Читать книгу Возлюбленная тень (сборник) - Юрий Милославский - Страница 6

Ехали с неудобствами. Всякий раз, когда поезд останавливался, – грубовато, с преизбытком непоглощенного хода, который тотчас же и разрешался во взаимных толчках вагонов – от арьергардного к головному, – купе Г. В. Анциферова непременно оказывалось в таком соотношении с одним из перронных фонарей, что исходящий от него луч, проходя сквозь расселину оконных занавесок, в точности упадал на лоснящийся принцметалл подстаканника, отражаясь при этом от барельефной виньетки с изображением восточного полушария Земли, над которой парили искусственные спутники; свет отбрасывало прямо на горестно зажмуренные глаза Геннадия Васильевича. В самое же мгновение остановки принимались громко шуршать, двигаясь по столешнице, упакованные в особенную, эмпээсовскую бумагу порции прессованного сахара; а во время пути то и дело побрякивала неизвлеченная ложечка, проворачиваясь и смещаясь в пустом стакане.

Занавески вполне задернуть не удавалось; переместить же подстаканник и убрать ложечку Геннадий Васильевич не решился – потому что чай был чужой.

Оттого он не спал всю ночь и охотно подчинился дремоте, разместясь на заднем диване старинного, но опрятного и крепкого «москвича», что подвозил его «за рубчик» к гостинице. Поездка, впрочем, продолжалась не дольше пяти минут, и по прибытии на место было всего восемь с четвертью утра.

– Тема лекции?

Законный интерес. А насколько такой интерес законен для директора гостиницы? Законен. Имеет полное основание не принять, поскольку командировка начинается «от завтра». А теперь попробуй не ответь, попытайся. А ви папитайтесь, Алексэй Максымович! – как лубит виражаца наш общий друг Лаврентий Павлович… Анекдотами я зарос по самые глаза.

– «Ленин и советская литература». Это, собственно, методразработка. В помощь. В смысле, к юбилейным урокам в восьмых-десятых классах.

Разговорчив, многословен, обстоятелен я! Приводим вариант правильного ответа: э-э-э речь идет о методической разработке, утвержденной комиссией облОНО в помощь преподавателям литературы в связи с подготовкой к приближающемуся юбилею. Э-э-э Владимира Ильича Ленина.

Где-то так.

Или – на полную отсечку: методразработка. Э-э-э. К юб’лею Владим-Иль’ча.

Я уже вообще в какого-то папу Хэма превратился: сплошной внутренний монолог. Звук издам, а кучу хлама в голове по этому поводу перекручиваю. На самом-то деле никакие папы Хэмы тут ни при чем: перед нами – однозначный вариант помахивания кулаками после драки. Точнее, в ходе драки, но мысленно. Ух, лажа…

«В смысле, к юбилейным урокам». Употребление фразеологемы «в смысле» – не в дугу. Есть в этом какое-то студенчество, кавээнство – вроде как я демонстрирую перед жопарожей свое несерьезное отношение к теме. И она – понимает! Объяснить не может, а понимает. Как пресловутая собака. А сама – надо думать, методистка на повышении или паспортистка на понижении, номенклатурное дно, – вернула в чернилку-непроливайку перо-«уточку»; не поселит! – телефонный звонок не основание.

– …но поскольку я лично знаю Нину Федоровну – мы долгий период были сослуживцами, – то так: оставьте паспорт, вложите в него три рубля и идите пока погуляйте, познакомьтесь с городом.

И улыбнулась своей сталелитейной промышленностью. Хода. Нет, это минимум бывшая спецчасть, железная Феля.

– Спасиб большое.

– Гуляйте-гуляйте, – и – в паспорт! – на номер, на серию, на национальность, на имя-отчество, на место рождения, на снимок, на меня самого, опять на фамилию: как же это такого ценного товарища вдруг загнали в периферийную гостиницу (интриги)? – гуляйте, товарищ Анциферов. Вернитесь к одиннадцати часам.

Название гостиницы – «Москва» – ввело Геннадия Васильевича во грех усмешки; впрочем, усмехался он не для собственного удовольствия – ему-то сарказмы по поводу громких вывесок над фасадами неблагоустроенных постоялых дворов уж давно были не по умственному росту, – но впрок, для собеседников воображаемого будущего, возможно, из числа умных женщин: поселили меня в местном «Гранд-отеле»…

Полегчало; Геннадий Васильевич кончил в университете по филологическому факультету, постоянно читал книги и журналы – так что гостиница «Москва» подействовала на него, словно двугривенный, запущенный в счастливо неисправный автомат по продаже бутербродов: небольшая заминка – и поехали сверху вниз все известные по литературе гостиницы, начиная от знаменитой чичиковской – и вплоть до отеля «Танатос» Андре Моруа.

Командировка есть бродячий сюжет, радостно произошло в уме Анциферова.

Готовая статья! Наблюдения над структурными особенностями сюжета «командировка». Начать осторожно, с небольшого, но четкого открытия: скажем, «Ревизор» – это пародизация «командировочного» сюжета. От этого оттолкнуться, и – лесочком, лесочком! – перейти к современной прозе; и заслать в Тарту к Лотману в сборник.

«Москва» была выстроена покоем, по всей видимости, лет семьдесят назад: форма ее и цвет – честно оштукатурена белым, с голубыми пилястриками и надоконниками – настроили Геннадия Васильевича доброжелательно; но слегка раздражила карикатурно-грязная торговая точка – магазин «Продтовары», дверь которого была захлестнута по диагонали ржавым закладом. Зато скучное это учреждение, вероятно, закрытое на переучет с растратой и взяточничеством, оказалось присосеженным к новой стеклянно-кафельной столовой, где за порожнею покуда стойкою ловко повертывались две девицы: более чем неслабые пацанки в уталенных по фигуркам кратчайших халатах; источала пары крупно наколотая вареная картошка в зеленой эмалированной кастрюле – гарнир к чему-то вчерашнему и невкусному; не дадут ли ему картошечки отдельно? – а на цинковой перемычке, ведущей от прилавка к служебному проходу, стоял хлебенный лоток, плотно забитый овальными жамочными пряниками.

Было без десяти девять – скоро откроют, и корнеплод остыть не успеет. Пацанки загружали прилавок плошками с винегретом, салатом под соусом майонез, заливною рыбою, стаканами с мутно-розовым, еще горячим киселем, томатным соком и кефиром. И это изобилие дрянных, но еще не осклизившихся, не обмякших продуктов и яркого питья – в сочетании со скромным удовлетворением: название пряников – «жамочные» – не помнят и в пекарнях – растормошило вот уже десять лет как обмирающий по утрам аппетит Геннадия Васильевича (дома перед уходом на службу принимались только сверхчерный кофе собственного помола и сигарета «БТ»).

Анциферов был превосходно одет: в непромокаемую японскую куртку серебристого цвета с простежками; воротнички его сорочки были с удлиненными кончиками и петельками; видя это, пацанки, еще не исполненные унылой неприязни, свойственной их занятию, насыпали ему немеряную порцию картошки-гарнира с топленым маслом в суповую тарелку и дали газету на кулек для пряников. Дошло до того, что при расчете на него поглядели вприщур и посоветовали дождаться кулинарных вафель – если вы так сладкое любите; а поскольку все трое знали – и признавали! – побочный, но давно уже ставший основным перевод слова вафля на язык современной жизни, – то обмерли и лукаво ужаснулись.

– Я бы с удовольствием, но мне бежать надо. Вот к вечеру я бы заглянул.

– У нас их до обеда разбирают, самим по полкила не остается, – убили намек монтировкой по темечку.

– Ладно, тогда другим разом, – Геннадий Васильевич, осклабенно копошась, покинул столовую.

В нескольких саженях от нее он едва разминулся с кулинарными вафлями, два лотка которых нес на вытянутых руках кондитерский мужик.

После гостеприимной столовой Анциферов неспешно побывал еще и в гастрономическом магазине, где на полках стояли привезенный из Индии манговый сок, болгарские и мадьярские пикули, крупные марокканские сардинки в овальных баночках с приставным ключом и алжирские вина – по слухам, перевозимые в грузовых емкостях нефтеналивных танкеров, дабы порожнее судно не перевернулось в бурную погоду.

Комната о двух койках, куда Анциферова подселили, отличалась какою-то насильственною чистотою: заметно было, что драили ее с надсадой, вымещая некое неудовольствие – возможно, самим приказом о тщательной уборке.

В шкафу – его Геннадий Васильевич отпахнул так, что брякнули друг о дружку висящие там разнотипные вешалки, – обнаружилась едва надеванная сорочка, клейменная фирменным знаком мануфактур «Джордаш». Растянута она была на собственных складных плечиках, помеченных тою же эмблемою. На двойной междукоечной тумбе лежал несессер для хранения бритвы «Ремингтон».

Раздельно – эти вещи могли принадлежать кому угодно, хотя бы даже и самому Анциферову. Но совокупность их создавала образ скорее роскошествующего естествоиспытателя-технаря из академгородка со спецснабжением; Геннадий Васильевич знавал таких, причем один был даже расчетчиком траекторий; владельцем вещей мог бы оказаться и молодой поверенный в делах, приехавший сюды навестить возлюбленную монтажницу: художественная лента Герасимова, в свое время виденная Геннадием Васильевичем.

Никак из-за бугра?! Не из кап-, но явно из пристойной страны типа Югославии или Польши. По обмену? Невероятностно. А туды – кого? Да и номер на двоих, и не в «Интуристе». Но здесь и нет никакого «Интуриста».

Особо умилило Геннадия Васильевича, что бритва и сорочка оставлены были без присмотра, со свойственною наивному Западу доверчивостью и уважением к человеку: ведь вынесут же при первом удобном и неудобном случае!

…Анциферов пообедал в указанном прохожими ресторане «Центральный», где оставил полтора рубля.

Было около шести. На улицах неистовствовали козлотуры, и потому Геннадий Васильевич шагал грозно и брезгливо, взметнув лицо и надув туловище: если кто толкнет, так чтоб отлетел!..

– Двери не запирайте, – сказала ему дежурная.

– Что?! – и выгнув шею, он коснулся мизинцем уха – не глядя, лишь приостановясь, как перед гнусным, полужидким препятствием. – С-с-с-лушаю вас.

– Двери не запирайте, а то сосед ваш… поздно приходит.

Контролируют. Лучше перебдеть, чем недобдеть. Уж если его пригласили, то по ста анкетам в ста инстанциях пробдели насквозь. Но опять-таки лучше пере…

Анциферов заперся на два полных оборота.

Сняв куртку, он повесил ее невдалеке от сорочки «Джордаш»; затем раскрыл свой дипломатишко из свиной кожи, кстати, польский. Подложил было нелепую свою электробритву «Эра» – беспатентно передранную с «Брауна»! – к натуральному «Ремингтону» – и даже растерялся от вида бездны иронического отчаяния, куда стал обрушиваться. Убрал «Эру» в шкаф на полку, но подготовленное им руководство в прозрачном лазоревом скоросшивателе с бесцветными перемычками уложил с небрежною асимметриею на возвышающийся по правую руку от дверей столик, где в полоскательной чашке находились конторский графин и, отдельно, принадлежная ему пробка с яйцевидным увенчанием.

Ленин и советская литература. Да, притянуто, упрощено, ситуация была значительно амбивалентней. Все же приведено несколько цитат из Тынянова двадцатых годов; само собою, Эйхейбаум, Шкловский; ссылки на Бабеля и Зощенко.

Видите ли, пан Анджей, при всей кажущейся закостенелости системы, ситуация не представляется мне столь неразрешимой; несмотря на то что я, пан Станислав, сообразуясь с реальностью, стараюсь разумом воспринимать окружающее; надо было бутылку взять…

Его разбудил стук, подобного которому он никогда еще не слышал, да и не ведал, что такое бывает: жесткий, отшибающий мозги, беспаузный, не дающий вставить «кто там?», «одну секундочку», «иду» или нечто подобное из этого ряда – словно не двери требовали отворить, но умереть, наотмашь влупясь головою в филенку.

Геннадия Васильевича катапультировало из нерасстеленной койки; ключ, свернутый из живого червя, бежал пальцев. А надо было поскорее, любою ценою, отомкнуть, отпереть, исправить допущенную ошибку, лишь бы только прекратилось это немыслимое положение.

Но вот ключ затвердел, поддался – и Анциферов отпрыгнул, чтобы дверь – та открывалась вовнутрь – не расплющила его меж собою и стеною. Дверь, однако ж, открылась хоть и бодро, но в меру. Геннадий Васильевич огня на ночь не гасил, так что вошедший был виден сразу: изящный смуглыш в мерцающей серовато-сиреневой паре.

– Извините, сасэд, – произнес вошедший, – я той дуре утром говорил: дай второй ключ! Нет, бляд, потеряли…

ГДР. Грузинская демократическая республика. Стандартная ориентальная фарцня. По случаю хорошей погоды без аэродрома и цековского плаща.

Но как он грохотал, скот! – никого и ничего не боятся, все куплено на корню.

Пригнал в немытую Россию эшелон фруктов: какие-нибудь пэрзики и абрикозы. Странно только, почему он не снял себе отдельный люкс с фонтаном; видно, какой-то незначительный батрачок, коммивояжер.

Пришедший раздевался. За поясом его брюк Геннадий Васильевич увидел рукоятку пистолета, носимого без кобуры и почему-то завернутого в полиэтиленовый мешочек.

– Сосед, – сказала фарцня, снимая припотевшую к мускулам трикотажку, – не бойтесь ни меня, ни моего оружия. Я сотрудник уголовного розыска.

Он освободился от одежи, приподнял подушку, отправил туда пистолет в полиэтилене, наконец, снял брюки – на нем были ярко-синие в белых вавилонах плавки – и толчком взбросил себя на кровать поверх застила.

– Веришь, – сотрудник воздвигся мостом, извлекая из-под себя одеяло, – двое суток в уборной не был. А теперь не хочется.

– Почему же вы не были? – пролепетал Геннадий Васильевич.

– Я не могу себе позволить в такой грязи ходить. За пределами города находился, сюда не попал. Здесь они теперь моют, проститутки. Я им сказал: это вы для бродяг в таком состоянии будете туалет держать, когда я уеду.

Некое трясущееся чувство – сумесица ненависти, близостной тяги, солидарности – глухо и мощно полыхнуло в Анциферове, отдалось в ногах.

– Наверное, и поесть не успели…

– Завтра. Завтра будем кушать. А сегодня будем спать. Слушай, ты извини, прошу прощения, погаси свет, пожалуйста. Я уже тело расслабил, не хочу опять напрягать.

Геннадий Васильевич на цыпочках направился к выключателю.

– Большое спасибо, – жестковатый запах усталого здоровья заполнил комнату. – Извините, если буду храпеть: бывает со мной после длительного напряжения.

Анциферов заснул лишь к трем, а подняло его в начале седьмого.

Перекуренный со вчерашнего, взвинченно-вялый, он рыскал в своем чемоданчике, доставал мыльницу и прочее.

Сосед спал как-то полуничком, одеяло служило ему набедренною повязкою. На черноватой руке его с нагнетенным трицепсом низко сидели прямоугольные золотые часы, повернутые циферблатом к запястью.

Позавтракал Анциферов остатками пряников и двумя из шести конфет «Птичье молоко», что подсунула при укладке жена Света. Несъеденные конфеты он забрал было с собою, но тотчас же исказился – и организовал их группкою на соседской половине столика.

… В горОНО Геннадия Васильевича не ждали.

Заведующая со внешностью старухи-балерины, отметая все его служебные представления, раздражительно повторяла:

– Собрать весь контингент, которому в процессе преподавания предстоит сталкиваться с темой, за такой короткий срок (Анциферова командировали на три дня) не представляется возможным.

– Но кого-то можно будет собрать? – Геннадий Васильевич заметно подерзел вдали от дома.

– Вы знаете, мы к важнейшим темам спустя рукава не подходим. Методразработка к юбилею Владимира Ильича Ленина предназначена для того, чтобы с нею хорошенько ознакомились все, кому она адресована, и прежде всего – преподавательский состав школ района. Оттого, что вы зачитаете вслух, – на взвизге, на взвизге! – лекцию нескольким достаточно хорошо подготовленным педагогам…

Вот он вернется в гостиницу – и скажет соседу: «Устал».

И объяснит – почему.

Потому что я должен крутиться, выкладываться, распинаться перед… перед ними! Понимаешь? Я с ними говорить должен! То, что я выдаю им в этой разработке, – это предел! Ты понимаешь, я мог бы взять и передрать с любой соответствующей брошюры, газеты – и ни одна, – ему не хватало бранных слов, – и никто мне бы слова не сказал! Это же фактически научная работа. Смотри: «Внимание В. И. Ленина к структурным элементам плана содержания молодой советской литературы базировалось на марксистской методологии, в которой системный подход является первенствующим».

Из-за двери номера доносилось тихое механическое зудение, переходящее в столь же тихое жужжание.

Сосед сидел на кровати и брился, подтягивая кожу, – гляделся в зеркальце, вмонтированное в испод несессера.

– Как бродяга, – сказал он. – Я эти электробритвы ненавижу. У себя я в жизни никогда ей не пользуюсь; в парикмахерскую иду, как человек.

Конфеты лежали на прежнем месте.

– Ты тут забыл какие-то… – он старался пробриться добела, отчего нежная сетка «Ремингтона» похрустывала на поворотах. – Шоколадки свои забыл.

Обстоятельства, когда решение угостить – то есть волевой рывок наперерез детской жадности к милому лакомству – воспринимается угощенным как забывчивость, были для Геннадия Васильевича непоправимыми. Не найдя в себе сил растолковать соседу, что имелось в виду, и уж тем более – предложить не стесняться и попробовать, он смел конфеты со стола в удачно расположенную мусорную корзинку.

– Жена сунула, я их терпеть не могу.

– Давно женат? – сосед, не продувая бритву, возвратил ее в несессер.

– Где-то восьмой год, – на самом деле дата помнилась с точностью до мгновения.

– Так она у тебя восемь лет не знает, что ты любишь, а что нет?

Непредсказуемый, его же собственной ложью вызванный к жизни вывод – а ведь разговор-то, казалось, был чисто куртуазным, не имеющим продолжения; в крайнем случае мог повлечь за собой самцовый комплимент: «Восемь лет женаты, а она тебя всю дорогу подсахаривает – знатно», – вывод этот подкосил Геннадия Васильевича. Итак, спасаясь от участи сладкоежки, он подставился менту бесхарактерным мудозвоном, чья зыбкая, жалкая натура не учитывается даже супругою.

Все настраданное за день состыковалось, въехало рана в рану.

– Вы лекцию приехали читать? – зубы соседа продемонстрировали Геннадию Васильевичу пользу воздержания от сладкого.

– Не вполне.

– Вы, конечно, извините, пожалуйста. Я той дуре сразу сказал, чтоб ко мне в комнату только командировочных вселяли. Они за десять копеек родителей продадут: любой, понимаешь, бродяга придет, на лапу даст – и они его прописывают. У меня здесь оружие, и вообще, зачем мне с бродягами жить? Она мне утром говорит: человек приехал лекцию читать. Какая тема, если не секрет, приблизительно?

Да он же меня рутинно проверяет, сличает показания. Интересна эта – как оно? – повышенная частотность термина-понятия бродяга. Бродяга – тот, кто постоянно бреется электробритвой, ест конфеты, ходит в немытый сортир, дает десять копеек на лапу. Бродяга, короче говоря. Любопытно, это общемилицейское словоупотребление? – или общекавказское?

– О Ленине, – сказал Геннадий Васильевич. – А вы, – он хотел было сказать «зачем приехали», но поопасился, – тоже… по делу?

– Облаву курирую, – сосед устроился на кровати по-йоговски, переплетя лодыжки. – Один клиент из республики ушел, так мы его здесь обнаружили. Сначала в Москве был, но спугнули его, дурак из ОБХСС взял и спугнул. Ну, теперь я самостоятельно.

– Ага, – Геннадий Васильевич был уверен, что сосед заспался до умопомрачения, но вот сейчас опомнится и каким-нибудь сюрреалистическим способом выскребет из анциферовского черепа оброненные туда по ошибке закрытые сведения. Или просто убьет.

– Он в Москве в магазин зашел – наверное, пальто покупать, – сведения продолжали рассекречиваться. – Большой такой магазин, длинный, новый, понимаешь? Подошел кредит оформлять, достал паспорт. А там уже эта фамилия была в списке. Позвонили в отдел – сразу гаврики приехали, стали документы проверять. Проверяли-проверяли, а он ушел.

– Как ушел? Ты же сказал, его фамилия… – Анциферов переглотнул, – была в вашем списке? Известна?

– У него этих фамилий, как у меня, – сосед затруднился, – волос на этом месте, – он погладил себя по лобку, и Геннадий Васильевич невольно поглядел на мощный соседов кляп, барельефом прущий сквозь плавки. – Показал другой паспорт. А может, взятку дал. Они же там по одному стояли у каждого выхода. Ему, знаешь, дать пятьсот рублей, как мне – нищему три копейки.

– Зачем же он пальто в кредит покупал?

– Жадный; совсем жадный. Как идиот. Если бы не был такой жадный, как министр жил бы. Пальто хотел купить! Он уже двадцать лет в магазине не был, ему все со склада приносили. Фабрика у него была…

– Как вы сказали, простите? Я бы хотел понять…

– Я тоже очень хотел понять, на каком основании его там упустили, – негодование соседа относилось к москвичам. – Ладно. Зачем я вам голову морочу всякой чепухой. Низко… На нашей работе часто с низкими людьми приходится сталкиваться.

– Ты сказал, что у него фабрика была? – Анциферов знал несколько историй о подпольных кавказских богатеях, но собственная фабрика, с обычностью упомянутая, его задела.

– У отца. У него отец был честный человек, не такая сволочь, его все знакомые уважали. Ну, он старенький стал, тогда этого директором назначили. Фабрика лакокрасочных изделий. Отец был человек, а сын – настоящий подлец. Все ненавидят. А ты же понимаешь, если тебя все ненавидят – хорошо не будет. Один раз обманешь, два раза обманешь, а на третий – тебе только ненормальный поверит. Его просили-просили – ничего не помогает. Что ты хочешь, когда у него сердце грязное. Жену свою выгнал, детей не воспитывает. Привез какую-то проститутку из Риги – на курорте, понимаешь, нашел, – а жену выгнал. Благородный человек за свою семью горло перегрызет, а он как бродяга…

Благародни чилавэк – диковинная мафиозная сказка пела навзрыд, так что Геннадий Васильевич едва не откликнулся. Высокогорная мораль: честный отец платил дань всяческим партийно-милицейским боссам, а недостойный сын – отказался. За что теперь и схватит лет пятнадцать заслуженного наказания. Но забавно, как это у них… Вполне нерушимо и свободно сплочено навеки, а тем не менее. Совершенно непредставим нашенский рог из МВДей с подобной лексикой: грязное сердце, благородный. Но и у них все накрывается компетентным органом: раз начали брать, никакие благородные миллиардеры нигде не денутся.

– …Ты не представляешь, как он накололся, – сосед, точно Дюймовочка на лепестке, плавно покачивался в принятой им минут двадцать назад совершенной позиции, известной как «падмасана». – Его друзья документацию дали. Я с двадцати четырех лет в управлении работаю, но чтоб друзья сами документацию принесли – не видел. Конечно, если нажмешь, или себя спасать надо – это одно положение… Довел себя до того, что друзья предали!

Геннадий Васильевич не стерпел.

– Обычно – жмут, – проклеветал он вполголоса.

– Это глупые люди делают. Знаешь, такие, как говорится, нерадивые, которые дело завершить самостоятельно не могут, нервничают. А мне не нужно монотонные способы применять. Я два года простым милиционером был, очень надоедает. Конечно, если кто-нибудь нагло себя держит… Будь уверен, – соседу, возможно, представилось, что собеседник усомнился в его возможностях. – В ближайшее время возьму его. У нас недавно один работал, русский парень, отсюда откуда-то, с Украины, всегда говорил: «Сколько членом не тряси, а последняя капля все равно в трусы».

Всеохватная справедливость наблюдения поразила Анциферова: любой мужик, от античного пастушка до какого-нибудь принца Уэльского, подпадал под эту природную неизбежность, под фатум – и фатум этот вполне годился для самых высших вселенских состояний, когда писать его следует с заглавной литеры: Фатум!

Да… По идее надо бы нам со Светкой перебраться в теплые края: Тбилиси, Ереван. Вряд ли будет сложно. Абсолютно иная атмосфера, даже если судить по сему представителю. Там, правда, русских не сильно страстно обожают, но – все х… по сравнению с мировой революцией: законтачим с нормальными людьми без комплекса неполноценности. Торжество дебилизма там несколько иного порядка. Заделаем кандидатские – причем я смогу пробить свою тему: поэтика Ахматовой, если не Цветаевой!

Сверкнув часами и пробормотав матерное, сосед покинул кровать и заспешил одеваться. Со свистом вонзясь в штанины, он вдруг спросил:

– Хочешь, покажу его? – подхватил со стула пиджак и вытащил из его внутреннего кармана нитчатую от потрепа паспортную книжку, военный билет и – судя по виду – какое-то удостоверение.

– Лови.

Геннадий Васильевич поймал паспорт руками, военный билет удалось задержать коленками, а удостоверение, воспарив, село на пол шалашиком.

Пхаладзе Илларион Георгиевич, Хоситашвили Гогиа Симонович, Мартиросян Артур Иванович.

Казенный анфас вперялся на Анциферова из-под мясистых, косо нависающих век, играл в разбойную гляделку, запросто-нехотя побеждал, бесчестил и топил в параше. И опять побеждал, опять имел во все дыры, опять топил – оставаясь при этом паспортною, военно-билетною, удостоверяющею личность фотографиею с белою отсечкою в левом углу, где личность эта – по касательной к скуле – удостоверялась печатью.

– Противно… – сказал Геннадий Васильевич.

– О! Не говори. Такая противная сволочь. Жалко, я папку с материалами оставил в отделе – ты бы увидел, сколько он присвоил.

Анциферов никогда не видел фальшивых документов – и поэтому не верил в их существование: что-то в этом было историческое, либо – иностранное, либо – легендарное. Стесняясь чрезмерного своего восхищения, он даже не пролистал их, не вчитался. А как бы хотелось провести сравнительный анализ – например, со своим паспортом.

– Красиво сделано, – книжечки были поштучно переброшены соседу, который переловил их, не целясь.

– Что ты сказал – красиво?

– Есть разница… э-э-э для невооруженного глаза?

– Где разница?

– Я имею в виду, бумаги отличаются от настоящих, или это условно: номер, серия?..

– Ты, наверное, думаешь, документы поддельные? Не-ет, зачем, невыгодно, возни много. Покупают, фото меняют. Тоже надо уметь, чтоб точно была, на месте.

Совместного времяпрепровождения не получилось: сосед ушел «с одним коллегой немножко повидаться», так что идея Геннадия Васильевича – малость погудеть в ресторане, зафаловать пару милых дам – осталась даже невысказанною: контекст не сложился.

Отобедав – на это раз в подвальном кафетерии «Снегурочка, – Анциферов подвигался к своей гостинице.

Вечерняя, сентябрьская, небрежно подметенная сухою метлою, простиралась перед ним провинция, глубинка; дарила либо новым шлакоблоком, либо недобитым щербатым кирпичом, либо каким-нибудь государственным теремком с гипсовою геральдикою на челе: знамена, домны, шестерни, снопы, сноповязалки. Неужели все то, чем прежде обстраивались кругом себя обитатели этих мест, совершенно исчезло? Быть может, все это прежнее своею немятежностью, оседлостью, ленью окончательно вывело из равновесия передовых людей – и, сурово ими проученное, стало, отбыв наказание, поджарым, бешеным, остролицым; мельтешащим в обоссанных садиках, в пять затяжек выкуривающим папиросу «до фабрики», а главное – всегда готовым схватиться, побросать тряпье в картонные сундуки, лампочки вывинтить или поколоть, счесать штукатурку со стен ногтями – и сквозануть отсюдова, куда можно. Но никуда нельзя.

Анциферов пытался замедлить ход, чтобы превратить обратный путь в прогулку, но ему не удавалось. «В кино пойдем, – рассуждал Геннадий Васильевич. – Опять же в кабак. Лодочку возьмем, водочку, девочек, – подзуживал он себя очередным, юбиленинским анекдотом. – Нет, нет, нет! – плачевно вопияло в нем, не принимая никаких шуток. – Домой, по-быстрому домой! – Домой послезавтра, чего ты дурью-то мучаешься? – Домой!! – Заткнись! – Домой!!! – Куда домой?! – и он уже почти бежал, похлюпывая сочащимся носом, – сыро стало, – бежал и приговаривал из популярной книги по психологии, учащей владеть собою: «Сос… – он споткнулся, – сосредоточиться, сосредоточиться, сосредоточиться, сосредоточиться», – но все это, столь полезное и легко применяемое им и его друзьями в повседневной практике, теперь захлестывалось, обваривалось паром, бьющим из неизвестно чем придавленной и лопающейся по швам души: «Домой хочу».

В комнате – соседа еще не было – Геннадий Васильевич, не снимая верхнего, ринулся в мусорную корзину и достал выброшенные давеча конфеты. Две съел сразу, а две остальные – когда разделся и лег, пристроив на живот легкую пепельницу. Живот подрагивал, и пепельница постепенно сползала к паху. Анциферов вернул ее на стол, прихватил корочки с методразработкой: надо было как-то настроиться на завтрашнюю жизнь.

«Словарь Ленина-полемиста (см. Ю. Н. Тынянов, “Анархисты и новаторы”, стр…) во многом определил стилистические поиски советской прозы на раннем этапе, и в частности так называемый сказ».

Геннадий Васильевич не поленился встать за карандашом – зачеркнул во многом и поставил в известной мере. Минуту наслаждался подтекстом, но, сообразив всю бесполезность подобных правок, поменял в известной на в значительной. Ясно было, что в значительной мере и во многом перекрываются до тавтологии. Задок карандаша был оснащен цилиндрическим ластиком, и Анциферов стер приписанное дочиста, заглянцевев по мере возможности бумажную ворсу.

Второй день он обедал-ужинал раньше обычного, отчего сейчас, к одиннадцати ночи, во рту точилась безвкусная едкость.

Завтра будэм кушать – а теперь будэм спать: соседская максима.

Отличный, кстати, парень. Вполне мог бы заниматься таким же делом на Западе – насколько мы вправе судить, как этим делом занимаются на Западе. Интересно, что действительно кого-то ловят, кто-то убегает, шастает с чужими документами. Арестовали бы рыл десять первых попавшихся и при помощи выколупывания глазиков убедили бы задержанных, что они и есть тот самый. И все подписали бы чистосердечное признание. Но ведь бьют же в отделениях смертным боем – чем попало, по чему попало. Еще как! Но, если я правильно понял, лупят обормотов, бродяг, а столь обеспеченный злодей удостаивается иного обращения: «Позвольте, дарагой, мы вам сапожок испанский обуем…»

За окном, выходящим в разомкнутый двор гостиницы, звонко ляснули – живое по живому. И поставили вопрос:

– Х-х…и ты не была? А!? Х-х…и ты не была, с-сукотина?!

Доведенная до слез, страшная своею слабостью мужская обида грызла собственный хвост, вереща от боли.

– Х-х…и ты не была, триблядина?! Х…и ты не была?! А?! – и, срываясь с голоса, пинали обидчицу – затылком о водосточную трубу.

А в ответ пристанывало, оползало наземь от страсти, захлебывалось плотью:

– Я была, ептоюмать, чего ты, ептоюмать, я же была, ептоюмать…

– Х-х-х…и ты не была?! – не прощала, терзалась бессилием обида. – Х…и ты не была, курвятина?! – о, только б разлюбить, опростаться от неисходной, каменной мужской беременности. – Х…и ты не была, проподлянка, х…и ты не была?!

– Да я ж была, ептоюмать, я была, ептоюмать…

Забравшись на стол – ступни его холодно приставали к покрытию, – Геннадий Васильевич пялился в форточку, выискивал шевеления в буроватой, слегка моросящей темноте.

Сам того не замечая, он подергивал предплечьями, будто бы тоже поучал обидчицу-триблядину; но в то же время и его затылок обморочно бубнил, когда с разгона вминали его, Анциферова, в пустотелую жесть, что ссыпалась изнутри окисленным сором.

Невидимая потасовка удалялась; она уже покидала гостиничный двор, канюча и требуя чистой правды.

Анциферов рухнул на постель, где вскорости обернулся сотрудником угро: неторопливою ужасающею разбежкою он возникал во дворе, без предупреждения стрелял в упор – самооборона – и вел спасенную к себе в номер.

…Так и только таким невероятным способом; им сейчас нужны люди с высшим; возможен какой-то спецкурс, не проблема, погнил и хватит, слушай – как у вас насчет положения с кадрами? к примеру, я – могу претендовать на работу в нормальном отделе? допустим также вечерний юрфак. Кто бы там не гундел по поводу общеинтеллигентских принципов: значит, в газете работать – можно, в издательстве – нужно! – он уж спорил с полудесятком близких знакомцев, – а… – Геннадий Васильевич двинул губами, большие пальцы рук, зажатые в ладошах, распустились, посвободнели ключицы: это сон вбирал его в себя, осторожно занося побаливающею головою вперед.

– Идем! – просительно заорал некто рослый с широкими краснопупырчатыми щеками. – Давай, ладно? Кончай тянуть с клопа резину.

– Кричит, – сказал сосед Геннадию Васильевичу. – А на самом деле тихий пацан. Да?

Краснопупырчатый хмыкнул, условно замахнулся на соседа, который в свою очередь понарошку применил какой-то борцовский прием, отчего оба они хохоча повалились в изножье анциферовской постели.

– Самбист-самоучка, – тужился сосед, силясь подломить краснопупырчатого перехватом под локти. – Мы таких самбистов имели…

– Водолазку новую покурочишь, бес! – краснопупырчатый рывками торса стряхивал соседа на пол.

Состязание окончилось вничью, и борцы принялись перекидываться спичечными коробками; вскоре их содержимое вывалилось на одеяло Геннадия Васильевича.

– Вы его извините, он у нас немножко вась-вась, – сосед открыл шкаф, снял плечики с сорочкой. – Приходит, понимаешь, утром – драку затевает.

Вась-вась едва не привело к новому этапу борьбы, но сосед не отреагировал, укладывая немногочисленные свои предметы в сумку-котомку.

– Так что, – спросил Геннадий Васильевич. – Как идет?

– Кончил дело – гуляй смело.

– Кончил дело – вымой тело, – поправил друга краснопупырчатый. – Все, поскакали! Мне ж в восемь сопровождать надо.

– Сегодня вечером еще будете здесь?

– Не дай бог! Все мероприятия с моей стороны проведены и, – подначил сосед краснопупырчатого взглядом, – переданы Саше. Теперь Саша за них отвечает. За упаковочку, за перевозочку, за доставочку. Саша! Что ты молчишь, как я не знаю что… Саша!

– Несешь, – сказал Саша. – Несешь не по делу. И человеку по утрянке эти самые морочишь. Пошли, – он ухватил соседову сумку. – До свиданья, извиняюсь. Зато сегодня вечером отоспитесь без этого артиста.

Сосед внезапно подпрыгнул – и вскочил краснопупырчатому на плечи.

– Кто спешит, тот пусть меня везет! – охватив ногами бока краснопупырчатого, он прогнулся и открыл двери. – Понеслась душа в рай!

– Слезь, но быстро! – слышно было, что краснопупырчатый не злится, но стесняется. – Змеина, сейчас скину с лестницы, кончай выступать!..

Двери захлопнулись, и лишь по удвоенному топотанию, доносящемуся из коридора, можно было догадаться, что сосед оставил Сашу в покое и пошел своим ходом.