Читать книгу Юродивый и смерть - Юрий Леонтьевич Солоневич - Страница 9

Иногда я ловил себя на мысли, что всё это со мной уже происходило. Происходило раньше, давно-давно, возможно, в какой-то другой моей жизни. Если, конечно, человек может прожить несколько жизней. Прожить и забыть, прожить и забыть. Но если всё время проживать и забывать, то зачем тогда вообще это нужно?

Итак, меня не покидало ощущение того, что я раньше видел этот дворик, эту пожухлую, припорошенную осенними листьями траву (я вдруг подумал, что ХВН прав, что нельзя нарушать их покой, ведь листьям может быть больно оттого, что люди ступают по ним, сжигают их), эту скамейку с массивными чугунными ажурными боковинками и – особенно – эти прямоугольные бруски обшивки, окрашенные множеством слоёв масляной краски. Последний слой был серо-зелёным, и в тех местах, где краска немного облупилась, виднелась старая, грязно-голубая. А из-под неё – ещё какая-то жёлтая. Но дело было даже не в цветах, дело было в надписи, вырезанной, очевидно, перочинным ножом на одной из реек спинки. Там было вырезано: «Лёня». И я готов был поклясться, что это имя вырезал я сам. Я готов был поклясться, что эта закрашенная многими слоями разных красок надпись – моих рук дело. Это я вырезал имя друга в парке, тогда, когда он уезжал в другой город: его отца переводили на новое место службы. По-моему, всё так и было. Надо только хорошенько вспомнить. Сосредоточиться, собраться с мыслями и вспомнить. Отогнать этот туман, которым окутана память о детских годах. У меня был перочинный ножик. И я вырезал имя друга детства в парке на спинке скамейки. Такой же скамейки, как и эта. Какое имя я вырезал? Надо вспомнить, как звали друга. Лёня? Наверное. Но надо вспомнить более точно.

Я машинально извлёк из правого кармана брюк перочинный ножик и раскрыл его. Зачем? Наверное, чтобы возбудить цепочку ассоциаций, ведущих в моё далекое детство. Да, правильно, моего друга звали Лёня. «И был союз наш – не разлей вода». Я вспомнил, что мне тогда казалось: эта потеря будет невосполнимой. Почему потеря? Он просто переезжал в другой город, совсем недалеко, мы даже могли бы встретиться на каникулах. Могли бы… Старые фотографии оживали. Правильно, его отец увлекался любительской фотосъёмкой – редкость в те времена, не знавшие ещё цветных плёнок, компьютерной печати и прочих современных прибамбасов. Фотобачок, увеличитель и ванночки, в которых при красном свете проявлялись снимки. Сначала возникали крупные фрагменты, которые потом дополнялись оболочкой деталей и оживали мистическим образом. Но иногда снимки чернели, превращались в сплошную ночь, если их вовремя не вытаскивали из проявителя.

Это было таинство, мистика, чудо. И Лёнин отец был волшебником. Он и сам знал это. И по-детски улыбался, глядя на то, что создал, одухотворил, извлек из ничего, из небытия. Фотографии печатались, как правило, по ночам, чтобы избежать слишком сложной светомаскировки на окнах и дверях. И радость творчества Лёнин отец подкреплял стаканом простого вина. Потом, со временем, стакана стало маловато. И, в конце концов, добрый и жизнерадостный волшебник умер… Нет такого сильного организма, который нельзя было бы уничтожить алкоголем… Я узнал об этом от самого Лёни, когда встретил его уже в зрелом возрасте. Лёня стал милиционером патрульно-постовой службы. И когда мы случайно встретились, он орал на пьяного мужичка, побагровев от злости. Он был совсем другим, не таким, каким я его помнил и представлял с тех пор, как мы расстались в детстве. С тех пор, как я вырезал его имя в парке на спинке садовой скамейки. Имя оставалось прежним. Как и моя привычка носить в кармане перочинный ножик. Тогда, в детстве, это имело особый смысл, особый шик. Ножиком можно было вырезать из веточки сирени свисток или рогатку – чрезвычайно важные для пацанов вещи. А сейчас? Зачем мне был нужен ножик сейчас? А Лёня, как с ним? Да никак. Он покраснел ещё больше, узнав меня, и отпустил проштрафившегося мужичонку. Мы обменялись парой фраз:

– Ты?

– Я.

– Я слышал, тебя в интернат потом отдали.

– Да, когда родителей не стало. А у тётки самой забот полон рот. А как твои?

– Отец тоже давно умер: спился втихаря. Я этих пьяниц просто ненавижу!

И все. Больше говорить было не о чём. Мы с Лёней вяло пожали друг другу руки и расстались. И он бросился догонять пьяного, пока тот не скрылся за углом.

Сейчас я даже не знаю, где друг моего детства и что с ним. Только эта надпись, только она связывала нас в этот миг, будила воспоминания – правильнее, возбуждала центры в соответствующих зонах мозга… Чистая физика – вот и все, что осталось от прежней дружбы «не разлей вода». Вода, два атома водорода и один – кислорода. И электрический импульс. Это все, что необходимо мозгу для работы, для того, чтобы мыслить, думать, вспоминать.

Позже я спросил у главврача (у нас с ним сложились неплохие отношения – мы оба считали себя нормальными людьми):

– Откуда у вас эти скамейки?

….

– Ты не знаешь, откуда их привезли?

Он посмотрел удивленно и немного заинтересованно, профессионально заинтересованно, как на возможного своего будущего клиента. И не ответил. И я больше не переспрашивал. Наверное, это действительно неважно, откуда привезли скамейки в больничный двор. Это их прошлая жизнь, и к сегодняшнему нашему с ХВН разговору она не имела никакого отношения. Или имела? Взмах крыльев мотылька может служить причиной урагана на другом конце Земли. Всё сущее имеет общие корни. Это становится понятным, если проследить связь кроны дерева и его корней, опуститься по стволу пониже. На тысячу лет пониже. Или на миллион. Тогда можно разглядеть пожелтевшую от времени фотографию, на которой я и Лёня – мы вместе сидим на этой скамейке. Перед тем, как он уехал. Нас сфотографировал тогда его отец. Сфотографировал фотоаппаратом «ФЭД-3». ФЭД – это значит Феликс Эдмундович Дзержинский. Это ещё на сотню лет пониже. Или на полсотни. Да, на полсотни, если от тысяча девятьсот шестьдесят седьмого отнять тысяча девятьсот семнадцатый. Фотографию сделал Лёнин отец, перед тем как умер.

А Лёня прислал её мне в конверте с почтовой маркой за четыре копейки и аббревиатурой СССР. Была когда-то такая страна. Наверное, была, если мне не изменяет память. Память иногда выбрасывает причудливые коленца. Когда разум немного погружается в дремоту. Полсотни лет, или сотня, или тысяча – какая разница? Далась мне эта скамейка. И эта надпись. И СССР. Кому это сейчас надо? Новым зелёным листочкам нет никакого дела до старых, даже если те и не были сожжены осенью, а, полуистлевшие, запутались в корнях молодых побегов.

Мы продолжали сидеть на скамейке, и ХВН что-то невнятно шептал.

Листья, как и тысячелетия назад, продолжали падать на землю. Скоро от этих листьев, конечно, не останется и следа. Больные сгребут их граблями в большие, бесформенные кучи и сестра-хозяйка подожжёт эти неизвестно чьи души, и тяжелый, белесый дым будет стелиться над землёй, растворяясь в бесконечности Эфира. В Эфирном храме всем найдётся место. А потом они вернутся, весной, пробьются из набухших почек.

Весна – прекрасна.

Только это будут не совсем они. Наверное, это будут их дети. Но – будут. Я в этом не сомневался, но пока ещё не совсем понимал, не осознавал до конца. Листья не могут исчезнуть просто так, бесследно. Хоть что-то от них должно остаться, передаться их детям, и далее – по цепочке, которая становится всё тоньше и тоньше. Потом Эфир вернёт их, пусть только солнышко проглянет сквозь разрывы облаков и пригреет ласково.

И ещё я не сомневался в том, что ХВН мне поможет. Я это чувствовал, чувствовал интуитивно. И ещё я чувствовал приближение чего-то нового, каких-то значительных перемен в своей судьбе. И чувства меня не обманули…

– Классный у вас ножик, – вдруг сказал он совсем внятно и восхищённо. – Вы можете подарить его мне?

– Нет, – ответил я. – Он мне дорог как память.

– Жаль, – сказал он. – У меня никогда не было таких классных ножиков. Как вы думаете, им можно убить человека?

– Если знать, куда ударить.

– А вы знаете?

Я лихорадочно соображал, как повести себя, как сменить тему разговора, не вызывая ненужных осложнений.

– Как вы считаете, можно ли убивать людей? – не унимался он. – А избивать, причинять боль?

– Смотря каких людей и смотря при каких обстоятельствах, – уклончиво ответил я, закрыл ножик и спрятал его обратно в карман.

– Плохих людей. Вы можете отличить плохих людей от хороших?

– Плохие – это те…

– …которые поступают не так, как вам бы хотелось? Они делают плохо вам

и хорошо себе, а не наоборот. Вы по этому критерию судите людей? – продолжал он. – Нет, вы судите их по другому критерию. Вы судите их потому, что в тот момент оказались сильнее. Если бы вы были слабее, вы бы их не судили, а просили бы у них пощады. А вы могли бы бросить вызов тому, кто заведомо сильнее вас?

Я не ответил.

– А вы могли бы бросить вызов мощной стихии, по сравнению с которой вы – песчинка?

– Я не вижу необходимости бросать вызов кому-то или чему-то.

– А если возникнет необходимость спасти себя или кого-то, кто вам не безразличен?

– Когда возникнет такая ситуация, тогда я и решу.

– Нет, тогда вы ничего не решите: для раздумий просто не будет времени. Вы либо совершите поступок, либо нет.

Возможно, он был прав. Но я не хотел вникать в глубинную суть его слов. Мне это было не надо. Он не вспоминал про ножик – на том и спасибо.

– Кем вы хотите стать в этой жизни?

Хороший вопрос. Мне скоро пятьдесят. Хороший вопрос.

– Я хотел бы стать писателем, если можно.

– Можно, всё можно, если захотеть.

– Я захотел.

– Нет, ещё недостаточно сильно. Ещё что-то мешает сосредоточиться только на этом желании.

Он был чрезвычайно проницателен. Возможно, огромные глаза-локаторы, или глаза-антенны – так он, кажется, писал, помогали ему улавливать нюансы моего состояния. Я сказал:

– Да, перед тем как стать писателем, я хочу кое-что изменить в моём прошлом. Я вам уже говорил. Поэтому, собственно, я и разыскивал вас.

– Да, конечно, сновидения тогда прекратятся, вы правильно это понимаете. Я вам это обещаю. Я обещаю, что помогу вам изменить то, что вы хотите. Но изменить – не значит отменить совсем.

– Недавно я написал роман. Наверное, не самый лучший. Может, даже самый что ни на есть посредственный. Но только там имеются слова: не верь ничьим обещаниям.

– Это неправильные слова. Эти слова нельзя говорить обо всех без разбора.

– Там ещё есть слова о том, что предают всегда те, кому веришь.

– Такие слова нельзя говорить никому, а тем более писать в романах. Написанное слово имеет огромную силу – большую, чем произнесённое. Поэтому писатели должны быть осторожными. Если вы хотите стать писателем, вы должны в первую очередь все слова примерять к себе самому. Разве вас всегда-всегда предавали?

Я снова вспомнил Ибрагима и сказал:

– Нет, не всегда. Один человек спас мне жизнь.

– Ибрагим? Вы ему поверите, если он вам что-то пообещает?

– Он ничего мне не пообещает: его больше нет.

– Его нет здесь и сейчас, – сказал он. – Всего лишь здесь и сейчас. Но вы не хуже меня понимаете, что он есть, есть где-то рядом, совсем недалеко, – и, заметив мой протестующий жест, добавил тоном, не терпящим возражений: – Вы его чувствуете. И вы меня хорошо понимаете, и вы ведь знаете, что на самом деле где-то там, внутри, в глубине, вы меня слушаете и понимаете ещё лучше. Так, может, хватит переливать из пустого в порожнее? Раз вы хотите что-то изменить, давайте сделаем это.

– Прямо сию минуту? – опешил я.

– Прямо сию минуту и начнём. Самое большое странствие начинается с первого шага.

– У вас есть волшебная палочка?

– Есть. Только не волшебная. Вы скоро всё поймёте, но сначала вы должны мне поверить…

– Я никому и ничего не должен.

– …поверить, что я это умею, – продолжал он, не обращая внимания на мою последнюю реплику. – Субъективная категория веры – это первый этап формирования объективного знания. Необходимый этап. Но давайте не будем забегать вперед. Делайте то, что я вам говорю. Делайте сначала просто механически, как отличники зубрят урок, не стараясь ничего понять. Понимание придёт позже – мы об этом уже говорили, – и тогда вы будете использовать этот феномен осознанно. А пока… у вас отличный ежедневник.

Да, свой ежедневник в кожаном переплёте я купил в Англии.

– Там найдётся чистый разворот?

– Найдётся, – ответил я.

– Ручка у вас тоже классная, – словно издевался он.

Четырехцветная ручка попала ко мне тем же путем, что и ежедневник.

– Я подарю её вам, когда буду уходить.

Он обрадовался:

– Только не забудьте. Впрочем, я вам напомню, – и, словно извиняясь, добавил: – У меня никогда не было классных вещей. Я всегда донашивал то, что оставалось от старших. Это унижает, это очень сильно унижает, когда у тебя нет ничего, что бы купили специально для тебя. Вы меня понимаете?

– Да, – кивнул я и снова посмотрел на него.

Он сидел в синем линялом байковом больничном халате (слава Богу, без маслянистых пятен), из-под которого виднелся серого цвета заношенный свитер. Наверное, ему было холодно: кончик его жёлтого носа покраснел. И мне стало неловко: это из-за меня он терпит холод и неудобства. Но – ничего не поделаешь – в фойе нам бы не дали спокойно поговорить. Да и я ведь пообещал ему ручку. Как компенсацию за причинённые неудобства.

– Считайте, что мы совершим это исключительно для доказательства возможности изменения судьбы, – продолжал он. – Сначала изменения, потом – управления. Только не торопите меня и не задавайте никаких вопросов. Я вижу, что они у вас на языке.

Он был прав: несколько вопросов я задал бы. Ну да ладно, успеется.

– Мы только одним глазком заглянем… – продолжал говорить он, но уже немного тише. – Хочется, хочется поверить, но школьный учитель с указкой смотрит строго и говорит: «Так не бывает». Они никогда ничего не могли объяснить. Они только и говорили: «Это так, потому что так написано в книжке». Их очень просто заставить замолчать. Для этого сначала надо спросить, сколько будет дважды два, а когда они ответят, снова спросить: «Почему?» И всё, и они надолго замолчат, соображая. Пусть молчит. Так, уже указку на стол положил.

Я представил себе ситуацию: да, так бы оно всё и происходило в реальности.

– Почему, почему – да потому, что он этого хочет. Он нашёл меня. Два года искал. Вот почему! Я открою ему доступ – и не надо мне ничего говорить, маленький уродец. Иначе я снова посажу тебя в шкаф, в темноту, в небытие. Мне нужен совет, а не критика. Совет. Вот так.

Потом он сказал, обращаясь ко мне:

– Точно следуйте моим инструкциям и не обманывайте. Иначе это не сработает. Мы потратим всего три минуты, но вы будете потрясены. А ещё через десять минут вы станете совершенно другим человеком.

Я хотел уточнить: каким другим? Но промолчал.

– Но только без обмана, – продолжал он. – Выбирайте имена тех людей, кого вы хорошо знаете. И только те имена, которые первыми придут вам в голову. Но сначала напишите в столбик цифры от единицы до одиннадцати. Цифры, как и слова, содержат скрытый смысл. Теперь напротив цифр 1 и 2 напишите два простых числа (они могут делиться только сами на себя), какие захотите, какие придут вам в голову быстрее всего.

Я на минуту прервался. Всё это сильно смахивало на какой-то детский розыгрыш. А что, если он просто насмехается надо мной? Я слышал раньше, что сумасшедшие иногда очень изощрённо мстят нам, тем, кто нормален. Или почти нормален. Возможно, они считают нас виновными в их беде. У сумасшедших вроде иногда бывают моменты просветления, когда они всё понимают: и неизлечимость своей болезни, и беспросветную пустоту остатка своей жизни.

Забегая вперед, скажу, что через несколько минут я действительно был уже другим. А тем, кто не верит мне, как и я не верил ХВН, советую прекратить чтение на этом месте, взять листок бумаги и поэтапно проделать все, что было описано выше. И только потом перевернуть страничку. Сначала напишите цифры в столбик, как это сделал я на чистой странице ежедневника.

1.

2.

3.

4.

5.

6.

7.

8.

9.

10.

11.

А потом напротив цифр 1 и 2 напишите два простых числа. Возможно, скоро вы узнаете причину моего волнения. Напишите эти числа, прежде чем будете читать дальше.

Заметив мои сомнения, ХВН спросил:

– Боитесь?

– Нет, – соврал я.

– Тогда продолжим: напротив номеров три и семь напишите имена людей противоположного вам пола. Значит, женские.

Тот, кто все-таки решился на эксперимент, поймёт, почему я похолодел.

– Напротив цифр 4, 5 и 6 напишите имена родных или друзей.

Я написал.

– Напротив номеров 8, 9, 10 и 11 напишите названия любых песен.

Здесь я снова сделаю отступление для тех, кто решил проверить, говорю ли я правду. Для тех, кто вместе со мной осмелился развеять сомнения. (Сомнение – это основное условие прорыва к новому знанию.) Поэтому дальнейший текст начинается с новой страницы.

Читать дальше надо только после того, как все имена и названия будут записаны.

Я уже не думал, что он меня разыгрывает. Но в любом случае мне ничего не угрожало. И я продолжал слушать.

– Человек под номером три – тот, кого вы любите. Тот, кто под номером семь, вам нравится, но у вас ничего не вышло. Больше всего вы беспокоитесь о человеке под номером четыре. Человек под номером пять знает о вас больше, чем вы предполагаете. Он видит вас насквозь. Ваша счастливая звезда – человек под номером шесть. Песня под номером восемь соответствует человеку под номером три. Песня девять для человека под номером семь. Песня десять выражает вашу тайную суть. А песня одиннадцать – отражение вашей сегодняшней жизни.

Я пришел в себя, когда услышал его громкий хохот. И я обиделся по-настоящему. Не на него, нет. Я обиделся на себя оттого, что, считаясь нормальным, не мог разгадать, в какую игру со мной играет этот юродивый. Я не знал, насмехается он или нет. Я ничего не знал, кроме одного: он всё правильно обо мне угадал. И он правильно сказал, что я стану другим человеком. Я словно на мгновение увидел себя со стороны. Что-то тёмное и косматое зашевелилось в моём подсознании, как просыпающийся в берлоге медведь. Словно чуть-чуть приоткрылась завеса над покрытой мраком тайной: «Кто я? Зачем я? Откуда и куда я иду?»

Я понял: не будет мне покоя, пока не найду ответ.

– Объясните, в чём здесь фокус, – потребовал я.

И тут он спохватился и перестал смеяться.

– Это не фокус, а приём. Он позволяет вам больше узнать себя.

– Наверное, мне лучше уйти. Я не очень хорошо себя чувствую, – проговорил я негромко.

– А я вот что отвечу, – сказал он вполне серьёзно. – Именно сейчас-то вам очень важно посмотреть в глаза Эфира. Вы сразу же получите поддержку от его могучих вихрей. Если снова будет страшно – скажите.

Раньше мне приятно было воображать о себе, что я не из робкого десятка. И после его последней фразы гордость и злость несколько оттеснили страх. И я убедил себя, что мне всё нипочём. Теперь, по прошествии времени, я понимаю, что он именно на это и рассчитывал. Он заранее просчитал все ходы: и мои, и свои. Он, а не я, видел конечную комбинацию фигур в этой игре. А страшно по-настоящему мне стало потом, через несколько дней. Да так страшно, что я не мог спать. Но – по порядку. Будем двигаться, по возможности, последовательно.

Это отступление я сделал для тех читателей, которым вздумается проделать и второй эксперимент. Не советую, если нет на то крайней необходимости, если в жизни у вас всё хорошо – или почти всё – и ничего изменять вы не хотите. ХВН сказал правду: никогда не знаешь, к чему приведут эти перемены.

Судьбу стоит изменять только тогда, когда жизнь – хуже некуда. Чтобы потом не сожалеть, не метаться сотни раз «из огня да в полымя». Сейчас я уже знаю: стоит только начать – не остановишься. Всегда кажется мало. Забываешь, что от добра добра не ищут.

Я вас предупредил, читатель, как в своё время это сделал в отношении меня ХВН. Я тоже считаю это своей обязанностью. А делать выбор – уже ваше право. И ваша обязанность. Каждый сам делает свой выбор, чтобы потом не сожалеть, не раскаиваться. Не искать виноватых там, где их нет.

А в тот день ХВН сказал:

– У вас бывало такое чувство, что всё это с вами уже когда-то происходило? Что, скажем, вы уже когда-то сидели на этой скамейке?

Я вздрогнул, и он уловил это чуть заметное движение. Очень похоже, что он каким-то образом улавливал и мои мысли. Он удовлетворенно кивнул и продолжал:

– Откройте ваш ежедневник на чистом развороте и на левой странице, по центру, нарисуйте символ.

– Какой символ?

– Символы – это реальные вещи. Они есть, мы их можем нарисовать, распознать. Мы можем ими манипулировать. В нашем мире всё – символы: и рисунки, и надписи, и предметы. Другое дело – образы. Их нет во внешней реальности, но они управляют всем на свете. Не мы ими манипулируем, а они нами. Образы живут с другой стороны, в том мире, где нет вещей, и слова состоят не из букв. В том мире нет символов, там всё является только тем, что оно есть на самом деле. Символы разрушаются, они – смертны. Образы – вечны. Они, и только они воистину настоящие, непреходящие. Раньше я думал, что образы не могут быть живыми. Но я ошибался. Символы – не живые отпечатки во внешнем мире живых образов внутреннего мира.

Я не совсем его понял, но уточнять не стал: мне не терпелось поскорее получить тот результат, за которым я приехал. И я только спросил:

– Символ чего?

– Символ вашей любви. Той самой, которую вы не можете забыть. Той, которая всегда с вами. Есть в жизни каждого такое, что невозможно забыть. Закройте глаза и вспомните этот образ. Он вначале будет довольно туманным, но потом всё больше деталей проступят в вашем воображении, и вы отчетливо увидите лицо.

Он был прав: я никогда её не забывал. Я вспоминал её очень часто. Теперь я могу признаться себе в этом. Теперь мне не надо лгать самому себе, не надо изворачиваться перед своей совестью. Теперь мне не надо многое из того, что раньше я считал важным. Теперь наступило время отделять зёрна от плевел.