Читать книгу Дарсонваль - Юний Горбунов - Страница 6

Толя Рудваль умирал. И знал об этом.

В Доме детского творчества его иначе, как Толя, не называли, хотя ему и перевалило уже за пятьдесят. Худенький, субтильный, в больших круглых очках, спасающих от сильной близорукости, вечно занятой, он был Толей для всех: и коллег-инструкторов, и пацанвы, населяющей кружки и секции Дома творчества. Толя руководил краеведческой секцией, жил ребячьими походами и писанием книги о славных революционерах братьях Сиговых – Николае и Парфении.

И вот, почти уже сладив с книгой, умирал.

Болезнь свою он чувствовал давно. Она жила в нем ноюще-опоясывающей пустотой, каждый год умерщвляя живое пространство. Он привык. Страдал молча, в больницу не шел, от страхов жены Натальи отмахивался и не любил смотреться в зеркало на заострявщиеся скулы.

Книга подвигалась по ночам. Днем и вечером между делами и суетой он перепечатывал написанное на громоздкой старой машинке «Москва».

Написать книгу о братьях Сиговых его сподобил университетский приятель Гриша Сигов, внук Парфения. Теперь те университетские годы остались далеко. Гриша Сигов стал секретарем горкома партии по идеологии Григорием Николаевичем, а Толя остался Толей. И от прежнего их приятельства мало что сохранилось. Однако встречая по какому-нибудь случаю своего однокурсника, Сигов был с ним запанибрата и никогда не переходил на официальный тон – покровительствовал летописцу своей династии.

В городском краеведческом музее стараниями Толи и его краеведческой секции был собран стенд, посвященный крестьянско-пролетарской династии Сиговых. Стенд открывал суровый лик крестьянина из деревни Махаевки Антона Сигова. Но главной фигурой на стенде пребывал Парфений Антонович Сигов, прославленный командир красногвардейского отряда, возглавивший его после гибели от рук кулацких мятежников партийца-путеобходчика Кумачева.

Было на стенде и пожелтевшее от времени фото его брата Николая Антоновича, павшего геройской и мученической смертью после пыток в плену у мятежников. История его гибели в семье Сиговых передавалась из уст в уста, и везде фигурировал один-единственный снимок. Николай Сигов был снят в группе железнодорожных рабочих еще в крестьянском малахае. Смотрит в сторону, лицо плохо различимо даже от многократного увеличения и кадрирования. Но другого фото в семье не сохранилось. Зато одна из улиц города носила имя красногвардейца Николая Сигова, а брат его, Парфений, его именем назвал своего сына-первенца – отца Григория Сигова.

С книгой о династии партийцев Сиговых у Толи Рудваля дело шло споро – она была написана. Как вдруг в местном филиале областного архива он каким-то чудом натолкнулся на тоненькую папку – «Дело о крестьянском восстании». Там говорилось о гибели группы крестьян у заимки. Той самой группы, которая по рассказам Парфения, и пленила Николая, пытала и замучила до смерти. И из этого «Дела» явствовало, что тело Николая Сигова было найдено не среди повстанцев, а на лесной опушке метрах в двухстах от сарая.

Толя не мог взять в толк, как такое могло произойти? Как изуродованное, со смертельной раной в шею тело Николая Сигова могло оказаться в лесу? Официальная версия утверждает, что оно было найдено среди трупов повстанцев и только потом захоронено отдельно от общей их могилы.

Со своим вопросом Толя напросился к Сигову на прием, но был приглашен прямо домой. Он был уверен, что семейное предание без труда разрешит его загадку, и в книге можно будет, наконец, поставить точку.

В свои 54 года был Сигов моложав, лучился приветливостью и какой-то слегка грубоватой свойскостью. Совсем не походил на дедову фотографию. Не было светлых открытых глаз, а были мягкие карие. Не было и дедовой угловатости, а была мягкость рук, улыбок и движений. Все в нем располагало и в то же время было лаконично и официально.

Таким был Сигов и на этот раз. И он, и молодая его жена, которую он звал Таечкой, наперебой ухаживали, задавая необязательные вопросы, угощали коньяком с лимонными колесиками на блюдце. Но худобу его и болезненный вид старались не замечать и не трогать вопросами, как что-то очень личное и деликатное – старались не переступать грань.

Потом Таечка вышла, оставив их вдвоем в кабинете Сигова.

– И что у тебя за проблемец ко мне, выкладывай, – удобно расположившись в кресле, спросил Сигов.

– Может, он и пустяковый, Григорий Николаевич, и никакой загадки не представляет… Вашего деда касается, Николая Антоновича.

И Толя выложил содержание архивной папки.

– Он как, – спросил, – в лесу-то оказался?

Ни к какой реакции собеседника он готов не был: в горле сохло, напрашивался приступ кашля, тянула-опоясывала ноющая пустота внутри. Да и что, казалось ему, за вопрос для родственника: наверняка все просто как божий день.

– Какой, говоришь, номер «Дела»? – не меняя тона и вопросом на вопрос ответил Сигов.

Перегнувшись из кресла к столу, взял из стакана ручку, ждал.

Толя листал свой блокнот и видел, как перед его глазами заходила-запрыгала нога хозяина в синем шлепанце, до того спокойно лежавшая на колене.

Сигов записал номер небрежной почеркушкой. Нога продолжала подергиваться.

Толю долго ломал кашель. А когда он снова глянул на Сигова, что-то в нем изменилось. Он, похоже, уже долго и пристально смотрел на зашедшуюся в кашле тщедушную фигурку, занимающую всего едва ли не четверть кресла. Все было маленькое и какое-то скомканное в нем: лицо с острыми скулами, пегие волосенки, полудетский пиджачок и руки с тоненькими желтыми пальцами. А вот его вопрос Сигова озадачил.

– Тебе это зачем, Анатолий Романович?

Толе стало как-то не по себе от его взгляда и голоса. Ему послышались в нем совсем другие слова: «Ты посмотри на себя, дядя, разуй зенки: ты ведь правой ногой в могиле стоишь».

Толя почувствовал, как задергалось у него левое веко – верный признак неуступчивости, которая столько раз ставила ему в жизни подножки.

– Я историк…

Сигов словно этого слова и ждал.

– Исто-орик… – протянул он. – Штука не в том. Чей историк – вот ведь где собака-то зарыта.

Похоже, что вместо ответа на вопрос он был склонен устроить гостю ликбез.

– Историк рабочего класса, – как школяр, отозвался Толя.

– Вот. А какая история нужна рабочему классу, знает его авангард – КПСС. Перед тобой, Толя, ее представитель, законно избранный этим классом на высокий руководящий пост. Еще вопросы есть? Давай теперь по коньячку.

Говорилось это покровительственно-несерьезным тоном, который, Толя знал, в любую секунду мог стать официально-приказным, не подлежащим обсуждению. Все зависело от того, насколько хватит у Сигова к нему, Рудвалю, расположения.

Направляясь к Сигову, он не предполагал, что его конкретный вопрос вызовет дискуссию.

– Рабочему классу не любопытно знать, как погиб один из его героев? – окуляры Рудваля смотрели неуступчиво.

– Давай мы с тобой не будем спрашивать сразу у всего рабочего класса, любопытно ему или нет. Обязательно кто-то поднимет руку и доведет свое любопытство до полного абсурда. Класс, ты ведь понимаешь… Там и галерка есть, двоечники… Как это у апостола Матфея: много званых, но мало избранных. Тебя, надеюсь, не удивляет, что я вместо сочинений Владимира Ильича Ленина обратился к Евангелию? В подлунном мире, Толя, по большому счету ничего не меняется.

– Так я ведь не в класс пришел… Меня класс коньячком бы не баловал…

– Во-от. Ты все правильно сделал. Четыре тебе за это с плюсом. А мнение партии, авангарда рабочего класса, такое, – голос хозяина отвердел: – биография красногвардейца Николая Антоновича Сигова, зверски замученного кулацким отродьем, написана, многократно опубликована, выбита на памятной доске и вопросов не вызывает.

«Почему же у тебя, Сигов, шлепанец-то дергается?» – мелькнуло у Толи, но спросил он другое:

– А за что тогда четыре, Григорий Николаевич?

Сигов усмехнулся и с трудом заставил себя промолчать, не сказать то, что просилось с языка: «Высший балл, дядя, мы ставим только на поминках».

Он смотрел на Толю прямо, мягкими карими глазами. На его заострившиеся скулы, серое лицо. Только еще глаза гостя лихорадочно блестели за большими окулярами очков. Сигов мог поднять трубку, набрать номер спецбольницы и через полчаса Толя оказался бы в отдельной палате с видом на городской пруд. И профессора в белых халатах, по крайней мере, скрасили бы лукавыми процедурами его последние дни. Но Толя Рудваль, инструктор Дома детского творчества, был далеко не их контингент. Ему полагалась общая палата городской больницы.

«Партии нужна чистота социального эксперимента».

В полдень следующего дня Толя позвонил в филиал областного госархова.

– Танечка, мне бы на минуту «Дело» №32 из 43-го фонда.

Прошло довольно много времени. Трубка все молчала, в ней слышались только далекие голоса. Наконец:

– Алло, Анатолий Романович, а вы ничего не путаете? Нет у нас в архиве «Дела» с таким номером. Вы когда его смотрели?

Толя не удивился и не стал распространяться, звонить заведующему. В последние дни живые силы почти оставили его. «А был ли мальчик? – вяло усмехнувшись, сказал он вслух. – Может, мальчика Коляна в лесу-то и не было».

Вечером Наталья вызвала «скорую».

Сигову она позвонила через сутки, утром, застав его еще дома.

– Григорий Николаевич, Толя ночью умер.

– Не может быть! – услышала тревожный голос. – Ведь мы с ним третьего дня вот в этом кабинете за коньячком… Наши искренние соболезнования, Наталья Егоровна. Ни о чем не беспокойтесь: некролог, похороны, поминки город возьмет на себя. Анатолий Романович так много сделал для города. И так рано ушел. Так рано…

Положив трубку, Сигов что-то черкнул в записной книжке и пошел одеваться в переднюю. Тая вышла проводить мужа. Еще не прибранная после сна. Халатик не запахнут. Сигов секунду смотрел, умиляясь, потом не удержался, обнял жену.

– Ну ты у меня, Тайка!.. – и вышел из дома.