Читать книгу Стихотворения - Юрий Казарин - Страница 4

Я знаю эту дрожь.

Очей не закрывая —

и ты, земля, умрёшь,

бессмертная, живая.

И сквозь твои персты

пройдут пески и воды,

и небо пустоты,

и небо непогоды,

последняя слеза

без боли и печали,

которую глаза,

как мир, не удержали.

Где-то глаза кочуют,

думаю, в вышине.

Ангелы в нас ночуют,

прямо в хорошем сне.

Спи, говорю, родная,

очи закрой – и спи,

медленно поднимая

солнце в чужой степи.

Где очень больно, там светло,

а здесь темно и не бывало.

Я спал и думал: всё прошло,

а оказалось – всё пропало.

Удушье снов, удушье слёз —

до немоты и полной муки

произносить большой мороз

и в нем клубящиеся звуки.

У этой музыки твои

зрачки сиреневые… Боже,

и ледяные соловьи

без оперения и кожи…

В стену горох, в стену горох,

ливень в последней своей прямизне.

Это не птица защёлкала – бог

заговорил во сне.

Трогаю капли, на пальцах коплю,

складываю в ладонь.

Всё, что люблю, всё, что люблю, —

это вода и огонь.

Стукнет с небес дубинка

в бочку. И – боже мой —

сохнет твоя рябинка,

брошенная тобой.

Не с высоты полёта

ангела, а с земли

видно: твоя работа,

след от твоей петли.

Ливень оплетью длинной

вытянет месяц май.

Ночь просижу с рябиной:

только не умирай…

Сад напросился в дом.

Веткой открыл окно.

Что ж, посидим вдвоём,

выпьем своё вино.

Выпьем его до дна,

и – лепесток на дно:

бездна у нас одна.

Сердце у нас одно.

К вечеру, пустившему слюну,

к вечности, успевшей удлиниться,

звери, насекомые и птицы

полную включили тишину.

Это голос Бога? – Ни гу-гу.

Или спичкой чиркнула цикада?

Хочешь, я прощу и помогу? —

Господи, не уходи из сада.

Помолюсь за Бога моего,

чтоб не плакал – вечный, одинокий…

Голос у него такой высокий,

что не слышно голоса его.

Тесно в сердце сыну и отцу —

пусть они додумают родное,

чтобы постоять лицом к лицу,

упираясь в зеркало двойное.

Всюду Господа белые брови,

одуванчики и облака.

И разрывы растительной крови

в коронарных сосудах цветка.

И течение общего взгляда

с натяжением неба в реке.

Задыхаюсь. Не надо. Не надо —

сердце держит себя в кулаке,

словно главную розу, от сада

отсечённую кем-то…

Ходит шатун-трава.

Может быть, голова

кружится у земли —

яблони налегли

на вертикаль господню.

День-то какой сегодня?

Вторник. Сосед просох…

Чертополох. Подсолнух.

Ужас в глазах бессонных:

кто из них больше бог?..

Ясно, чертополох.

Плачет кулик, плачет кулик,

топчет водицу.

Я забываю русский язык —

слушаю птицу.

Холодно как. Слишком светло.

Баба в футболке

ковшиком в кадке разбила стекло —

в горле осколки.

Плачет кулик, плачет кулик,

топчет водицу.

Я забываю русский язык —

слушаю птицу.

Птичка серая скажет мне:

остаёшься в своей стране —

белой, каменной, ледяной…

Полетели на юг со мной.

Отвечаю сквозь первый снег:

я не ангел – я человек,

я – земля, я из глины весь…

Я давно похоронен здесь.

Так пасмурно, что нету небосклона

и некуда мечтать.

Вот лобачевская ворона:

пропала, появилась и опять

исчезла, и внезапно показалась —

и с глаз долой средь бела дня,

как будто вся во времени осталась…

Как мало времени осталось у меня.

Нежнее инея в зверином ухе,

сосков малиновых на сучьем брюхе —

не имя, а снежинки костный хруст

от дуновенья Бога; Божьих уст

взыскуют твёрдые уста сибирской стужи,

звезды полярной зрак становится всё уже,

всё глубже вдох, всё ближе к Богу Бог,

и в хрусталях – мертвец чертополох;

али репейник сам себя сосёт —

сосульку сладкую – и не произнесёт

никак своё большое имя смерти,

не чуя сквозь сугроб чугунной тверди.

Маленький человек,

мальчик – щека в песке:

глина у нас, как снег,

тает сама в руке.

Если тебе не лень —

вылепи воробья…

Ангел отбросил тень —

Господи, это я.

Буду водой стоять

к дамбе лицом – и течь

в шлюзы за пядью пядь,

так распыляясь в речь,

так испаряясь весь,

чтоб Иисус босой,

если вернётся, здесь

ноги омыл росой.

Ты в воду посмотришь – потом из воды:

твой взгляд голубые оставит следы

на небе, водой отражённом,

на небе, травой окружённом.

Ты в воду смотрела, как смотрят в неё,

взыскуя грядущего. Это питьё

осталось на пальцах от Бога —

немного, ты знаешь, немного.

Ты трогала каплю – не узел, а связь —

куда она делась, откуда взялась —

и дула на воду, сквозь слёзы смеясь,

и дула, как после ожога.

Живой и мёртвый, с вечностью во рту,

где прямо с неба оды пьёт Гораций,

где зренье продувает пустоту

до обморока, до галлюцинаций, —

живой и мёртвый, здесь я говорю

о том, что я ещё с тобой побуду, —

так говорю земле и снегирю,

а значит – ангелу и чуду.

Под крышкой пусто. Нет, под нею

подвал и пыль похмельных дней.

Пустой кувшин поёт сильнее,

и заунывней, и страшней.

Пока вино бредёт оттуда,

где дремлет жизнь, издалека,

и проливается, как чудо,

из красной пасти черпака.

И чем полней, тем глубже, глуше

звучит кувшин в конце концов,

как неприкаянные души

одетых в глину мертвецов.

Зимы короткий век —

светло, тепло и зябко.

И шмякается снег

с ветвей, как на пол тряпка.

Как пить сугробу дать —

погода золотая.

Упало капель пять

с навеса. И шестая.

И тот, кому не лень

считать, он знает что-то,

что удлиняет тень

до бездны поворота

дороги…