Читать книгу Лихолетье Руси. Сбросить проклятое Иго! - Юрий Галинский - Страница 5

К вечеру ватажники добрались до своего логова. Шалаши и землянки были искусно скрыты между деревьями и кустами, посторонний глаз мог обнаружить их с трудом. Усталые люди молча разбрелись по своим убогим жилищам, возле Федора остались лишь рыжий лесовик и атаман.

– Куда его? – спросил Клепа.

– Вон в ту землянку! – Чернобородый показал на землянку, едва возвышающуюся над усеянной золотарником и колокольчиками травой. – Рук не развязывай, а кляп вынь, все одно никто его тут не услышит.

Возле землянки пленник и лесовики остановились.

– Ну, иди, что ль! – Рыжий подтолкнул Федора к узкому входу. Но тот лишь отступил на шаг и, повернув голову, уставился себе под ноги.

– Здоров деточка, с места не сдвинешь, – удивленно буркнул Клепа; был он почти как Федор, росл, костист и широк в плечах.

Чернобородый разозлился – лицо его вспыхнуло, темные глаза загорелись недобрым блеском.

– Иди, не то порешу! – процедил угрожающе и схватился за нож.

Федор исподлобья взглянул на него и, стиснув зубы, низко пригнулся и протиснулся в землянку.

В нос ему ударил кислый запах сырости и овчины. Пленник лишь успел заметить, что стены и потолок сильно закопчены – очевидно, в землянке жили и зимой. Дверь захлопнулась, и он очутился в темноте. Некоторое время, стоя у входа, пытался обмыслить положение, в которое попал, но боль в ноге – подвернул по дороге – не давала сосредоточиться. Сделал на ощупь несколько шагов, наткнулся на что-то и упал, да так и остался лежать на полу…

Мысль о том, что не успел и теперь уже не сможет предупредить ордынский набег, весь день не давала Федору покоя. Когда лесовики вели его по незнакомым местам, старался запомнить дорогу. «Жив останусь – сбегу и сам обо всем поведаю, а говорить душегубцам про ордынцев не стану: все одно не отпустят в острог». И он решил молчать…

Ерзая на едва прикрытом гнилой соломой и тряпьем земляном полу, пленник тщетно старался примоститься поудобнее. Мешали связанные за спиной руки, ныла нога. С трудом повернулся на бок, затем на спину.

«Что же будет? Завели душегубцы в свое логово, а зачем?»

Наконец дремота понемногу стала охватывать его, уже засыпая, подумал:

«Должно, не узнал меня чернобородый, потому не убили…»

Когда Федор проснулся, солнце уже стояло высоко в небе, лучи пробивались через отверстие для дыма в крыше землянки. Несколько мгновений он недоуменно озирался вокруг. Вспомнил все, и улегшаяся было за ночь тревога опять охватила его. Да и чувствовал он себя плохо: нога распухла, болела, нестерпимо терзал голод – два дня ничего не ел.

Дверь землянки неожиданно отворилась, и на пороге появился рыжий лесовик. Федор мрачно уставился на него. Постояв у входа, пока глаза привыкли к темноте, Клепа вошел внутрь. Молча бросил пленнику несколько сухарей и кусок мяса, затем достал из сумки нож и разрезал веревку на его кистях.

Федор, гневно ухнув, подался к лесовику, хотел было схватить его, но едва приподнял затекшие руки.

– Ошалел, что ли? – удивленно взметнув белесые брови, спросил Клепа. Неторопливо вышел из землянки, закрыл дверь на засов.

Снова оставшись один, пленник долго сидел недвижим. Понемногу успокаивался, вспомнил о еде, которая лежала рядом, и опять ощутил голод. С трудом расправил онемевшие кисти рук, стал растирать их. С жадностью грыз сухари, рвал зубами жесткое мясо. Перекусив, кое-как добрался к рассохшейся двери, прильнул к щели.

Неподалеку горел костер. Вокруг него сидели и лежали десятка два ватажников. Из висевшего над огнем большого клепаного медного котла валил густой пар. За костром, между зарослями красно-ягодного волчьего лыка и тускло-зеленого орешника, виднелись шалаши и землянки. Среди темной зелени великанов-дубов ярко выделялись огромные сизовато-синие ели.

У Федора разболелась нога. Отвернувшись от двери, он уже хотел снова прилечь на солому, но взрыв хохота снаружи землянки остановил его. Пленник опять приложился к щели…

Лесовиков развеселил косоглазый Митрошка. Он только что кончил рассказывать, как надул игумена Алексинской обители Никона, который задумал сманить его в монастырские холопы.

– Ай да Митрошка! Выходит, меды попивал, крест на кабальную запись целовал, а сам ходу. Истинно говорят: напоролся плут на мошенника… – смеялись ватажники.

– А ну, расскажи нам, как тебя боярин Курной в кумовья звал, – попросил кто-то.

– Да ведь брешет он, костяная игла, а вы уши развесили! – сплюнув сквозь зубы в костер, презрительно воскликнул рябой.

– В огонь не плюй, Епишка, грех сие. Я тебе бока намну! – сердито сказал Клепа.

– Вишь праведник нашелся! И по рылу видать – не из простых свиней! – зашикали на рябого.

Истории, которыми Митрошка тешил лесовиков, были тем хорошо знакомы. Но рассказывал он их каждый раз по-разному, выдумывая на ходу новые подробности, и слушали его всегда с интересом. Это было единственным развлечением ватажников. И потому они прощали Митрошке и вранье, и трусоватость, а порой даже оберегали косоглазого в их тревожной и опасной жизни.

– Не, братцы, – покачал головой Митрошка, – не о Курном хочу, костяная игла ему в… Сон чудной сию ночь я видел, об нем поведаю.

Подтянув полы длинной, с торчащими клочьями свалявшейся шерсти овчинной шубы, надетой прямо на голое тело, он резво вскочил на ноги.

Но рассказать сон ему так и не пришлось.

– Каша поспела! – задорно блеснув белесо-голубыми глазами, закричал рослый, пригожий Ивашко. Весело морщась, отвернул голову от бьющего из котла пара и стал разливать ополовником жидкую пшенную кашу с кабаньим мясом в две большие глиняные миски, которые стояли на земле у его ног.

Лесовики достали ложки – на торце каждой был прорезан крест, чтобы черт в каше не плясал, и – принялись за еду. Восемь-десять человек возле миски, но ели не торопясь, степенно дули на варево. Лишь Митрошка суетился, обжигал губастый рот, за что получил от атамана по лбу ложкой; тот только что подошел к костру и принял участие в общей трапезе.

– Молодец, Ивашко, не хужей Юняя, царствие ему небесное, кашу изготовил, – облизав ложку, похвалил повара вожак лесовиков. Подвижное лицо его прорезали глубокие сумрачные складки; неожиданно он встал…

– Помянуть надобно души грешные братов наших, что вчера от злых рук в мать сыру землю полегли, – прозвучал его голос сурово, печально.

Вмиг прикатили бочонок с медом, выбили из него крышку. Атаман зачерпнул полный ковш, взял его обеими руками, отпил немного, передал соседу. Резной деревянный ковш пошел по кругу.

Ватажники притихли: вспоминали павших товарищей, молчали, не решаясь нарушить наступившую тишину.

Но так продолжалось недолго. После третьего ковша у лесовиков заблестели глаза, развязались языки, в руках появились полированные, из красной глины чары и кружки, медные чеканенные ковшики – добыча из разграбленных купеческих обозов.

– Погодьте, молодцы! – повелительно поднял руку атаман. – Все ли тут? – обвел он сидевших у костра строгим взглядом.

– Кроме дозорных, все, – ответили ему.

– Добро. Дело есть, молодцы, обсудить надо.

Ватажники, кто удивленно, кто настороженно, уставились на вожака.

– Мало нас осталось, – хмурясь, начал он. – По весне более полуста было, ныне и двух дюжин не наберется. Кого убили, кого поймали, а кто и подался неведомо куда. Только вчера стольких наших братов не стало… – И вдруг, повысив голос, бросил в сердцах: – Кто-то упредил окаянного Сидорку Валуева! Знал, что придем! Ан не уйдет вор от расплаты, дознаюсь, кто он! – Гнев исказил лицо атамана. Некоторое время он молчал, глядя на притихших сподвижников, испытующе переводил колючий взор с одного на другого. Чуть подольше задержал глаза на Епишке, но тот, кривя тонкие обветренные губы в наглой усмешке, невозмутимо выдержал его взгляд.

– Явное дело, упрежден был Сидорка, – несколько успокоившись, продолжал Гордей. – Дворню вооружил, псов с цепи поспускал, даже трудников из монастырского села пригнал. Проку-то от монастырьих людишек мало-то оказалось, поразбегались они, да и кому охота за нечестивца голову класть…

– Добро, что хоть не ушел Сидорка. Гридя и Истома, царствие им небесное, молодцы! – подал голос Ивашко и добавил: – А что упрежден был сын боярский, не иначе. Ежели не знал бы, откуда б те острожники взялись?

– Так купчих грамот и не сыскали. Куда он их, окаянный, припрятал, там же и на мою деревеньку были? – громко вздохнув, безнадежно развел руками Корень; его длинный подбородок, чуть не в пол-лица, заросший редкой кустистой волосней, обвис, казался еще больше, всегда сдвинутый набок обтрепанный поярковый колпак был нахлобучен на лоб.

– И хоромы спалить не успели! – досадуя, воскликнул другой лесовик с болезненно-желтым отечным лицом и темными мешками под глазами.

– Слава Богу скажи, Рудак, что в живых остался, – буркнул еще кто-то.

– Если бы не Клепа, что на болотную стежку вывел, никто б не ушел, – с необычной для него серьезностью заметил Митрошка.

– Ин ладно, передумкой прошлого не воротишь! – махнул рукой атаман. – Придет час, узнаем, кто иуда. Ныне ж о деле надо. Долго мыслил я о всем и вот что скажу, молодцы. Весьма опасным стал промысел наш в тутошних местах. В боярские и монастырьские села не сунешься с силой такой, купцы в одиночку не ходят, большие обозы со стражей нам не взять. А тут еще острожники серпуховские и коломенские дыхнуть не дают! Надо уходить отсюда! – повысил он голос и, не обращая внимания на ропот, который послышался вслед, громко продолжал: – Да, уходить надо. Давно уж я о том думал, а после дел вчерашних и вовсе решил: за Оку пойдем, в Рязанские земли!

– Там тоже не разгуляешься – степь близко, – возразил Рудак.

– А лес в Рязанщине какой – за версту все видать, – поддержал его Корень.

– И все ж надо туды идти! – с горячностью воскликнул атаман. – Тут нас всех перебьют или переловят. Слышали небось, что купец московский, которого мы под Серпуховым встретили, сказывал? Задумал великий князь Дмитрий Иванович извести ватаги со всей земли московской. И он это исполнит! – жестко, словно чеканом по железу рубал, произнес он.

Раздался недовольный гул, кто-то выкрикнул:

– Мельник шума не боится!

– Не потому, что так князю Дмитрию охоче или всесильный он, – продолжал уже спокойнее вожак. – В другом тут дело. Вот все вы не первый год разбойный промысел ведете. А заметили, что в последнее время мало кто пристал к ватаге нашей? Оттого все оно, что обезлюдела московская земля после сечи Куликовской, остальным ослабление от поборов дали. Ведомо мне: не платит Москва в Орду дань после мамайщины… Теперь вот давайте судить-рядить, что делать станем.

– Выходит, был бы покос, да пришел мороз! – желчно заметил Рудак, его дряблые щеки, заросшие седыми волосами, всколыхнул едкий смешок.

– Тут не можно, там тоже с рязанцами сыр-бор не разведешь. Конец ватаге пришел, так, что ли, Гордей? – раздраженно выкрикнул Епишка, его рябое от оспы лицо перекосилось, сузившимися шальными глазами зло смотрел он на Гордея.

– Заткнись, Епишка! Раздор посеять хочешь? Не дам! – вспыхнул чернобородый; густые, сросшиеся на переносице брови, под которыми углились темные глаза, сердито нахмурились. – Никого не неволю, тебя ж тем паче! Кто как хочет, пусть так и делает! – громовым басом заорал он. – Зачем я вас на рязанские земли зову? Боярским и монастырским людям худо там живется, вот и начнут они к нам приставать. На Рязани мы скоро войдем в силу.

– Гордей дело говорит, надо за Оку подаваться, – поддержал атамана Клепа.

Спорили недолго. Большинство ватажников вскоре согласилось с вожаком. Лишь четверо, в том числе Епишка, решили остаться в коломенском лесу.

– А с острожником как? – напомнил Рудак.

– Верно! Забыли вовсе! Не с собой же его брать, ан и отпустить не можно! – зашумели лесовики.

– Оно б и очень можно, да никак нельзя! – вставил свое слово Митрошка.

– Можно, не можно! – передразнил его рябой. – Повесить острожника на суку, и весь сказ!

– Дело Епишка орет! Одним ворогом меньше будет!..

Жизнь Федора снова оказалась в опасности, и снова на выручку ему пришел лесной атаман.

– Погодьте, молодцы! – властно остановил он лесовиков, которые уже намерились идти за пленником.

– Прежде поговорить с ним хочу. Может, что за предателя узнаем. А порешить его успеем, не убежит.

– Ишь, заступник нашелся, – буркнул Епишка, сизые пятна на его широких скулах побагровели от злости. – Чего там годить? – выкрикнул он; ища поддержки, забегал серыми колючими глазами по лицам лесовиков. Но те молчали, и рябой, не преминув в сердцах сплюнуть, смирился.