошло…

Неожиданно в коридоре раздались голоса. Дверь лаборатории распахнулась, и в комнату шагнул – нет, влетел – светловолосый молодой человек. Белый халат за плечами его развевался полотнищем снежной пурги. За светловолосым следовали еще какие-то люди, инженеры, технологи и прочая шушера, а среди них высокий тощий господин в длинноклювой маске – в нем Иенс с ужасом признал хозяина.

– Вот, а это наш исследовательский отдел. Познакомьтесь – ведущий разработчик, доктор…

Технолог говорил еще что-то, но молодой человек, не слушая, подскочил к Иенсу и резко тряхнул его разом онемевшую руку:

– Приятно познакомиться. Очень приятно. А что это вас так скорчило? Или мое лицо напомнило вам о чем-то плохом? Возможно, из детства?

Иенс бледно улыбнулся и покосился на морозильник.

– А, – сказал светловолосый и упругим шагом приблизился к агрегату. – Что тут у вас произошло?

– Ф-фреон, – горестно выдавил Иенс.

– Фреон – это хорошо. Это даже замечательно, – жизнерадостно заявил юноша. – Но обойдемся мы и без фреона. Какая температура вам нужна?

– М-минус семьдесят, – угрюмо буркнул доктор. Ни сам гость, ни его неуместная жизнерадостность ему совсем не понравились.

Юноша без слов протянул руку и коснулся дверцы морозильника. Показалось или в комнате похолодало? Сзади, в тесной начальственной группке, зашептались. Молодой человек обернулся к Иенсу уже без улыбки:

– Минус семьдесят. Проверяйте. Если не будете слишком часто открывать дверцу, продержится дня два.

– Мне надо только до утра, – глупо пробормотал Иенс, от удивления даже переставший заикаться.

– Тем более. Ну, приятно было познакомиться. – И, хлопнув ошеломленного исследователя по плечу, молодой человек столь же поспешно покинул лабораторию, таща на хвосте свою свиту.

Иенс, конечно, был не из тех, кто покупается на дешевые балаганные трюки (трюкам он и сам неплохо обучился под руководством старого Бена Хромоножки), а потому прилежно сунул в морозильник термометр и извлек его ровно через десять минут – так, чтобы пентановый столбик успел опуститься до нужной отметки. Термометр показывал минус семьдесят.

Когда Иенс выбежал на широкий, заваленный хламом заводской двор, партия молодого человека уже грузилась по машинам. Задыхаясь, Иенс промчался к автомобилю и совершенно невежливо дернул странного юношу за руку. Тот оглянулся.

– К-как… как вы это с-сделали?

Светловолосый усмехнулся:

– Иенс… вас, кажется, зовут Иенс? Считайте, что внутри у меня полюс абсолютного холода и я могу иногда… скажем так, делиться холодом с окружающей средой. И кстати… я собираюсь купить этот завод. Настаиваю на том, чтобы вы остались в числе сотрудников. Мы с вами, доктор Иенс, еще долго и славно поработаем.

Машина газанула, обдав Иенса непривычной – керосиновой, что ли? – вонью. А он так и стоял во дворе, хлопая глазами, еще минут десять, пока сторож от ворот не заорал: «Так вы уходите, или как? Мне закрываться пора!» Тогда доктор вздохнул и, сняв на проходной халат – сил тащиться в лабораторию уже не было, – поплелся домой, к гренкам, к чаю и к теплой, послушной Герде.

Иенс не верил в чудеса. Он верил в науку. В упорство, в настойчивость, в тяжелый труд. И, духи и демоны пустыни, как же он завидовал, как бешено завидовал этой парочке, которая легко – движением пальцев, усилием мысли – творила то, на что у него ушли бы месяцы, годы, а то и вся жизнь. Лишь одного доктор не понимал или не желал понять: жизни бы не хватило. Понять это означало смириться с тем, в чем Иенса пытались убедить с детства. Бастард, от рождения второй сорт, он рвался и рвался к другому краю шахматной доски. А там уже рядком выстроились природные ферзи и короли. Стояли небрежно, лениво подбадривали: ползи, мол, пешка. И сейчас, бросая кость этой злости и этому глухому отчаянию, Иенс еле слышно пробормотал:

– Я видел – вы тоже обожгли руку. Не такой уж вы сверхчеловек, каким пытаетесь казаться, Кей.

– В самом деле?

Белокурый везунчик улыбался. Так, с улыбкой, он и достал из кармана левую руку и протянул Иенсу ладонью вверх. Кожа на ладони была младенчески чистой – ни покраснения, ни пятнышка. Ничего. В сущности, она выглядела слишком чистой, как будто отросла прямо там, в волшебном кармане, и не прикасались к ней еще ни жара, ни мороз. Доктор недоуменно прищурился, подслеповато наклонился поближе… На затылок его легла крепкая пятерня и приложила мордой об стол.

– Ой, док, кажется, ушибся, – прощебетала сзади обладательница – или обладатель – обидевшей Иенса пятерни.

– Да нет, он просто расфантазировался, – откликнулся Кей. – А ученым нельзя давать волю фантазии. Их область – голые факты, иначе того и гляди поскользнешься и загремишь.

Иенс чуть не расплакался от обиды. Или это действовало выпитое?

– Не огорчайтесь, док, – сказал Господин W, падая на соседний стул.

Принесенное им золотистое и ядовито-зеленое уже поблескивало на столе и странно, приторно-остро пахло. Сам Господин W подрос примерно на фут, волосы его удлинились до плеч, а нижняя челюсть заметно утратила остроту и там даже, кажется, наметилась небольшая бородка.

– Просто Кей не любит, когда люди слишком пристально его разглядывают. Он же у нас такой застенчивый. Правда, Кей?

– А то как же, – подтвердил застенчивый молодой человек.

– Давайте лучше выпьем абсента! – воскликнул Господин W.

– Выпьем, – согласился Кей. – Только скажи сначала, чего еще ты туда намешал.

– Желчь анубиса, – не моргнув глазом, ответил веселый Господин W, – и яд барханного поползня, третью по счету фракцию.

– Лучше брать вторую, – заметил Кей. – Она поядреней.

И снова Иенс не понял, смеются над ним или Господин W действительно смешал в коктейле два смертельных яда. Окончательно отчаявшись, доктор схватил стакан и опрокинул в себя единым махом.

– Эк его повело, – раздалось откуда-то издалека.

Трактир подернулся гнилой болотной зеленью, странные лица поплыли, поплыли… Вкуса Иенс так и не почувствовал – возможно, рецепторы мгновенно онемели от убойной дозы отравы. Воздух в комнате задрожал, как дрожит он в пустыне над барханами. «Надо же, я умираю. И это совсем не больно. Надо бы запомнить ощущения», – успел подумать ученый.

Но не запомнил он ничего, кроме цветных нелепых отрывков – например, Господина W, скачущего по столу без рубахи, но почему-то в монистах и выплясывающего перед равнодушным Кеем любовный танец ромале. Господин W стоял на коленях и весь извивался, будто в его гибком смуглом теле совсем не осталось костей, а Кей безразлично моргал, и тогда в отчаянии Господин W выхватил кинжал (откуда? Или не кинжал, а отобранный у трактирщика хлебный нож?) и примерился колоть себя под левый (или правый?) сосок, но Кей кинжал отобрал и вернул трактирщику, и Господин W воскликнул:

– Построить ли мне дворец или разрушить Город – чего ты хочешь, мой повелитель?

И Иенс испугался, что Кей скажет: «Разрушить Город», но Кей сказал вместо этого:

– Избавь меня от Оперного театра. Надоело смотреть на судаков. Они начисто отбивают всякий интерес к искусству.

И Господин W вытянулся во фрунт, и кинул пальцы к виску, и, отсалютовав, гаркнул:

– Есть, господин хорунжий!

А потом уже не было ничего, кроме тяжкого грохота вбиваемых в брусчатку сапог: это колонна Стальных Стражей маршировала к театру, будя и тем невольно спасая от смерти гнездящихся под его крышей голубей.

Иенс поморщился и тихо застонал. Потолок кружился вокруг оси, вбитой точнехонько промеж глаз. Вдобавок молодой человек обнаружил, что из одежды на нем одни сапоги. Кто доставил его домой, кто раздевал? Неужели Кей или – еще ужаснее – Господин W (при этой мысли даже пальцы на ногах от стыда поджались)? Спрут иронично взирал с картины. Ах да, картина, что-то там было с картиной… Думать о картине не хотелось. Не хотелось думать вообще ни о чем.

Иенс уже почти добрался до того блаженного состояния, при котором стыд переходит в сладкую и щемящую жалость к себе, когда по лестнице простучали шаги и дверь комнатушки распахнулась настежь. Со сквозняком внесло аммиачную вонь загаженного кошками подъезда и уличный шум, а на пороге возникла фурия. Присмотревшись, Иенс понял, что у фурии лицо и фигура Герды, но какой Герды! Щеки девушки раскраснелись, глаза пылали праведным гневом, рыжие волосы разметались по плечам, в руках была зажата пачка газетных листков.

– Герда, – жалобно проскулил Иенс, – к-как хорошо, что ты при-пришла. П-подай в-воды…

Герда не подала воды. Вместо этого она запустила листками в несчастную, болящую голову Иенса и прошипела:

– Негодяй! Мерзавец!

Листки рассыпались по кровати и отчасти по распростертому на ней телу. Один разлегся прямо у Иенса на носу, и, сощурившись, больной разглядел черно-белый снимок – обугленные развалины Оперного театра. Заголовок над фотографией гласил: «Неосторожность или провокация?». Иенс с трудом отшвырнул газету и попробовал сесть. С третьей попытки ему это удалось, и даже удалось подобрать отпечатанную на плохой бумаге статью. Мелкий и скверный шрифт, нечеткая графика – в листовке нетрудно было опознать печатный орган Сопротивления. Название листка менялось чуть ли не каждый месяц: то «Светоч», то «Искра», то «Подполье», однако последние полгода газетенка гордо именовалась «Луч маяка», поскольку главный корреспондент ее, все тот же вездесущий Франсуа Бонжу, с некоторых пор взял псевдоним Маяк Безбашенный. Лысоватый и потливый субъект, Маяк никак не походил на гордого бойца Сопротивления. Смахивал он скорее на одного из перекупщиков Ржавого рынка.

Статья на развороте явно принадлежала бойкому перу Маяка и начиналась так:

В последнее время так называемые «отцы Города» перешли черту, отделяющую разгул от геноцида. Вчерашняя разнузданная пьянка и акт вандализма по отношению к общественному фонтану, известному как «Механический цветок», завершились поджогом Оперного театра и бойней, развязанной на городских улицах.

Далее шло описание вчерашних, а точнее, уже сегодняшних событий.

Если бы у Иенса так не болела голова и ему не было так скверно, он расхохотался бы – настолько абсурдно выглядело происшедшее. Для начала, если верить Маяку, рота Стальных Стражей окружила театр. Затем туда согнали части жандармерии и вытащенных из постелей обывателей, раздали им древние, сотню лет пылившиеся на складах мушкеты и велели защищать здание. Непонятно, что именно пытались доказать друг другу Кей и Господин W, поскольку первый возглавил атаку, а второй – оборону. Как ни странно, осажденные продержались довольно долго, пока здание не запылало с четырех углов. Выбраться не удалось почти никому, поскольку Господин W отдал приказ сражаться до последнего. Сам он вскарабкался на крышу и (видимо, для того чтобы подбодрить деморализованные войска) во весь голос распевал «Арию Непрошеного Гостя», пока крыша не провалилась и певец не рухнул прямиком в огненное инферно. Огненное инферно, однако, ничуть ему не повредило, поскольку (как писал Маяк) Господина W и Кея заметили потом на Центральной площади, где они сношались прямо в струях фонтана, причем Кей был, по обыкновению, молчалив и деловит, а Господин W вопил в пароксизмах страсти то «Свободу попугаям!», то «Свободу Патрису Лумумбе!». Выжившие в пламени горожане озверели настолько, что отшвырнули лишенных командования Стальных Стражей от театра, и стычки на улицах длились до рассвета, пока из лагерей за городом не подтянулись свежие части.

– И что? – спросил Иенс, отрываясь от газеты. – П-при чем т-тут я?

Если честно, гибель театра со всеми его судаками и защитниками мало взволновала естествоиспытателя. Единственное, что грызло, – это судьба винтовки. Они с Тубом битые две недели угробили на то, чтобы смастерить прицел. Неприятно, если винтовка затерялась в потасовке.

Герда все так же стояла в дверях, уперев руки в бока, и ноздри ее гневно раздувались.

– При том! – выкрикнула она.

Изо рта девушки вылетели брызги слюны, и Иенс подумал, до чего же это некрасиво, а главное – до чего громко. Голова, бедная голова…

– При том! – продолжала разоряться Герда. – Тебя видели! Видели с ними!

Иенс устало вздохнул и сел, опираясь на локти. То, что он был совершенно гол, ставило молодого ученого в самое невыигрышное положение. Голый лежащий человек, как правило, всегда проигрывает одетому и стоя́щему – нет, уже грозно наступающему, потрясающему еще одной газетой… Обычно голой оказывалась Герда, а Иенс – одетым и с широким кожаным ремнем в руке. Перемена ролей естествоиспытателю совсем не пришлась по вкусу.

– Н-ну и что? Я н-не поджигал т-театра, если ты в этом меня об-обвиняешь…

– Какая разница, поджигал или нет?! Ты был с ними! Ты! С ними! Был!

Совершенно неожиданно Герда упала на пол и разрыдалась, закрыв лицо руками. Иенс продолжал сидеть на кровати дурак дураком.

– Я д-думала, – икнула девушка сквозь рыдания, – ты не такой, как они. Лучше их. Выше. Чище. Я готова была терпеть что угодно от тебя, потому что знала – ты другой, ты добрый в душе, ты мне помог и другим тоже поможешь… А ты такой же!

Она оторвала руки от лица – на коже остались от пальцев красные полоски – и снова гневно воззрилась на Иенса. Слезы так и текли по ее щекам.

– Ты ничем их не лучше. Ты просто… мельче. Ты их собачка, ручная собачка, таскающая в пасти мячик. Нет. Они свиньи, а у свиней не может быть собаки. И ты тоже свинья. Но они злые и сильные вепри, а ты – жалкий фермерский поросенок, ты хочешь бегать с ними, но только падаешь в грязь…

Тут Герда снова разрыдалась и замолчала. Иенс наконец ощутил, как в нем просыпается злоба.

– Д-да ты что? Ты соображаешь, что говоришь?

Как всегда, когда он сильно злился, заикание почти пропало. Иенс обрадовался злости, как долгожданному другу. Когда он злился, он был прав. Такая ярость просто не могла быть неправедной.

– Ты вообще понимаешь, что ты сейчас сказала?! – Для убедительности Иенс стукнул кулаком по спинке кровати, о чем тут же пожалел – удар отдался гулом в затылке и мгновенным онемением. – Ты…

Герда замотала головой. Рыжие волосы взметнулись, слезинки брызнули во все стороны.

– Замолчи. Пожалуйста, замолчи, только не оправдывайся.

– Я и не собираюсь оправдываться! – прокричал Иенс, превозмогая слабость и тошноту. – Кто ты такая вообще, чтобы мне перед тобой оправдываться? Уличная девка, побирушка… Да если бы не я, ты бы замерзла зимой, по рукам бы пошла, сдохла бы от сифилиса…

– Лучше бы сдохла, – тихо и зло сказала Герда, но Иенс не слушал.

– Мне нужны были деньги. Деньги на реактивы, на оружие, на эти поганые листовки, наконец! – Тут он потряс маячным листком. – А где я их возьму?!

Герда пожала плечами. Она почти успокоилась. Все так же сидя на полу, девушка устало отирала глаза и поправляла волосы. Сейчас, когда ярость прошла, Герда снова стала прелестна и беззащитна – в косом утреннем свете, льющемся из окна, она казалась почти святой, на коленях отмаливающей прегрешения оступившихся. «Или падшей женщиной, оправляющейся после бурной ночки», – злобно подумал Иенс.

– Я раздобыл для нас тридцать тысяч.

– Откуда? – безразлично спросила Герда, зажимая в зубах шпильки. – Вытащил из кармана у своего покровителя, пока он лапал Господина W?

Иенс снова ощутил подступающую ярость, но на сей раз сдержался и даже сумел улыбнуться:

– П-почти. Он хочет твой п-портрет.

– Мой портрет?

Герда недоуменно вскинула глаза, и Иенс в который раз поразился их глубокой зелени. Как он мог подумать, что Госпожа W красивее? Да эта бешеная пигалица в подметки не годится его Герде!

– Да, твой портрет. Он просил меня пе-передать заказ де Вильегасу и сказал, что заплатит вне зависимости от того, п-понравится ему картина или н-нет. Но мы п-поступим по-другому. Жирная с-свинья не п-получит де-денег. Ты сама нарисуешь кар-картину. Д-даром, что ли, м-мы извели ст-только на краски и уч-чителей? Я воз-возьму его грязные ты-тысячи и куп-куплю на них ингредиенты д-для взрывчатки у Кар-караванщиков. Он ни-никогда не уз-знает, что зап-заплатил за собственную см-мерть. Н-ну, что с-скажешь?

Герда одним грациозным движением поднялась с пола и скрутила волосы в огромный узел на затылке. Возясь со шпильками и не поднимая глаз, она тихо сказала:

– Я согласна.

«Я согласна». Как сладко эти слова звучат для юного любовника или, на худой конец, для старого похотливого козла. Увы, Иенс не был ни тем, ни другим, и покорность Герды на сей раз его не обрадовала. Для начала девушка прихватила мольберт и кисти и переселилась к соседям под тем предлогом, что у них лучше свет и есть большое зеркало. Зеркало Иенс видел. В обугленной раме, скорее длинное, чем высокое, скорее закопченное, чем ясное, наверняка купленное за пару долларов на толкучке, оно вдобавок ко всем перечисленным недостаткам было безнадежно кривым. Отражающиеся в стекле лица – или не лица даже, а хари – поражали уродством. К примеру, физиономию Иенса дьявольский инструмент безобразно растянул, наградил пастью шире ушей с нелепым и хищным оскалом, глаза же, напротив, сделал по-свинячьи маленькими и алчными. Молодой ученый поинтересовался у де Вильегаса, зачем живописцу понадобился этот древний монстр. Тот расхохотался и, колыхая брюхом, объяснил, что увиденное в кривом стекле очень возбуждает их с душкой Йоном в любовных утехах. Иенс сплюнул и больше вопросов не задавал – до тех пор, пока однажды не подглядел, как в зеркале отражается Герда. Бледнее, тоньше и большеглазее, чем в жизни, она оказалась все так же прекрасна. Тогда Иенс понял, что не хочет знать тайну колдовского стекла.

Почти две недели Герда не показывалась, появляясь в каморке Иенса лишь в краткие ночные часы и ускользая на рассвете. Доктор ворчал. Он уже привык к ежедневному ритуалу, кофе и гренкам, к покорному утреннему телу и теплу – а потом так сладко поваляться в постели еще минут десять, глядя, как она хлопочет по хозяйству и поспешно глотает свои настои. За эти дни Иенс понял, как привязался к девушке. Нет, не любовь – о любви он даже не задумывался, – но собственничество, приятная щекотка обладания, уверенность, что она твоя… навсегда. В шатком мире Города, лаборатории, враждующих корпораций и возглавлявших их чудовищ так важно осознавать, что нечто принадлежит тебе и только тебе, неизменно, вечно… как механизмы Туба, да, пожалуй, как чудные изделия троллей. Так пустыня принадлежит Караванщикам, песня – аэду, холод – Королеве… А Герда принадлежала ему. Иенс с нетерпением ждал, когда картина будет закончена. Он даже собирался отпраздновать это событие, может, сводить художницу в ресторан – он никогда раньше никуда ее не водил, как-то к случаю не приходилось. Должно быть, глупенькая обрадуется и перестанет наконец коситься на него отчужденно и странно… Иенс стучался в дверь мастерской Гарсиа и спрашивал: «Уже можно посмотреть?» И из-за плотно прикрытой створки неизменно отвечали: «Погоди. Еще не готово».

На седьмой день Иенс не дождался ответа и вошел. Дверь оказалась не заперта – должно быть, Герда выбежала в булочную или за красками. На облезлом ковре валялись раздавленные разноцветные тюбики, тарелки с остатками соуса и куриные кости. Огонь в камине дотлел и неприятно чадил, а в окно лезла предвечерняя серость. Мольберт с картиной стоял посреди комнаты, в паре шагов от несносного зеркала. Иенс поджал губы. Вечно здесь царил беспорядок, но не творческий, а какой-то грязный, как на заброшенной кухне, и пованивало объедками и нестираными простынями. Бочком, чтобы ненароком не заглянуть в насмешливо скалящееся стекло, Иенс приблизился к холсту. Присмотрелся. И недовольно нахмурился.

На картине изображена была пустыня, унылая рыжевато-серая плоскость от горизонта до горизонта – грубые, широкие мазки, синие тени то ли облаков, то ли гор. На переднем плане торчал колодец с полуразрушенной кладкой. На краю колодца восседал мешок, обряженный почему-то в широкополую фермерскую шляпу, некогда голубую, а теперь выцветшую, почти в тон унылому ландшафту. К полям шляпы пришиты были бубенчики. Рядом с колодцем стояла девочка лет семи. Полуобернувшись, она глядела с холста прямо на Иенса. Обычная крестьянская девчонка в длинной шерстяной юбке и с ведром в руках. Похоже, она пыталась вытащить полное ведро из колодца, тянула изо всех сил, тянула и все равно чуть не выронила, и ведро полетело бы вниз, расплескивая воду и грохоча. Кажется, девочку кто-то позвал – быть может, нашелся помощник, – и вот она оглянулась в полуиспуге-полунадежде, весом своим едва удерживая треклятое ведро… Иенс сам не понял, откуда нахлынули все эти мысли, ведь на картине не было ничего, кроме пустыни, девчонки с ведром и колодца с головой чучела. Ах нет. Еще одно. К ногам девчонки тянулась тень. Тянулась и, не дотянувшись, падала на древнюю кладку. Судя по пропорциям, тень принадлежала мальчику-подростку – хотя что скажешь по тени?

Иенс недоуменно щурился, разглядывая картину так и эдак и уже прикидывая, куда бы ее приткнуть, в какой дальний угол – ведь ясно же, что пейзаж с девчонкой и ведром совершенно не нужен королевскому любимчику, не украшают такими полотнами богатые особняки. Значит, висеть ей в каморке Иенса, где и так уже не продохнуть от бездарной мазни. «Как бы господин Кей не отказался платить», – с испугом подумал ученый. Может, не стоило все же мелочиться и, посулив старому сатиру тысячу-другую, обзавестись еще одним полотном с бесстыдной нимфой или куртизанкой? А Герда так хороша на его картинах – нагая, томная, с блуждающей улыбкой и щедрой грудью…

– Тебе нравится?

Иенс обернулся. Девушка стояла в дверях, и в руке у нее был пучок ландышей.

– Смотри, мне подарили, – улыбнулась она. – Представляешь, какой-то господин, я его даже не знаю, не видела никогда, а он раз – и достал из своего цилиндра ландыши, и говорит: «Это для вас, барышня»…

– Что еще за ф-фокусы? – недовольно сказал Иенс. – И потом, ч-что ты нарисовала?

Лицо Герды вытянулось, словно у нее из рук выдернули ландыши и прошлись по свежей зелени сапогами. Впрочем, разочарование быстро сменилось привычной уже холодной гримасой.

– Тебе не понравилось, – сухо произнесла художница. – Что ж, я другого и не ожидала.

– Н-нет, почему? П-просто я ду-думал, ты на-нарисуешь по-другому.

– По-какому? – ядовито спросила Герда. – По-де-вильегасовски? Да признайся же наконец, ты балдеешь от этой пошлятины, когда я сижу голая, раздвинув ноги. Тебе хотелось бы, чтобы я вечно так сидела, даром что ты начистил бедняге морду…

Иенс сжал кулаки и сделал шаг вперед, но Герда, вопреки обыкновению, не отступила. Стояла в дверях, как давеча, смотрела угрюмо, исподлобья. И Иенс… нет, не струсил, конечно, не струсил. Просто разжал кулаки.

– Д-дура, – отрывисто сказал он. – Го-господин Кей за-заказал твой по-портрет. Твой, а не де-деревенской дев-девчонки.

– А ты не видишь, милый, кто на портрете? Не помнишь, какой ты нашел меня тогда, зимой? Ну же, присмотрись внимательней.

Иенс снова взглянул на холст. У девчонки были длинные, выбивающиеся из-под косынки рыжие пряди и зеленые, очень знакомые глаза.

– Т-ты? Это т-ты? Н-но почему в пу-пустыне?

– Потому что «потому» кончается на «м», дорогой.

– Хорошо. До-допустим. Н-но зачем пу-пугало? И чья это те-тень?

– Ничья.

– К-как ничья?

Иенс почувствовал, что на него накатывает раздражение. После разгульной ночи в компании Господ W и K оно практически не отпускало доктора, грызло изнутри, как собака грызет опостылевшую кость.

– Т-тень н-не может быть ничья. Тень все-всегда кому-то п-принадлежит.

Герда усмехнулась и скрестила руки на груди.

– О, эта тень принадлежит. Очень даже принадлежит.

– Так кому же?! – сердито рявкнул Иенс.

– Тому, кто сильнее, – спокойно ответила девушка. – Или тому, кто больше заплатит. Или тому, кто сквернее всех пошутит, – я еще до конца не уверена.