Читать книгу Воспоминания и дневники. Дополнения к семейной хронике - Юрий Канунников - Страница 12

Мой отец родился в 1894 году <здесь в рукописи варианты: 1897, 1896>, был третьим в компании сыновей.

В реальном училище учился средне, бывали и двойки, но на второй год не оставался. В детстве увлекался живописью, особенно графикой, наполняя альбомы сестер и их подруг красивыми виньетками и набросками. Был он доморощенным поэтом – писал стихи по всякому поводу домашним, сослуживцам и знакомым с детства и до конца дней, почти ничего не сохранилось.

После реального, с его слов, подавал прошение на Высочайшее имя с ходатайством о поступлении в Морской корпус, но получил отказ.

Поступил в Казанский Университет на медицинский факультет. После 3-го (1-го?) курса группу студентов направили в школу прапорщиков, которую они закончили в 1915 г. (Я видел фотографию с надписью «группа студентов Казанского университета, выпущенных прапорщиками»).

Был назначен командиром маршевой роты. В Бузулукском уезде набиралась рота новобранцев, ускоренно обучалась и направлялась на фронт. Так, как я помню из упоминаний в разное время, было сделано несколько рейсов.

После февральской революции солдаты на митинге похвалили его за доброту, заботу и хорошее к ним отношение. Голосованием он был избран командиром роты.

Был во время германской войны 1914 г. у отца денщик Юров из села Елшанка Бузулукского уезда. Я помню отдельные эпизоды очень раннего детства, что-то лет с 2-х, и вот с того самого времени помню, что Юров очень часто, видимо, всякий раз будучи в городе, – приезжал к нам на Пролетарскую улицу. Приезжал на телеге или в санях-розвальнях. Сперва на одной лошади, позже на двух. Заезжал во двор. Я, конечно, мешался под ногами с момента открытия ворот до кормления лошадей.

Юров обязательно привозил деревенские гостинцы. К отцу и всем членам семьи относился очень хорошо, отца звал Федор Федорович, а иногда, особенно выпив, переходил на «ваше благородие», помню, что отец возражал.

Юров приезжал с очень нужными тогда гостинцами и после ареста отца, уже на Оренбургскую улицу, но потом пропал, узнали, что он сослан. Помню, у него была большая семья, дети моего возраста, братья и старики. Мы раза 3–4 ездили в Елшанку с ночевкой летом на сеновале, зимой в избе на русской печке. Всякая поездка сопровождалась обильной едой и массой впечатлений – казалась мне праздником. Помню, несколько раз Юров привозил троих своих детей к нам на елку.

После Октябрьской революции все братья оказались в Бузулуке в родительском доме. Петр и Михаил были уже женатые. У Петра был сын Георгий.

Далее провал до 1919 г., когда Федор оказался на Волге в кадрах Красной армии на должности командира дезинфекционного отряда. Именно в этом году он венчался с моей матерью Елизаветой Васильевной (урожд. Самойловой – М. К.), вдовой поручика Дзевяцень (от которого у нее была дочь Нина 1915 г. рождения, к этому времени поручик погиб на фронте).

В 1921 г. оказались в Бузулуке на попечении моей бабушки Агриппины Павловны.

Моя мама работала переводчицей в американской миссии квакеров, которая имела ряд пунктов в городах и селах Поволжья по борьбе с эпидемией и голодом. Отец работал в санитарно-бактериологической лаборатории миссии лаборантом. В 1924 г. родился сын, названный при рождении Юрием, а при крещении Егорием (Георгием). (См. очерк «Детство»). Жили в доме по ул. Пролетарская, 75 (бывшая Льва Троцкого), а до того Луговая (Ошибка памяти? Ниже в гл. «Детство» сказано «Степная». – Ред.). Дом принадлежал бабушке, она купила его у помещика Тарасова. Мама не работала, отец был лаборантом в городской клинической лаборатории.

В 1926 (7?) году отец призывался на военные сборы в Тоцкие лагеря, был командиром роты. Приезжал из лагерей в военной форме и привозил необычайно вкусный черный хлеб в круглых темно-коричневых караваях.

В 1928 г. учился на курсах повышения квалификации в г. Пензе.

В 1929 г. (отец был на учебе) бабушка сдала 2 комнаты администрации совхоза «Средневолжская Коммуна», который был только что организован на месте пригородных раскулаченных деревень и сел.

Совхоз оснащался американскими тракторами фирм Катерпиллер (прообраз нашего «ЧТЗ») и Калитрак (прообраз нашего «СТЗ НАТИ»). Фирма прислала инструкторов. В округе были и другие совхозы, и инструкторов было четверо, по одному в совхоз.

В наш дом поселили одного из них, мистера Джеймса Харрингтона (позже к нему приехала жена Вильма, через полгода уехавшая обратно в Америку, а вскоре уехал и Харрингтон). (В оригинале везде с одним «р», исправлено М. К.)

Харрингтон имел машину-пикап «Форд» и переводчика для работы. Дома переводила мама.

После поселения американца, еще до приезда Вильмы, в дом провели электричество. До этого освещение было ламповое. В большой комнате, сданной американцу, висела в центре большая керосиновая лампа «Молния» с матовым стеклянным абажуром и перламутрового цвета баллоном для керосина. Я еще помню, как эту люстролампу иногда зажигали, например, когда делали елку или в другие праздники. Так вот, я видел, стоя рядом с разинутым ртом, как Джеймс, как все его звали, искусно вымыл лампу бензином и вставил электропатрон вместо ламповой горелки и стекла. Бывшая лампа стала электролюстрой.

Летом с курсов вернулся отец, сразу же получил неиспользованный отпуск и увлекся машинами Харрингтона. Изучил мотор и устройство пикапа, научился водить машину и стал ездить с Харрингтоном на работу в совхоз, где тот руководил получением, сборкой и обкаткой тракторов. Одновременно он вел курсы трактористов через переводчика. Отец закончил эти курсы и получил права тракториста, а заодно и шоферские права, чем страшно гордился. Более того, отец участвовал в итоговых соревнованиях трактористов по вождению, осенью 1930 г., причем занял 3-е место и получил грамоту.

В 1930 г. отец учился в мединституте в Ташкенте, жил у своих на Ал-Мазаре в доме родителей. К этому времени американцы уже уехали, на их месте жил какой-то ответственный работник из совхоза, который (как я сам видел) под подушку прятал наган.

Перед отъездом отца на учебу мама устроилась на работу в контору совхоза «Коминтерн» – счетоводом. Контора помещалась в пригородной деревне, целиком раскулаченной. Я жил с мамой в деревне, где 1.09.30 пошел в школу, т. к. пошли соседские дети. После окончания первой четверти, уже лежал снег, маму перевели в городскую контору, мы возвратились в город, но в школу меня не отдали.

Летом 1932 г. возвратился отец с учебы, вскоре его арестовали. (См. «Арест отца и Темлаг»).

Судили отца в Самаре, дали 3 года лагерей по ст. 58.10. В то время по ст. 58.10 еще давали и 3, и 5 лет, об этом пишут и А. Солженицын, и В. Шаламов; позже по этой статье давалось 10 и более, а тех, кто в свое время «недосидел», – брали по следующему разу.

Отец попал в Темлаг. Лагерь располагался в сосновых лесах Мордовии. От станции Потьма отходила железнодорожная ветка, как помню, на 57 км. Вдоль ветки располагались лесозаготовительные лагпункты (в разное время количество их было различно, в средине 30-х годов их было – 21). На полустанке Барашево размещался лазаретный лагпункт. Он был «оснащен» значительно слабее обычных, не говоря уже о штрафных, но имел изгородь из колючей проволоки в 2 кола, контрольную полосу, вышки по углам и в промежутках и освещение вдоль изгороди, причем в качестве светильников применялись керосинокалильные лампы под названием Аида («Aida» – старая немецкая фирма по производству бензиновых и керосиновых ламп. – Ред.). В изгороди было 2 КПП, основной и хозяйственный, первый со стороны железной дороги, второй в сторону леса.

Около года отец провел на лесоповале лесорубом, постепенно доходил и в конце концов заболел пеллагрой, с чем и был переправлен в лазарет уже лежачим.

Помог случай. Начальником лазарета был военврач 2 ранга Варшавский Абрам Соломонович, который учился вместе с отцом на медицинском факультете в Казани.

Дело смелости и высокой чести – то, что он узнал отца, а узнавши, помог. Всем на удивление лежачий пеллагрик встал и был оставлен в лазарете санитаром. Заключенные имели право писать одно письмо в месяц, при условии выполнения плана в кубах. На каждое письмо выдавался талон красного цвета. Если в письме талона не было, то его в цензуре выбрасывали. Талон в цензуре вынимали (он шел по новому кругу), но иногда талон уходил с письмом. Письма от отца приходили до лазарета не каждый месяц. Из лазарета даже чаще.

Весной 1934 г. проштрафился и был переведен в лесорубы врач-лаборант лазарета. Варшавский устроил на эту должность отца. Лаборатория размещалась в отдельном бараке в трех комнатах, была еще техничка и каморка, в которой разрешили жить отцу.

Летом 1934 г. по ходатайству Варшавского отцу разрешили свидание с семьей на 5 суток. Мы с мамой поехали на свидание.

На третий день свидания мне случайно обварили ноги, и мы с мамой задержались более чем на месяц.

В 1935 г. срок заключения кончился, но отца не отпустили, а оставили «сотрудником НКВД», как значилось в удостоверении, выданном вместо паспорта.

Он оставался на прежней должности «вольнонаемным». На лето 1935 г. мы с мамой поехали вторично в Барашево и прожили опять почти все лето, на что начальство смотрело сквозь пальцы.

Для таких «сотрудников НКВД» из «зеков» был почти правилом перевод по любому поводу или без видимого повода обратно в «зеки» с новым сроком.

Теперь я понимаю, что при малейшей возможности отец уехал в отпуск и не возвратился, хотя это и обрекало на фактически нелегальное существование.

Возвратился отец в конце 1935 г. в другой дом. Прежний дом бабушка продала сразу же после ареста отца, т. к. мама бросила работу и жила в Самаре до осуждения и отправки отца. Суда фактически не было, как следует из реабилитационной справки.

Бабушка купила избу по ул. Оренбургской, 94, старую и маленькую (одна комната с двумя выгородками без дверей и кухня с русской печкой). Двор голый, в углу двора два сарая под общей крышей (погреб и дровяник).

Официально отец приехал в отпуск, а фактически сбежал. Явился в военной форме, но без знаков различия. В лагерь он не возвратился и устроился работать в кумысолечебницу «Степной маяк» в районе села Новосергиевка. Я с бабушкой Агриппиной ездил к нему.

Здесь для меня темный период. Ни причин, ни следствий я не знаю, но факт, что отец в начале 1936 г. исчез.

Я учился в школе № 3 (бывшая женская гимназия), причем некоторые учителя были еще учителями моих родителей. Был отличником, активным пионером, занимался моделизмом в кружке при дворце пионеров, – жил своей мальчишечьей жизнью, а от отца приходили письма из разных городов: из Москвы и Ростова-на-Дону, из Нальчика и Минеральных Вод, из Ташкента и Ессентуков, наконец в 1937 году из Геленджика, где жила с семьей его старшая сестра Серафима Федоровна, по мужу Барашкина.

Лето 1937 г. я провел в Артеке (см. «Артек»). На лето 1938 г. мы с мамой поехали в Геленджик. Не знаю, как было условлено, но ехали мы именно на лето с одним чемоданом вещей и велосипедом в багаже. Провели лето и остались насовсем.

Сперва чисто курортная жизнь в пустой комнате без вещей и книг сменилась какой-то полустационарной, когда обед берется из столовой, но комнат, кое-как обставленных, уже не одна, а две, и вещи самые необходимые уже есть, но нет чувства солидного старого дома, уюта. Чувство дома, стабильности у меня так и не появилось до самой войны.

Отец работал зав. городской санитарно-бактериологической лабораторией, работал сезонно и в санатории УДОС. С энтузиазмом участвовал в любительских спектаклях (на комических ролях) в клубе «Медсантруд». Сошлись с семьей Парноха Константина Рафаиловича – заведующего туберкулезным пунктом города. Бывали у родственников, Барашкиных (тетя Сима, дядя Вася, их сын Виталий. До войны – старые Барашкины). В 1939 году летом ездили в Крым. В Севастополь (на два дня) и Феодосию (на неделю), там в клинике лечилась мама.

В 1940 г. на зимних каникулах ездили в Ростов-на-Дону, где жили в семье Василия Федоровича (он, Нина Дмитриевна, Галя, Игорь) с неделю.

О начале войны мы в семье узнали из выступления Молотова по радио, слушали по трансляции, сидя на кухне в доме Устабасиди по Кирова. Отец сказал – «это страшно и надолго».

На другой день пошли мы с ним в военкомат, там уже толпился народ.

Вышел к нам начальник 3-го отдела Новичков Иван Иванович. Мне сказал «рано, гуляй, вызовем», а с отцом о чем-то говорил наедине.

Теперь мне ясно, о чем был разговор. У отца не было военного билета, т. е. он не был на воинском учете после лагерей.

В октябре 1941 г. меня призвали повесткой, буквально с урока в школе. Когда на другой день я явился в военкомат «с вещами», узнал, что в составе группы ребят 1923 г. рождения направляюсь в Астраханское пехотное училище. Документы выдали одному старшему группы из 8–10 человек, и команду отправили в Новороссийск.

Возвратился я в ноябре перед праздниками. Отец 17.10.41 был направлен на военную службу в отдел медсануправления Приморской армии на Михайловский перевал.

Очень характерно. Согласно справке, присланной среди немногих документов после его смерти, – паспорт был выдан в Геленджике 8.12.37. Очень похоже, что с момента своего «побега» из Темлага он паспорта не имел, этим и объясняются его скитания из города в город.

Военный билет выдан 17.10.41, т. е. в день призыва. В билете было написано – командир запаса, без звания. Будучи уже на военной службе, отец так и ходил «без звания» (а это значит, на минимальном окладе и аттестате для матери).

Звание, сперва мл. лейтенант, потом лейтенант мед. службы, было присвоено уже в конце 1942 г.

С конца 1941 по лето 1942 г. он служил в медсанбате ПП № 52447 Г, с лета 1942 по лето 1943 старшим лаборантом 116 патолого-анатомической лаборатории при армейском госпитале 56 армии.

31.08.43 за безукоризненное выполнение своих обязанностей под о6стрелом, проявленное мужество награжден именным оружием – пистолетом ТТ 1939 № 698.

С лета 1943 по 1.01.44 был заведующим лабораторией Армейского госпиталя легкораненных той же армии.

С 4.05.44 по 6.01.45 гг. – нач. лаборатории Эвакогоспиталя № 3196. 28.09.1944 г. награжден медалью «За оборону Кавказа».

В феврале 1945 г. уже в Польше при невыясненных обстоятельствах был ранен и попал сперва в медсанбат, затем в эвакогоспиталь.

В составе сортировочного эвакогоспиталя № 3127 был эвакуирован в г. Уфу. В Уфе жила вдова брата Михаила Софья, которая посещала отца несколько раз, о чем известила мою маму.

18.03.1945 Федор Федорович умер. В медицинском заключении сказано «от брюшного тифа» (при вскрытии нашли бруцеллез и цирроз печени).

Похоронен в гробу, в индивидуальной могиле в госпитальной части Саргаевского кладбища в Уфе. На могиле поставлен обелиск с именем и сделана деревянная ограда (из 500 р., оставленных Софье, о чем она написала маме).

Оглядываясь назад, могу с уверенностью сказать, что отец не был счастлив в своей семье. К своим родственникам очень тяготел, конечно же, под влиянием воспитания и ощущений безоблачного детства и юности.

С моей матерью познакомился в юности в годы учения, была определенная компания гимназисток и реалистов. Сужу по впечатлениям детства и воспоминаниям близких знакомых. Затем была вой на и революции, после чего родители встретились вне своих семей и заключили союз.

Строго говоря, отец пошел в примаки в чужую семью, где верховодила бабушка Агриппина – всем владела и всеми управляла.

К моменту моего рождения других детей бабушки уже но было. Старший сын Василий пропал без вести в 1918 году, средняя дочь Татьяна умерла от тифа в 1921 г.

Бабушка зятем была недовольна. Часто попрекала низким заработком, леностью, неспособностью хорошо обеспечить семью. Отпускала замечания нелестного характера в адрес родственников отца. В частности, именно от бабушки я, будучи еще ребенком, слышал фразу: – «Канунниковы примазались к Самарскому знамени…»

Допускала такие такие выражения, как «лапотники» и «голодранцы», особо ее возмущало дворянство, полученное Федором Васильевичем. Сама же гордилась своим купеческим происхождением (ее отец Павел Маслов был в Бугуруслане купцом первой гильдии). Ее оба мужа также были торгового сословия, жили состоятельно и обеспеченно. Ее дети Василий, Татьяна и Елизавета учились в гимназии не на казенный счет, это характерный факт.

Подобная атмосфера отца угнетала, и он скорее избегал семьи, чем стремился в нее. Пожалуй, этим следует объяснить его склонность к рыбалке и к театральной самодеятельности во все времена.

По натуре же человек он был добродушный, с хорошим чувством юмора, более того, имел дар веселить окружающих, был, как говорят, «душой компании», однако не был скоморохом. Чувство меры ему не изменяло.

К работе относился увлеченно и добросовестно. За что, как правило, руководство отмечало его многочисленными грамотами, адресами и положительными отзывами. Товарищи ценили его уживчивый и веселый нрав, честность и надежность.

Фактически спокойно, без треволнений и тяжкой нужды мы как семья прожили всего 3 года, лето 38 – лето 41, в Геленджике, «на курорте» (форменным образом). Все были в то время тем, чем были, без агрессивного деспотизма бабушки и уже без постоянно нависающего страха. Хотя страх в душе оставался, но окружающая доброжелательная обстановка этот страх постоянно не возобновляла.

Жаль, не встретились мы с отцом в Симферополе (разъехались буквально на несколько часов), когда я явился в штаб флота за назначением после училища.