Читать книгу Принцип маятника - Юрий Кубанин - Страница 3

О моей стране сегодня в Википедии написано достаточно. Но в тот ужасный год, о котором пойдёт речь, я даже не предполагал, что в недалёком будущем появится такой мощный информационный ресурс как Интернет. А ведь был я человеком «в теме» – журналистом левой газеты «Либерасьон». И уж совсем не ожидалось, что вся эта умопомрачительная технологическая благодать свалится человечеству в руки без моего при сём присутствия. Хотя было мне тогда едва за двадцать. И был я отменно здоров, и сегодня мог бы только-только подбираться к пенсионному возрасту. Мог бы, да не смог…

Так вот, в числе исторических кульбитов, совершённых моим отечеством, имеется и тот самый, беспрецедентно постыдный. Мнения о нём и по сей день противоречивы и поляризованы. В отличие от фактов, с которыми, как известно, не поспоришь.

Цитата из Википедии: «Официально состояние „осадного положения“, введённого при совершении военного переворота, сохранялось месяц после событий сентября. За этот период было убито свыше 30 тысяч человек».

Почти дословно.

По грубым подсчётам, тысячу в сутки приходилось умерщвлять. Четыре десятка в час, полторы минуты на персону. Это если не спать и не есть, в режиме нон-стоп. Даже если вы не заплечных дел мастер и не в курсе требований профессиональных нормативов, согласитесь, надо было очень сильно постараться достичь такого впечатляющего результата.

Они и старались. В столице ещё местами вспыхивали перестрелки между сторонниками власти и путчистами, ещё не пал Дворец Президента, а зачистка уже шла полным ходом. Настолько они были готовы к успеху.

Когда меня ночью привезли на стадион, на поле яблоку негде было упасть. Сидели только те, кто не мог стоять. Лежали только те, кто уже не мог сидеть. По периметру трибун в первых зрительских рядах расхаживали солдаты с винтовками, чуть выше устроились пулемётчики. Овалы гаревых легкоатлетических дорожек клубились кольцами колючей проволоки. Кое-где в ней были прогалины, для «ротации кадров», с охраной подле. Прожектора светили на полную.

Меня впихнули в толпу испуганных избитых людей. Многие были окровавлены, бедняга рядом со мной баюкал сломанную руку, кто-то пытался поверхностно дышать, чтобы не тревожить лишний раз дыхательными экскурсиями грудных клеток, отбитых прикладами до баклажанной синевы. Ни у кого не было никаких вещей, кроме той одежды, в которой их застали.

Царило подавленное молчание. Даже те новички, кто начинал сгоряча уверять ближайших соседей в том, что схвачен, со всей очевидностью, по недоразумению, быстро догадывались – вероятность выскочить из этой мясорубки, пусть инвалидом, весьма умозрительна. «Фарш невозможно провернуть назад» … И замолкали, погружаясь в себя.

Обеспечение жизненных функций было организовано исключительно рационально. Еда и питьё не предусматривались ввиду спорой работы конвейера дознания. Отправление физиологических потребностей, если у кого-то они успевали возникнуть, производилось по месту присутствия и не встречало возражений со стороны администрации фильтрационного пункта.

Примерно с той же скоростью, с которой со стороны восточных трибун подвозились новые несчастные, со стороны западных с поля забиралась группа в несколько человек и уводилась куда-то в помещения под трибунами. Время от времени кого-то выкликали через рупор по имени. Затаиться, в надежде, что пойдут искать и не найдут, было невозможно по моральным соображениям. Если в течение пяти минут трансляции никто из массы не протискивался к пришедшему конвою, в толпу наугад производился выстрел. Трупы не убирали. Стоны раненых игнорировались. Убойный этический аргумент для хитрожопых.

Утром настал мой черёд. Меня провели под трибунами в одну из раздевалок. За столом, с внушительной горой канцелярских папок, сидел армейский лейтенант, с красными от бессонницы склерами глаз.

– Назовитесь.

Он полистал порядком обтрёпанный список перед собой, нашёл мою фамилию. Затем отыскал в кипе бумаг моё досье. Развязал тесёмки, извлёк один из последних номеров газеты. В ней была заранее раскрыта страница с моей статьёй: «Революция или реформы? Справедливость как высшая цель». Текст был обрамлён красным жирным фломастером.

– Вы писали?

– Я. А что там не так?

– Понятия не имею. Я не цензор, – и скомандовал конвоиру, ждавшему в углу. – Сержанта ко мне!

Явился сержант, отрапортовал по форме.

– Забирайте, до полного комплекта, – распорядился лейтенант.

– Погодите! – запротестовал я. – За что меня? Что происходит?

– Там объяснят, – пообещал офицер тоном, показывающим, что разговор закончен.

Передо мной выросла фигура сержанта.

– Руки!

На моих запястьях замкнулись наручники.

– В туалет хотя бы можно? И попить.

– Выведи его, – разрешил лейтенант. – А то ещё обделается по дороге.

Он зачеркнул в списках мою фамилию.

Когда распахнулась дверь кабинки, я запнулся. Пол был залит мочой, видимо, не мне первому оказали милость. И, похоже, тотально у всех тряслись руки.

Я был бос. Меня взяли в пижаме и шлёпанцах, которые слетели по пути. Подобрать их не довелось. Заминка пресекалась ударом приклада в позвоночник. И это было самое деликатное из возможного.

– Чего застыл! – проявил нетерпение сержант.

Я шагнул в липкую лужу. Оказалось, наручники, если они надеты спереди, не слишком большая помеха для отправления малой нужды…

Меня подвели к джипу в камуфляжной окраске.

В кузове, слева на боковой скамье, сидело четверо рядовых в полной амуниции. Напротив них – двое в цивильном. Как и я, в наручниках. Один – в сутане католического священника. Оба мне не знакомы. Лица их были опухшими от побоев. Некогда кипельно белый подворотничок кюре покрыт бурой спёкшейся коростой. По сравнению с видом этих двоих, пара моих выбитых зубов выдавала во мне везунчика. Хоть и саднили губы, ставшие похожими на верблюжьи. Когда дома в прихожую ввалились солдаты, я, естественно, запротестовал. Меня быстро, не скупясь на доводы, научили протестовать молча. Без озвучки сентенций, полных гражданского пафоса, который так раздражает военных…

Очевидно, невесёлые мысли сбивали меня с темпа событий. Ударом ботинка в копчик мне намекнули, что мешкать с посадкой не стоит.

Сержант, как начальство, вооружённый лишь американским армейским кольтом, запрыгнул на сиденье рядом с водителем.

– На аэродром.

На аэродром? Интересно. Это куда же нас этапируют? Да ещё по воздуху и с таким эскортом? И за что именно нам троим такая честь? Впрочем, я не знаток пенитенциарной сети отечества. Даже голову не стал больше ломать. Было чем занять думы и без этого.

На лётном поле машина подъехала задним бортом к открытой двери вертолёта с неработающим двигателем. Спрыгнули солдаты, следом сползли мы. Нас подвели к вертолёту.

– Эй, Рамирос! А наручники! – крикнул водитель джипа сержанту. Потянулся к бардачку, извлёк из него моток скотча. – На, возьми.

Я был первым, кого «переобули», сняв с меня металл.

– Руки назад! – скомандовал один из солдат, кому поручили это дело.

Запястья были вновь стянуты теперь уже за спиной. Скотч не жалели, не жалели и плоть.

Наручники отдали водителю. Числятся они за ним, что ли?

В гондоле вертолёта уже поджидал сержант. Жестом указал место на скамье вдоль борта. Мне, как и в джипе, досталось в самом конце. Рядом посадили тех двоих, по центру разместились солдаты.

Из кабины пилотов выглянул бортинженер.

– Всё? Взлетаем?

– Ну, раз девочек не будет… – пошутил сержант

Лязгнула дверь, пискнул сжатым воздухом стартер двигателя, двинулись тени лопастей за иллюминатором.

Время в полёте потерялось. Вдруг сержант встал со своего места, подошёл к двери, посмотрел в плексиглас окна, кивнул кому-то из своих. Двое солдат передали оружие сослуживцам, встали и подошли к пастору. Подхватили подмышки, грубо поставили на ноги и подвели к двери. Сержант открыл её, ворвался свежий ветер вперемешку с гулом винтов.

Мозги догадались и отказались верить.

– Привет шефу, падре! – прокричал сержант.

Синяки и ссадины на лице священника не скрыли произошедшей с ним перемены. Либо он въяве увидел Господа, либо напрочь о нём забыл.

Буднично, как если бы они подсаживали старушку в трамвай, солдаты сделали своё дело.

Мгновенно прояснилось, почему с нас сняли наручники. Дорогое изделие по сравнению с грошовым скотчем. К тому же многоразовое.

Мой довольно тучный сосед упал на пол, пытался упираться ногами. Пиная, его тащили к двери. Он что-то хрипел, брызгая сукровицей из разбитого рта…

Не раз доводилось слышать байку, что на пороге смерти перед мысленным взором человека кадрами рапидной съёмки проносится вся его жизнь. Чушь.

В памяти вспыхнули факты из истории казней. В части, мне известной.

По мере совершенствования оружия процедура материально удешевлялась и одновременно, по мере вызревания общественного сознания, морально затруднялась. Неоднократно случалось, что расстрельная команда из пяти солдат дружно промахивалась. С пяти метров дистанции. Невзирая на рабочую степень алкогольного опьянения.

Начальство додумалось до гениальной в простоте исполнения воспитательной меры.

Отделению слабонервных чистоплюев подавалась команда: «Открыть затворы! Закрыть глаза!». Офицер самолично совал в казённики патроны, по самую закраину гильзы. Четыре холостых, один боевой.

– Пли!

Если пуля щёлкала в стену за спиной узника, к стене тут же ставили допустившего столь неосмотрительную промашку. Четверым, оставшимся в шеренге, звучал приказ:

– Закрыть глаза!.. Открыть затворы!.. Целься!.. Пли!

Четыре пули ложились точно в грудь.

Узник вновь занимал своё законное место. Рядом с ещё агонизирующим телом в униформе. Четыре пули вновь ложились точно в грудь.

Сарафанное радио служивых буквально на следующий день подводило черту душевным терзаниям. Отныне обходилось без лишней нервотрёпки для приговорённых, солдат и командиров…

Трудно представить, что для экономии дюжины патронов, ради нас троих специально подняли в воздух машину, один взлёт которой влетает в сентаво. Без сомнений, сержанту просто поставили попутную задачу. Которую он без колебаний, как исправный служака, исполнял. Возможно, ещё и с целью весьма своеобразной «моральной обкатки» новобранцев. Судя по тому, как побледнели другие двое солдат, судорожно сжимающих своё оружие и оружие старших товарищей, занимающихся «логистикой», гипотеза была недалека от истины.

Так что не в экономии было дело. Разве что ребята из расстрельного взвода на стадионе перекурят лишний раз.

Никогда я не был образчиком силы духа. Меня мутило, колени подгибались, но хватило воли выпрямиться.

– Я сам! – дёрнул я плечами, когда ко мне подошли.

Похоже, экзекуторы восприняли это как забавную неожиданность.

Шаг по монотонно вибрирующему полу, ещё… Край.

Подо мной медленно проплывают покрытые джунглями зелёные отроги Сьерры. Прямо вдали сияет океан, значит, летим на север.

Желание возникло спонтанно. Перед последним шагом мне дико захотелось посмотреть в глаза сержанта. Человека, о существовании которого час или два назад я и не подозревал. Как и он обо мне. Человека, чьим интересам я лично никак не навредил. Но который готов убить меня лишь потому, что кто-то, скорей всего ему даже не ведомый, решил, что так надо во благо родины. И он тупо готов это сделать, а вечером спокойно есть свой ужин в кругу семьи, стерев нас троих из памяти? Как несущественный эпизод в рутине службы? Что будет в его глазах, когда они встретятся с моими? Что я там прочитаю, чем займу мысли в последние мгновения?..

Я повернулся на 180 градусов, ощутил спиной зыбкую опору забортного воздуха, врывающегося в открытый проём двери. Случись сейчас крен, я вывалюсь вон как мешок мякины.

Сержант стоял в шаге от меня. Взоры наши встретились. Злоба и раздражение заминкой в деле читались в его взгляде. И ничего более.

Но на то он и целый сержант, чтобы в трудный момент принимать решения. Он вырвал из кобуры кольт и уставил мне в переносицу.

Дурак. Благослови его, господи. Падать вниз с простреленной башкой куда как приятнее, нежели с воющей от ужаса. Мы поняли это почти одновременно, но я чуть раньше. За это мгновение я даже детально, словно под микроскопом, разглядел нарезы, спирально уходившие вглубь ствола.

Он не выстрелил.

Воткнул пистолет обратно в кобуру.

И резко поднял правое бедро под прямым углом.

Клянусь, у меня не было никакого плана. Всё случилось как бы помимо моей воли.

Его ботинок летел мне в живот, я машинально подсел, корпус мой сам собой вильнул вбок, связанные за спиной руки так же автоматически выехали в противоположную сторону, насколько позволили затёкшие суставы.

Его голень провалилась в пустоту образовавшегося полукольца. Влетела чисто, как баскетбольный мяч, брошенный мастером со штрафного. Потеряв равновесие, он ещё падал на меня, как я оттолкнулся от порога что было сил. Спиной вперёд. Армейский высокий ботинок был надёжно зажат у меня подмышкой.

Только идиотские голливудские киносценарии способны в таких ситуациях живописать, как герой цепляется немыслимо крепкими пальцами за спасительную закраину дюралевого порога (за подоконник, уступ в скале, водосточный жёлоб небоскрёба и т.п.). И затем, в борьбе за жизнь, выдерживает вес двух дёргающихся тел до счастливого хэппи энда. В угоду тупому животному трансу зрителя, гипнотически жующего попкорн.

В жизни всё как в жизни.

Может быть, пальцы сержанта и скользнули, в рефлексе инстинкта самосохранения, по чему-нибудь. Я не почувствовал…

С точки зрения аэродинамики мы были никудышней парой воздушных акробатов. Нас нещадно крутило и вертело, мельтешило перед взором голубое и зелёное. Нога его яростно билась у меня подмышкой, как щука в сети. Будто освободившись от меня, он рассчитывал вознестись обратно.

Наш вокальный дуэт тоже был ни к чёрту. Хотя и орали мы в унисон одну и ту же гласную. Но в разных тональностях.

Его ария была арией душераздирающего ужаса.

Моя песнь была песнью триумфа. Песнью торжества и ликования. Я смеялся. Я был счастлив.

Я был счастлив, как никогда в жи

• • •

На небесах, покинув небо, мы оказались вместе. Рядом, но каждый уже сам по себе. В одинаковых саванах, невесть откуда взявшихся, скрывавших нашу наготу, невесомых и не ощущавшихся кожей (если таковая под покровом имелась). Он был спокоен – ни вражды, ни страха, ни удивления, ничего. Мне, впрочем, было не до него.

Я, конечно, в своё время, слышал о существовании загробной жизни. А кто не слышал? Но будучи атеистом, относился к россказням скептически. А однажды, во время командировки в Россию, увидел телеинтервью одного их маститого ведущего. В конце программы своим гостям он задавал вопросы из опросника Марселя Пруста. В их числе звучал и такой: «Представ перед Богом, что вы ему скажете?». Позже я выяснил, что самого французского писателя возможные словеса по поводу такого рода каверзы не интересовали. Тележурналист дополнил анкету своим вопросом, из одному ему известных соображений. Как бы то ни было, а идея мне показалась любопытной. Даже прикинул свой вариант.

Я бы, решил я тогда, сказал бы дословно следующее: «Извини, Господи, что не верил в тебя при жизни. Но раз ты всё-таки есть, это хорошо».

Теперь, выходит, есть шанс озвучить это адресату. Хотя, исходя из земных представлений о том, что Ему известно всё и вся, вряд ли Он захочет со мной познакомиться лишь для того, чтобы выслушать эту елейную мысль на грани подхалимажа. Скорее, по необходимости донести что-либо важное своё, упущенное мной. Что немыслимо маловероятно. Нас миллиарды, Он – один. И кто я для него?

Атеистов тоже занимают теософские вопросы. Когда-то мне хотелось глубоко изучить историю и современность мировых конфессий, чтобы в интеллектуальных спорах, как агитатору и пропагандисту, разить оппонентов наповал. Слава богу, оставил эту глупую затею. Потому что быстро осознал:

Не хочу разбираться в чуши —

Православный, буддист, иудей…

И могучее древо иссушит

Непосильное бремя ветвей.

Отрекаюсь от дряхлых религий!

Пьём ведь соки единых корней,

Равно – смертны, и равно – велики

Православный, буддист, иудей…

Как видите, даже облёк в стихотворную форму жизненный девиз. Филолог всё-таки. Был.

Интересно, искренность и честность атеистических воззрений (точнее, как выясняется – заблуждений) здесь идут в зачёт? Или однозначно по части ереси числятся? Со всеми, как говорится, вытекающими…

Тут я как бы очнулся. Передо мной стоял кто-то в таком же одеянии, как и наше с сержантом. Только над головой его полукругом размыто мерцало нечто. Не совсем, правда, так, как это привносят в земные представления людей о потустороннем мире иконописцы и карикатуристы.

– Жаль было прерывать ваш внутренний монолог. Не бесспорный, но в чём-то поучительный, – сказал он мне и добавил уже для нас двоих, указав куда-то рукой. – Вам обоим сюда.

Перед нами оказалась дверь. Странно, что я не замечал её раньше.

– Вам предстоит пройти процедуру первому, – обратился апостол к сержанту, так и продолжавшему стоять истуканом.

Тот осенил себя католическим крестом и скрылся за дверью.

– Вы не в курсе, долго длится то, что вы назвали процедурой? – спросил я его, чтобы скрасить неловкость вынужденного молчания.

– Не думаю. – Ответил он. – А, вот уже и ваша очередь.

Быстро же они с унтером управились. И минуты не прошло.

Я оказался в светлом пространстве с ещё одной дверью. Дверь, в которую я вошёл, истаяла за спиной. Возврата не было. Да и куда возвращаться c билетом в один конец.

Моё внимание привлекла эта новая дверь. Она была стеклянной на вид, то ли матовой, то ли за ней висел молочный туман. Что там за ней – не разберёшь. Никакой таблички на двери не было.

Исходя из наших представлений о потустороннем, всех умерших ожидает либо ад, либо рай. Чего-нибудь среднего, пятьдесят на пятьдесят, как в земной жизни, религиями цивилизаций не предусматривается. В таком случае, где ещё одна дверь? Или предстоит продолжить движение по здешним инстанциям? До выяснения каких-то дополнительных обстоятельств, и принятия в отношении меня окончательного решения? Но Бог – око всевидящее, как утверждает клир. И что тогда в моей жизни ещё уточнять?

Не праведник. Наверняка где-то оступался, и у какой-то из десяти заповедей могут быть ко мне претензии. Считал и считаю, что мир должен и может быть справедливым. Да, возражал церкви в том, что всякая власть от Бога. Протестовал против бездумного животного смирения. И ещё много в чём перечил. Но делал это в своих текстах без камня за пазухой, открыто и честно, аргументировано и уважительно к оппонентам, и чувствам верующих…

Это лишь малая толика мыслей, пронёсшихся в голове. Впрочем, я отвлёкся.

Справа от меня обнаружился стол. Обычный офисный стол, за которым сидел ещё кто-то, кого я про себя назвал клерком. Нимба у него я не заметил. Присесть было некуда.

– От лица сотрудников диспетчерского отдела Департамента информации приветствую вас. Если у вас есть вопросы, прежде чем вы получите предписание, можете их задать, – тон клерка был буднично-благожелательным.

Вопросы у меня были.

– Простите, что это за дверь?

– Это дверь в Рай.

Я вновь с интересом глянул на неё. В тот же миг за ней вспыхнули краски знойного лета, кусты малины, усыпанные спелыми рубиновыми ягодами в бабушкином саду. Вдруг картинка сменилась. Августовский дикий пляж у рыбацкой деревушки, я, пацаном докупавшийся до мурашек, падаю прохладным животом на горячий песок. Рай.

– Выходит, Рай – это то, что мы о нём представляем? – похоже, я глупо улыбался.

– Да, всё верно.

Наивно полагая, что дверь в Рай предназначена для меня, я замялся, не зная, как подступиться к щекотливому вопросу:

– А-а… мой… спутник? Так быстро прошёл процедуру… Ему не о чем было спросить? И… что-то я не вижу… как бы это сказать… альтернативной двери.

– Для вашего спутника, как вы его назвали, собеседование в ходе процедуры, как вы её назвали, не предусматривалось. Получающие приглашение в Рай крайне редко задаются вопросами. Спешат, знаете ли.

Меня как громом поразило.

– То есть… вы хотите сказать…

– Да, он уже в Раю.

– Но ведь он же палач! Садист! На моих глазах при его деятельном участии казнили двух человек. Не считая меня. Не знаю, были ли они в чём-либо повинны. Но даже если и были, – то, чему нас подвергли, чудовищно! Средневековье отдыхает! Или для заповеди – «Не убий», – существуют исключения?

– Ваш гнев понятен. И факты перечислены верно. Но лишь те, что были, так сказать, в кадре. Кое-что в ситуации осталось для вас за кадром, в чём, разумеется, нет вашей вины.

– И что же это такое, могу я полюбопытствовать? – моё возмущение кипело.

– Раскаяние. Искреннее раскаяние. Полагаю, даже атеисты наслышаны об институте покаяния в мировых религиях и вытекающем из него прощении.

– Это когда же он успел? Покаяться! Да ещё искренне! С чего вы взяли?

Моя экспрессия воспринималась клерком как должное. Он продолжал ровным спокойным голосом:

– Ваши представления о том, что мы в курсе всего сущего, соответствует действительности. Так вот, вы падали с высоты… (он назвал расстояние вплоть до сантиметров). Время падения составило… (он назвал цифру, вплоть до миллисекунд). При известной биофизикам скорости мыслительных процессов, достаточно долей секунды, чтобы мысль была осознанна. И зарегистрирована в персональном файле, уже здесь, в нашем отделе архивации. Что до искренности покаяния, вы поставили совершенно правомерный вопрос. К сожалению, немало случаев конъюнктурных, мнимых раскаяний. Как правило, в иных, не критических обстоятельствах, которые мы называем положениями ситуационной выгоды. В обстоятельствах, подобных только что вами пережитых, как утверждает наш статистический отдел, всё по-иному. Дающиеся обеты соблюдаются неукоснительно. Так что, у вашего спутника было достаточно времени для искреннего, что подтверждено нашим отделом проверки достоверности, покаяния. Кстати, у него было достаточно времени не только, чтобы искренне раскаяться в содеянном, но и молить о спасении. Не только души. В чисто физическом смысле.

– Это, каким же волшебным образом? – несмотря на абсурдность, с моей точки зрения, происходящего, не удержался я от сарказма.

– Он просил о большом стоге свежего, нележалого сена. Сентябрь, знаете ли, пора скирдования в зоне альпийских лугов. Ничего сверхъестественного. Как журналисту вам наверняка известны случаи, когда у парашютистов не раскрываются парашюты, они падают порой на открытый грунт и остаются, пусть и с травмами, живы. Притом, падают с высоты, не чета вашей.

– И вы хотите сказать…

– Да. До наступления физиологического срока смерти торопить раскаявшиеся души – не наш принцип. Мы можем и подождать.

– Что же помешало его осчастливить? Уронить в рыхлое сено?

– Чисто технический нюанс. Ему так и не удалось высвободить ногу, так крепко вы её зажали. Упади вы вдвоём в спасительный стог, не исключено, остались бы в живых и вы. Это было бы несправедливо.

Сказать, что я опешил – ничего не сказать. Когда прошёл шок, мне стоило усилий продолжить диалог в максимально спокойном, выдержанном тоне.

– То есть, выходит, мне воздали смертью по заслугам? Как не покаявшемуся грешнику? Не могу представить, в чём бы мне пришло на ум каяться в последние мгновения жизни, будучи жестоко казнимым. Казнимым только лишь за публицистические труды, которые кому-то стали поперёк идеологического горла!

– Вы убили человека, – холодно сказал он.

– Да! – прокричал я. – Но я убил садиста! Палача! Зверя! Душегуба! Убил, можно сказать, инстинктивно! Защищая свою жизнь! Пусть и без шанса на удачу! Зато я освободил мир от этой мрази! Не сделай я этого, уже завтра он пинал бы сапогами ещё кого-то! Без суда и следствия! Разве это не покрывает греха непреднамеренного убийства?

– Всё так, – вздохнул клерк. – Но вы убили с радостью. Это нехорошо. Вы упивались содеянным, пока падали. Это непростительно. В этом проблема.

На меня навалилась апатия.

– Послушайте, атеизм – не лучшая рекомендация для загробного мира. Согласен. Вместе с тем, атеизм отнюдь не препятствие, чтобы жить по библейским заповедям. Просто вкладывают их тебе в детстве родители в голову без ссылок на Святое писание. Опираясь на свои собственные убеждения и принципы, от собственного имени. Не прибегая к стороннему авторитету, реальному или мнимому. Вот и всё. А рядом живёт другой человек. Днём трудится в пыточной, неважно – кем: оператором дыбы или писцом протоколов дознания. Вечером, по дороге домой, к семье и детям, оба заглядывают в костёл, ставят свечки за упокой заблудших душ. Каются, что они выбрали способ такой ценой, непростой для понимания гуманистов и идеалистов, зарабатывать себе на хлеб, или поддерживать устои миропорядка. В воскресную мессу, слушая проникновенные проповеди, каются, быть может, и до слёз. Щедро жертвуют. В понедельник – снова на работу, в твёрдой уверенности в правильности жизненного выбора и будущего божественного заступничества. И это вы считаете справедливостью? Главное – сшустрить, успеть покаяться. А, кстати, здесь, на небесах, пока процедура не завершилась, покаяться не поздно?

– Покаяться никогда не поздно. Только постфактум за это уже не предусматривается никаких… м-м… преференций. Что касается логики церковного понимания справедливости, то мы исходим из того, что не будь надежды на прощение, мир бы погряз в поножовщине. Подумайте над этим.

– В таком случае, последний вопрос. Преисподняя – это тоже то, что мы о ней представляем?

– Не совсем.

– А в чём разница?

– Там узнаете.

Разверзлось подо мной пространство.

Душа моя утратила опору.

В кромешном мраке летела вниз куда-то.

Только падала теперь безмолвно.

Ей было чем занять мысли по дороге…

P.S. Для тех, кто несведущ или подзабыл.

О практике такого рода расправы, приведённой в рассказе, в упомянутое время писала тогда ещё советская газета «Правда».

Дабы автора не упрекнули в своекорыстной предвзятости, приведу цитату из литературных трудов нашего современника, известного политолога Евгения Сатановского, которого никак не заподозришь в идеологической ангажированности. Книга: «Шла бы ты…», глава – «Латинская Америка – колонии и империи»:

«Ну, и, конечно, имеет смысл вспомнить о непременной массовой ликвидации левых, социалистов, коммунистов, либеральной молодёжи и всех сочувствующих, – при каждом военном перевороте. А также, отметим для полноты картины, всех тех, кто попадался на пути массовых народных, крестьянских или революционных движений. От помещиков и фабрикантов до священников и интеллигенции».

Теперь, надеюсь, автор избежит подозрений в избыточной разнузданности творческой фантазии.