Читать книгу Игры для мужчин - Юрий Жук - Страница 7

Он появляется во дворе задолго до начала концерта, вместе с рабочими и костюмерами, реквизиторами и электриками, суетится, бегая со сцены к ящикам на машине и обратно, хлопочет возле своего громадного подрамника, пытается помочь рабочим, его собиравшим. Те сердятся, жалуются администратору.

– Лева, посидите в сторонке. Вы вносите суматоху, – говорит ему администратор, важный и толстый.

И Лева покорно садится на какой-нибудь ящик, но через секунду вскакивает, и все начинается сначала.

– Лева, я ведь вас убедительно просил, – вновь подходит толстяк, – вы что, хотите мне всех рабочих разогнать? Вы этой целью задались, да? Неужели вы думаете, что они хуже нас знают, что делать? Они собирают эту коробку по два раза на день. Так вы мне скажите, они знают, как ее собрать хуже вас?

– Я уже ушел. Я совершенно не вмешиваюсь. Конечно, они знают лучше. Но только вот тут в уголочке… А вдруг они забудут вставить шпильку в эту петлю? Тогда подрамник сразу не поставишь на место, и от этого пострадает номер.

– Лева, успокойтесь. Все будет в порядке. Вы же видите, что ваша шпилька уже на месте, – горячится администратор.

И актер уходит, оставляя поле боя толстяку, побежденный, но не успокоенный. Номер его в программе далеко не первый, и он спускается во двор подышать свежим воздухом и собраться.

– Здрасте, дядя Лева, – приветствуем мы его хором во дворе, потому что толстый администратор уже успел несколько раз выставить нас со сцены, где мы, путаясь под ногами, в предконцертной суматохе пытаемся помочь то электрикам поднести фонари, то радисту размотать шнуры от микрофона.

– Здравствуйте, здравствуйте, дети. Будем смотреть концерт, как обычно или что?

– Как обычно, – отвечает Толян на правах старого знакомого. – Только бы толстяк не заругался, а то обещал ухи надрать, если еще увидит на сцене.

– Ничего, я проведу, – улыбается дядя Лева. – Только майки непременно наденьте и отпроситесь у родителей.

– А ему можно? – тычет в меня пальцем Волоха. – Он теперь тут тоже живет.

У меня неприятно начинает сосать под ложечкой. А вдруг откажет? Но артист великодушен, и я вместе со всеми бегу мыть ноги и надевать майку.

Причесанные и обутые мы садимся на лавочку возле служебного входа Зеленого театра и терпеливо ждем дядю Леву. А тот, словно забыв о своем давешнем обещании, вышагивает по двору от сцены до колонки и обратно, что-то бормочет себе под нос, изредка помыкивая и погмыкивая. До нас долетают отдельные фразы его непонятной речи:

– На дворе трава, на траве дрова. Гм-гм-гм… – и снова: – На дворе трава, на траве дрова…

– Че это он? – хихикаю я, услышав первый раз его бормотанье. – Чокнутый, что ли?

– Тише ты, – почти без звука, одними губами шипит на меня Волоха, – сам ты чокнутый. Не видишь, готовится к выступлению. Артист ведь.

– Че к нему готовиться? Выходи да выступай, раз артист, – не понимаю я.

– Выступай, – передразнивает Волоха, возмущенный моим невежеством, – это тебе не закидушку забрасывать. Тут талант нужен, чтобы всем понравилось. Вот он и сосредотачивается, чтобы всем понравилось. Погоди, сам увидишь в концерте.

– Тихо вы оба, – вмешивается Толян, – помолчите, а то услышит, рассердится и не пустит. Тогда будете знать.

Но нас пускают, и мы, сидя в первом ряду, бешено хлопаем в ладоши вместе со всем зрительным залом.

– Только бы дождя не было, – беспокоится Волоха, – а то отменят, так и не посмотришь.

– Ладно, не каркай, – обрывает его Толян, – а то и правда польется.

Но дождем не пахнет, и занавес, наконец, открывается, и на сцену выходит толстый администратор с огромной в пол-лица улыбкой. Он хлопает в ладоши в ответ грохочущему залу, прижимает руки к груди, принимая приветствия зрителей и, наконец, объявляет о начале концерта.

И концерт начинается.

Артисты сменяют друг друга. Зрителям нравится. Они довольны и мы – тоже. Толян с Волохой знают программу концерта наизусть и тихонько с обеих сторон комментируют ее:

– Сейчас ксилофон будет.

– Что это? – не понимаю я.

– Инструмент такой. На нем специальными ложками играют, – объясняет Во лоха. – Мне однажды этот музыкант дал даже постучать по нему немножно. Я ксилофон нести помогал.

– Иди ты?! – не верю я.

– Точно, спроси у Толяна. Он сам видел.

– Было, было, – подтверждает тот.

– А за ксилофоном китайцы выступать будут. Рыбок в воздухе ловить и в банку сажать. Живых, – продолжает Толян.

– Как живых?

– Как-как… Манипуляции.

– Чего?

– Манипуляции. Ну ловкость рук, и никакого мошенства.

– Да не манипуляции, а иллюзионисты, – спорит с ним Волоха.

– Сам ты иллизинист. Не знаешь, так не суйся. Самые настоящие манипуляции, – не сдается Толян.

– Потом петь будет одна дамочка, – переводит разговор Волоха. – Только это неинтересно. Как затянет свое: «Над полями да над чистыми…» Ей всегда мало хлопают и на «бис» не вызывают. Только она иногда сама остается.

– Хоть бы сегодня не осталась, – вздыхает Толян. По всему видно, что и ему эта певица не очень нравится.

– А за ней дядя Лева.

Все оказывается так, как предсказывали ребята. За ксилофонистом выступают китайцы-манипуляторы, или иллюзионисты (кто их разберет-поймет?) Мужчина и женщина. Оба в нарядных восточных костюмах. Они ловко управляются с целой кучей стеклянных тарелочек, которые с огромной скоростью вращаются на концах длинных бамбуковых палочек. Артисты подбрасывают их в воздух и снова ловят палочками, перебрасывают друг другу и снова ловят. Затем мужчина берет длинную удочку, забрасывает ее в воздух над первыми рядами зрительного зала. Несколько быстрых, почти неуловимых взмахов в воздухе и, о чудо, на конце лески бьется живая рыбешка. Опущенная в стеклянную банку с водой, она как ни в чем не бывало начинает плавать по кругу под восторженные аплодисменты зрительного зала.

– Видал? – тычет меня в бок Толян. – Манипуляции.

– Илизионисты, – добавляет Волоха, на что Толян даже не считает нужным как-нибудь среагировать.

А артисты, выловив из воздуха несколько рыбешек, под громкие овации зала низко раскланиваются, прижимая к груди соединенные ладошками руки, и уходят со сцены.

Певица, как и предсказывал Волоха, особого успеха не имеет. Голосит про свои «поля» и обиженно удаляется со сцены. Занавес закрывается. Из-за него выходит толстяк-администратор.

– А дядя Лева? – удивляюсь я.

– Щас, – усмехается Волоха.

Толстяк заканчивает что-то говорить залу. Занавес распахивается, и в полумраке сцены я вижу огромную в два человеческих роста картину в раме. На ней берег речушки с камышовой заводью, сама речушка, и рыбачок с удочками и ведерком. Шляпа сдвинута на затылок, сам он привстал, усы расщеперив, и кажется, вот-вот в воздух взовьется рука его с тонким удилищем, вырвав из глади воды тонкое серебро пойманной рыбешки.

– Дядя Лева, – шепчет мне Толян.

Я не понимаю его, пытаясь отыскать на сцене знакомую фигуру, но ничего и близко похожего мне на глаза не попадается.

– Где?

– Да вот же, в раме, – смеются ребята.

И, о чудо, рыбачок, нарисованный на картине, вдруг начинает двигаться, прикладывает палец к губам и произносит в зал:

– Тише, вы мне так всю рыбу распугаете.

Зал начинает громко аплодировать. Я же сижу полностью обалдевший от восторга. Никогда ничего подобного в жизни видеть мне не доводилось. Под щетиной усов и красным носом рыбачка я пытаюсь угадать знакомые черты дяди Левы и не могу. Даже голос другой – старческий и дребезжащий. Ничего не осталось от знакомого мне облика. Передо мной происходит великое таинство сценического превращения. И я, завороженный этим зрелищем, во все глаза не отрываясь, гляжу на сцену.

– Вот это да, вот это да… – как заведенный, повторяю я.

– Ага, проняло, – смеются ребята, – то-то!..

Но я их не слышу. Впрочем, не слышу я и слов артиста, хотя, видно, говорит он что-то очень смешное, потому что в зале громко хохочут и аплодируют. Начинаю хлопать в ладошки и я, по-моему, даже что-то кричу от восторга вместе со всем залом. Какие там китайцы и ксилофоны, ведущие и певицы! Все это затмил собою образ маленького рыбачка в огромной раме, так неожидан¬но и волшебно вдруг ожившего на время.

Номер, между тем, подходит к концу. Рыбачок вновь встает на свое место в раме, свет, падавший на нее, меняется, и картина блекнет и тускнеет. Рыбачок вновь кажется нарисованным. И лишь глаза его, озорные и немного грустные, чуть поблескивают в свете многочисленных прожекторов. На какое-то мгновение мне кажется, что он смотрит прямо на меня, улыбается и вдруг подмигивает неожиданно. Но, может быть, мне это только кажется.

Потом, через много-много лет, будучи уже совсем взрослым, я увижу эту картину в одном из залов знаменитого музея.

И на секунду мне померещится, что вот сейчас рыбачок в раме приложит палец к губам и, как тогда, озорно и немного грустно скажет:

– Тише, вы мне так всю рыбу распугаете, – и подмигнет мне.

И странное щемяще-теплое чувство родится во мне.

И долго я буду стоять перед этой картиной, вспоминая то далекое и невозможно родное время, в которое уже никогда не смогу вернуться.