Читать книгу Дарсонваль - Юний Горбунов - Страница 10

Оставшись совсем одна, убрав со стола и перемыв в горячей воде посуду, Анюта присела за столом напротив полного нетронутого стакана мужа, накрытого ломтем хлеба.

В эту пору дня Яша привычно доставал из ящика комода свою толстую тетрадь, собранную из нескольких ученических в одну клеенчатую обложку. Достала и она. Осторожно открыла тетрадь – знакомую и такую таинственную, Яшину, еще державшую в своих закоулках запах его руки и его дыхание, неведомую ей его бытность. Она долистала исписанное до чистой страницы и, удивляясь своему почерку, своей руке на белом листе бумаги, написала: «3 июля 1994 года в 3 часа 44 минуты Яков Егорович Якушев кончился».

Буквы складывались в слова трудно, ложились на бумагу не по-яшиному, словно Анюта впервые в жизни делала эту не свою работу – мужскую, мужнину, неведомую ее руке.

Странное родилось ощущение. Были, оказывается, в доме, во дворе, за оградой предметы, практически ею не задеваемые – Яшины. Их, казалось бы, не так уж и много было за точившей его изнутри хворью. Но они были, и отсчет их Анюта начала вот с этой тетради, которую прежде, сколько помнилось, никогда не держала в руках.

Теперь она жила за двоих, и то инакое, мужское, ей неведомое предстояло ей найти в себе самой, если довелось теперь одной жить дальше.

Страницы, как самые Яшины ладони, держали в себе его неведомые ей слова и мысли. Эти слова были еще теплы, как остывающие в руке картофелины.

«18 февраля 1944 года, – читала Анюта, – t утром – 16 градусов. Сильная потайка. Одна сосулина на крыше коровника достала до земли – еще и Милка надышала. Ночью насмелился и сказал Анюте, чтобы сходила на ночь к Поткину Тимофею. Все свой человек, сосед. Пока он без бабы. Анюта ничего не сказала, только проплакала до утра. Совсем не спали».

Лицо Анюты жаром занялось, когда прочитала, словно бы кто услышал.

– Когда это было-то, Яша, – горестно закачалась она над тетрадью, словно бы он сейчас ей напомнил.

…С фронта Яков пришел живой после долгих госпитальных лежаний. Все при нем вроде было – руки, ноги, голова. Но скоро оказалось, что не все. Оставшийся после ранения недуг обнаружился в первую же ночь. Весь влажный и холодный, Яков вдруг отстранился от нее, горячей и напряженной. Долго лежал недвижно, откинувшись на спину. Анюта потом только поняла, что тогда творилось в его душе. А поначалу, остывая и не догадываясь, она целовала его холодные, словно окаменевшие, щеки и говорила, говорила…

– Яша, миленький, да не бери ты в голову, отдохнешь, отъешься на Милкином маслице… Мы с тобой еще столько деток нарожаем, Яшенька.

Но проходили ночи одна за другой. Все меньше было слов у Анюты для Якова. А он… Ой лихо было Яшеньке, ой лихо! То ожесточался он в постели до бессильного пота, то лежал закаменевший и безмолвный.

Наконец, однажды собрался и поехал в город, в железнодорожную поликлинику.

День, потом другой не было Якова дома. Анюта места себе не находила, из рук валилось все. То и дело поднималась на насыпь, высматривала мужа.

А он пришел, словно с неба упал, видать, берегом Сосьвы возвращался, чтобы подлиннее да побуреломнее выбрать путь – это по февральскому-то снегу берегом!..

Увидев Анюту, только махнул рукой и принялся за обычные домашние дела.

Ночь, другую, третью лежали они рядом, почти не касаясь друг друга, а на четвертую Яша и сказал ей это.

Тимофей Поткин и впрямь был почти своим. Всего два двора и стояли в Якушихе, и второй был Тимофея Поткина. Отцы Якова и Тимофея построились рядом, образовав полустанок, который почему-то обрел имя Егора Якушева – Якушиха. Дома с той поры обросли пристройками. Выгоны и огороды, обнесенные живой ивовой изгородью, то и дело удлинялись между берегом Сосьвы и насыпью железной дороги – земли и заливных лугов было здесь немеряно.

Яков незадолго до войны привез в дом Анюту, а Тимофею Поткину с женами ну никак не везло. Поживет одна год-полтора, бывало, даже народит ребятенка и подастся в город – дорога-то железная рядом. Пригородные поезда у Якушихи притормаживали, если машинист видел на насыпи человека, а дальние проносились, не оглядываясь. В чем была у соседа причина – не кому было о том и посудачить в Якушихе. Тимофей Поткин, когда ждал с Анютой или Яковом вагон-лавочку под навесом, после очередной «жены» только посмеивался:

– Не моя оказалась. Опять чью-то чужую прихватил.

Анюта пошла к Тимофею Поткину на следующую ночь. Отложить, не выполнив мужнина приказа, она не могла. Пойди она двумя-тремя днями позже – это была бы уже не Яшина, а как бы ее собственная затея.

С Яшей она глазами не встречалась – не то, чтобы разговаривать. Будто повздорили они. Собралась на скорую руку – словно бы на вечернюю дойку. Или соли у Тимофея занять. Сколько раз перед тем репетировала свой приход к соседу, а так ни на чем и не остановилась – шла, как в ледяную воду ныряла.

Фонарь на столбе у ворот был у них общий. Подошла к воротам. Как открыть задвижку, конечно, знала, но сама открывать не стала, а отчаянно, как ей показалось, застучала железной накладкой, чтобы Серко залаял, позвал хозяина открыть.

Тимофей вышел в валенках и нательной рубахе, цикнул на Серка.

– Ты ли чо ли, Яков? – спросил. Кому еще было в эту пору года и в такой час?

– Это я, Тимофей, Анюта.

– Ну так што колотишша. Не знаш, чо ли?

Анюта молчала. Ждала, когда откроет. Ей вдруг греховно так подумалось, что знай Тимофей, зачем шла к нему Анюта, стоял бы у ворот в фонарном круге молодцо́м, а не в пимах и рубахе навыпуск.

– Слышь, Тимофей, что хочу сказать-то, – начала Анюта загадочно, понуждая хозяина впустить ее во двор, а потом и в избу. Обычно-то у них было принято сразу у порога, а то еще и голосом из-за ворот говорить свою надобность – какое у Анюты к нему личное дело может быть?

Пропустив Анюту в дом, Тимофей продолжил то, что делал – щепать кухонным ножом лучину для растопки печи.

– Ты что сегодня с печкой-то припозднился? – обрадовалась Анюта возможности начать разговор.

– А што мне? Ночь-от дли-инная. Это вам с Яковом есть чем заняться ночью-те, а мне, бобылю, только в трубу палить. Садись, гостьей будешь.

Анюта и так-то была напряжена как бельевая веревка, а после слов Тимофея и вовсе не знала, как начать. «Ведь могла бы догадаться, что́ он скажет на ее приход, охальник. Подобрать слова».

– Мы с Яковом знаешь, что подумали, Тимофей, – начала, наконец, Анюта, радуясь тому, что хозяин занят растопкой и не смотрит на нее.

Произнеся «с Яковом», она вдруг представила его себе сейчас в доме одного. Уже ведь сколько времени-то прошло!? Наверно ходит по комнате, представляет, что его Анюта поди сговорилась с Тимофеем. Налаживают вместе чайком побаловаться перед ответственным делом. А то у Тимофея и чего покрепче найдется.

Она даже видела его лицо – какое-то детское, беспомощное, какое было той первой ночью после немца, его руки видела, бесполезно ищущие сейчас заделья и не находящие ничего, и плечи, плечи его видела, задрожавшие вдруг от неслышного рыдания…

«Яшенька, миленький мой, – ужаснулась Анюта. – Да как же мы могли, бесстыжие? Это какое же наваждение ослепило нас с тобой, Яшенька». И она заторопилась:

– Да ты послушай меня, Тимофей, отступись от печки-то. Мы ведь что с Яшей подумали – пчел завести. А твоя Глафира, помню, говорила мне про отцову пасеку. У тебя случаем ее городского адреса нету ли?

– Ты, Анюта, што прямо счас собралась в город-те?

– Так Яша говорит, завтра бы и слетала с алапаевским. Он ведь знашь у меня какой?

– Ну слетай. Дам я тебе Глашкин адрес. Только чур – девку мне из города вези, – захохотал Тимофей и молодцевато притопнул валенком. – По себе, слышь, выбери.

– Ладно, заболталась я с тобой, охальником.

Анюта перевернула страницу Яшиного дневника и нашла 19 февраля. Сначала, как всегда, шли погодные сведения, а за ними сразу, без абзаца: «Анюта не насмелилась».