Читать книгу Стихотворения - Юрий Казарин - Страница 2

Сколько времени там на весле,

капли две – это горькое чудо:

не успеешь привыкнуть к земле,

как пора закругляться. Отсюда

улетать, потому что зима,

убывать, зависая над телом,

в чём-то белом, наверное, белом

или чёрном, как вечность сама.

Или в чём-то прозрачном, в чём, ах,

нас выносит в небесную дырку.

И – солёные ленты в зубах,

чтобы не потерять бескозырку.

Пахнет ладонь сосной.

Кто-то умрёт весной, —

чуют иные глины

бездной без сердцевины.

В бездне полно тепла —

вот она подошла

к окнам твоим вплотную,

песню поет блатную,

что не умрёт никто,

так что снимай пальто

и облачайся в ватник.

В небе уже стервятник

к небу стоит спиной —

думает, что сосной

пахнут пила и руки

у мужика, в разлуке

с городом и страной.

Кто-то в печной трубе

делает на губе,

локоть вонзив в колено,

траурного Шопена.

Сажа не горяча,

не горячей плеча —

теплится еле-еле,

но поперёк метели.

Музыка вверх пошла,

сажа её бела,

и не болит колено

у печника Шопена.

Меж безднами двумя

то лодка, то ресница

качается, стоймя

стоит себе – и длится…

Утешь меня, утешь,

глагол, своим недугом —

своим зияньем меж

значением и звуком.

Запомнишь ли – не мысль, не звук,

не губ гончарную работу,

а исчезающую вдруг

земную ноту.

Чтоб там, где смерть и рождество

ещё в одном – в одном сосуде,

собой расширить вещество,

мерцающее в каждом чуде.

И времени знакомый хруст

не помешает за плечами

услышать полное молчанье

из первых уст.

Кто-то спросил: – Ну, как? —

ночью в пустом дому.

Я говорю: – Никак, —

этому никому.

Поздно. Я спать пошёл.

Просто оставлю свет.

И положу на стол

парочку сигарет.

Переведи меня

с дождя на детский лепет

усилием огня,

душа, сомненье, трепет, —

коль свет на том – другой,

чем свет на этом свете:

не вольтовой дугой

он порождён, а дети

его, во сне взлетев,

вынашивают в синий —

мышлением дерев —

в невероятный иней,

иной в конце концов:

так речь врезает в строфы

и мысли мертвецов,

и голоса голгофы.

Дождик чует наготу

женщин, улиц и растений,

словно гений, просто гений,

пишет воду на мосту:

пишет, над теченьем стоя,

пишет время золотое

так, что течь невмоготу.

Плачет коза, поднимаясь в горку.

Кто-то затеял в лесу уборку.

Осень. В отхожее сыплют хлорку,

чтобы осело. Курю махорку.

Вот на окошке заело шторку.

Стало светлее. Пусть будет так.

Это, наверно, хороший знак:

коршун выписывает восьмёрку…

Ходит музыка по коже.

Серебрится вдоль дорог

что-то медленное. Боже

мой, я тоже одинок.

Ничего. Я умираю.

И, с закушенной губой,

непогода пахнет с краю

азиатского – тобой.

Ты без музыки танцуешь,

смотришь небу прямо в рот.

Трижды воздух поцелуешь —

и собака подойдёт.

Эта собака не для езды.

Имя собаки – имя звезды.

Имя собаки – имя цветка

цвета любви и её языка:

Словно от зноя зевнула земля.

Или собака. Собака моя.

Имя собаки – выдох и вдох.

Отчество – Бог.

Позолоченная стружка.

Ветром выструганный лес.

Заведёт земная вьюшка

злую вытяжку небес.

Чёрный дрозд летит по краю

неба, белого вдали.

Отвыкаю, отвыкаю,

отвыкаю от земли.

Эти пальцы, веки эти

онемели в Рождество.

Нет на том, соседнем, свете —

кроме снега – ничего.

Помнят ли при тёмном свете,

как зима вползает в лес, —

птицы, ангелы и дети…

Население небес.

Медленно, медленно ваза,

выпав из левого глаза,

бьётся. На звук и на свет

вся распадается. Нет,

и на цветы, и на воду,

на пустоту и свободу

полного небытия…

Вечная ваза моя.

Что-то ещё я хотел… Никак.

Впрочем, уже не важно.

Знаешь, душа возмужала так,

что умирать не страшно.

Стужа слепила пяток ресниц

в свет, в ледяную ржавость,

чтоб не забыть перезябших птиц,

чтобы слеза держалась.

Мороз проницаем и розов,

но горек расплывчатый вид,

где призрак семи паровозов

дымит в деревеньке, дымит.

И некому утром приехать,

и дров остаётся в обрез,

чтоб выдуть алмазную перхоть

из оцепеневших небес.

И водку ласкают селяне,

и стужей душа восстаёт,

когда переходит сиянье

в зияние снежных высот.

И зябнет у жизни запястье —

до смерти: в канун Рождества

сшибаются страшные части

божественного вещества.

И смерть наполняет значеньем

всё, что не уносит с собой:

то музыку точит мученьем,

то бред возвышает мольбой.

Чтоб выйти из сердца, когда

в своём одиночестве тёмном

иголками сыплет вода

в сосуде мороза огромном.

И космос сжимается в дом

узлами сосны: спозаранку

он вывернет снег наизнанку —

и трогает прорубь ведром…

За богом случается бог,

он тоже не может без бога.

И неба хватает на вдох

и даже на выдох немного.

Зима в деревне холоднее:

в сугробах бездна, леденея,

сухим огнём отражена.

Какая близкая она.

Живу в деревне – прямо в небе,

о боге думаю, о хлебе.

И ангелы средь бела дня

с рябины смотрят на меня.

Погладил печь – спадает жар.

Я глину мял и плакал ночью,

и на плечах всю ночь держал

округу волчью.

Распеленай меня. Темно

под коркой глины, льда и хлеба

тому, что делает окно

необходимой частью неба.

В морозы горький свет: в деревне пахнет дымом,

и на веранде пыль алмазная, когда

вдруг разорвёт бутыль, а воздух невредимым

останется стоять, как в проруби вода.

Без бабочки твой взгляд слоится и порхает —

повсюду снегопад, паденье и полёт.

Но время – это свет, и он тебя вдыхает.

Но вечность – это тьма: она тебя умрёт.

Тесня звезду зрачком, поймёшь в краю убогом:

что, именем своим, пройдя сквозь языки,

Бог остаётся быть двунадесятым богом,

вдувающим озноб в живые позвонки.

И варежку прожжёт алмазная присыпка,

и валенок уйдёт в замёрзший материк.

Когда шагаешь, снег кричит – ещё не скрипка,

и даже на бегу звучит – уже не крик.

На окнах, на садах – повсюду белый дёготь, —

любовь моя слепец, любовь моя беглец:

ей только обнимать, искать, ласкать и трогать,

и очи закрывать всему, что не слепец.

С фонариком луна и ангел с сигаретой,

как вспыхивает спирт – вот так глядит мороз

и плещет голубым, на кровле непрогретой

наращивая соль земли, морей и слёз.

Твоя звезда – с кулак, и тоже пахнет солью,

как кровь твоя, в тебе нашедшая тупик.

Душа хотела стать звездой, а стала болью,

в которую вошла, как музыка в язык.

В полуслезах, в полубреду

с подземной музыкой иду

к другой – неслыханной, небесной —

оборонять свою беду

и слушать ангелов во льду…

Мне хорошо в твоём аду

молчать над бездной.