Читать книгу Непонятый «Евгений Онегин» - Юрий Никишов - Страница 14

«Евгений Онегин» — произведение с открытым временем. Знак открытого времени романа — обилие исторических деталей: поэт как будто распахивает окна и двери, чтобы мы видели: его герои действуют не в условном, обобщенном, абстрактном, а вполне в конкретном, «этом» времени и пространстве. Пространство узнается по описанию: это столица на брегах Невы. Время обозначено в предисловии к публикации первой главы. Соответственно образ героя надо воспринимать в рамках конкретно-исторического времени 1819–1825 годов.

Тут мы выходим на проблему отнюдь не частного характера. Использование двух временных измерений — это общее свойство литературных произведений, основанное на иллюзии, что совершается какое-то жизненное событие и после, с большим или меньшим временным промежутком, оно запечатлевается в произведении. Воспоминание (у художника-то воображение) становится подобным свидетельскому показанию. В момент повествования, для усиления эмоциональности, изложение часто принимает другую форму, манеру «репортажа», когда действие развертывается с иллюзией присутствия рассказчика — и вместе с ним читателя — на месте и во время действия.

Если повествование ведет эпический (незримый, анонимный) рассказчик, разрыв между временем действия и временем рассказа о нем может не обозначаться; это устанавливается по факту. Пушкин — рассказчик удивительный: он умеет обозначить свое лицо даже и в эпическом по форме повествовании.

Сюжет «Бахчисарайского фонтана» основан то ли на давнем историческом событии, то ли на легенде о нем; поэт рисует событие. Понятно, что он не мог быть свидетелем события: оно возрождается в его сознании. Но Пушкин посетил Бахчисарай и «забвенью брошенный дворец». Так в поэму добавляется второй, личный сюжет. Интересно, что посещение дворца Пушкиным описано и прозой в письме к Дельвигу; большой отрывок из письма был опубликован в альманахе друга и начиная с третьего издания поэмы добавлен к печатавшейся в приложении к поэме выписке из книги И. М. Муравьева-Апостола «Путешествие по Тавриде». Пушкин дает возможность сравнивать описание мемуариста, непосредственное впечатление автора и поэтический рассказ.

Пушкин и поэму пробовал начать личным сюжетом:

Факту посещения поэтом места действия отводилась роль своеобразной мотивировки к написанию поэмы. Но углубление в замысел показало: поэтическое переживание сильнее, чем непосредственное впечатление.

В итоге поисков поэма начата строгим эпическим тоном. Дается четкая картина; эпический повествователь не утруждает себя объявлением, из каких источников он почерпнул знание о том, что происходило здесь когда-то в старину.

Но каков поэтический темперамент Пушкина! Ему трудно сохранять маску безликого анонимного рассказчика! И вскоре он проговаривается. Портрет красавицы Заремы рисуется адресно направленным: «Вокруг лилейного чела // Ты косу дважды обвила…» Но прямое обращение к натурщице предполагает присутствие говорящего!

Прямого включения автора-повествователя ждать остается уже недолго.

Любопытно, на каком месте рассказа это произошло. Описывается общий быт Бахчисарая! «Простых татар спешат супруги // Делить вечерние досуги». Миновало много лет. Опустел и пришел в забвенье ханский дворец. А быт простых татар не переменился, его наблюдал поэт. Время описания тут особенное, как будто остановившееся, и поэт смело опускает свое «я» в момент основного (давнего) события, рисуя с натуры то, что (аналогичное) видел много лет спустя.

Вскоре исторический сюжет сменяется авторскими мемуарными воспоминаниями. Тут необычное: равнодушные, оттертые личным переживанием непосредственные впечатления соседствуют с поэтическим ностальгическим стремлением вновь посетить эти места. Этот мотив дает опору итоговому импульсу: передается эстафета путнику беспредельных будущих времен.

Давно уже конные путешествия ушли в историю, теперь путников перемещают моторы; но нескончаем манящий плеск волн вокруг утесов Аю-дага. И нескончаема прелесть пушкинских стихов.

Вот такой уникальный зигзаг во времени совершает в этой поэме поэтическая мысль Пушкина: от давних легендарных веков к пушкинской современности — и безграничному будущему.

В поэмах «Полтава» и «Медный всадник» разделяется историческое и современное одной фразой: «Прошло сто лет». Но конструктивные различия в поэмах весьма существенны.

В «Полтаве» исторический сюжет монолитный, а завершает его эпилог с ответом на вопрос, «что ж осталось» от персонажей поэмы, когда «их поколенье миновалось». Форма авторского присутствия своеобразна. Она косвенна и проявляется в повышенной эмоциональности рассказчика. Встречается (как в «Бахчисарайском фонтане») и адресация к «ты», предполагающая присутствие говорящего («Мария, бедная Мария…»). Особенное обозначение авторского присутствия встречаем в кульминации описания Полтавской битвы: «Но явно счастье боевое // Служить уж начинает нам»; «Тесним мы шведов рать за ратью…»; «Ура! мы ломим, гнутся шведы». В этом общем «мы» соединились непосредственные участники битвы — и наследники их победы (через сто лет, через сколько угодно лет): духовное единство такого рода не знает дистанции времени.

Особый фрагмент поэмы — «Посвящение». С содержанием поэмы оно никак не связано и во многом загадочно. Единственное несомненно — посвящение адресовано женщине. Пушкин не пожелал открыть лицо адресата — на то его святая воля. Если не ограничиваться внешним восприятием текста, а проникнуть в его суть, мы поймем, что здесь поэтом движут не воспоминания, а происходит кардинальная переоценка ценностей. Чувства, которое передается словами: «Одно сокровище, святыня, // Одна любовь души моей», — не было в прошлой жизни поэта. Видимо, его еще нет и в настоящем, но оно возникает как мечта, как цель, как критерий ценности. Достоверность поэтического переживания не определяется сличением, что было и чего не было в жизни: поэтическое переживание не менее достоверно, чем переживание биографическое; нет надобности требовать тождества между одним и другим.

Подчеркнуто интимный, доверительный тон «Посвящения» бросает свой отсвет на всю — эпическую по своему характеру — поэму. Столь трепетно обнаживший свое самое сокровенное поэт уже не может восприниматься безликим анонимным эпическим повествователем: личное присутствие поэта ощутимо не только в отмеченных косвенных формах, но всюду.

Обретенный опыт позволил удивительно выстроить оказавшуюся последней на творческом пути поэму «Медный всадник». Поэме предпослано «Вступление» — о том, как была задумана новая столица, а через сто лет «юный град» «вознесся пышно, горделиво». Основной фрагмент «Вступления» вполне может восприниматься гимном великому городу. Но девяносто одной строке пролога неожиданно противостоят пять заключительных строк:

Да какая может быть печаль в преславном городе! А ее пророчит параллелизм. На берегу пустынных вод чудотворец видит «приют убогого чухонца». Спустя сто лет мы видим приют убогого чиновника. Выходит: за что боролись, на то и напоролись. Между тем такое следствие тоже прогнозировалось в поэме: «он» стоял, «дум великих полн», — тот, кто будет злобно грозить ему, долго заснуть не может «в волненье разных размышлений». В принципиальную разницу великих дум и разных размышлений здесь вникать не место, а она не гарантирует, но делает реальным бунт, даже если он бессмысленный.

Внешнее присутствие рассказчика в тексте поэмы незначительно, но в нем и не было надобности, поскольку все повествование авторизовано, это «мой рассказ». Тут уж и не различить, что это: лироэпос или эпосолирика.

В «Евгении Онегине» сюжетное и авторское («лирическое») время не совпадают. В романе явлен зримый и действующий рассказчик, сам поэт, со своей реальной биографией, да еще и с предположением, что она известна читателю и по другим, внероманным источникам. Осознанно выбран способ повествования, когда взор поэта охватывает разом два времени — время сюжетного действия и время повествования о нем; вполне естественно, что между ними существует зазор. Хронология сюжетных событий в «Онегине» обозначенно отставала от времени работы над ними. В работе над первыми главами разрыв был вроде небольшой — три года, а следствие значительно.

В пушкинском романе два временных потока. С одной стороны, «расчисленная» хронология сюжетных событий. Сюжетное, или эпическое, или «онегинское» время стремится к строгой последовательности; основные события приходятся на 1819–1825 годы, т. е. охватывают семь лет.

Но в романе есть и второй поток, условно говоря, авторское, или лирическое время: 1823–1830 годы, то время, в которое создавалось произведение. Удивительное совпадение: в авторском времени тоже семь лет (впрочем, доработка последней главы в 1831 году добавляет отсылок к самым новым событиям). Проблема обретает особую остроту в финале романа: сюжетное время не пересекает исторического рубежа 14 декабря, хотя и остановлено в дразнящей близости к нему, но Пушкин полромана пишет уже в последекабрьское время. Это не частного значения факты: вне учета отмеченных обстоятельств невозможно верное понимание и образа героя, и образа автора, а значит, и всего содержания романа.

Чего бы требовала логика критика-педанта? Если ты берешься конкретно-исторически изображать героя, изволь таким же изобразить и автора, коли этот образ автобиографичен. Чего бы такое условие предполагало? Пушкину понадобилось бы вспоминать, каким он был когда-то, какие события его волновали, о чем он думал. Не велика дистанция между выбранным временем действия (1819) и началом работы поэта над романом (1823) — четыре-три года,

но для динамично развивавшегося поэта, да к тому же на крутом повороте его судьбы, она огромна. Пушкин жил другими интересами; вспоминать, какими (уже оставленными) интересами он жил (и не ради себя, а ради лиц, с кем общался), он предпочел в создававшихся в ту же пору автобиографических записках (к сожалению, сожженных, дабы не умножать число жертв, после трагедии 14 декабря). Роман в стихах создавался с непосредственностью лирической поэзии. У Пушкина была потребность отдаваться воспоминаниям, но постоянно отгораживаться воспоминаниями от забот современности было бы сущей нелепостью.

В сумму примет, составивших «дьявольскую разницу» между романом в стихах и прозаическим романом, входит и то существенное обстоятельство, что поэт, исторически конкретно изображая своего героя, не захотел восстанавливать собственные уже перегоревшие настроения тех лет, но взамен их — с той же самой исторической конкретностью и вместе с тем непосредственностью лирического стихотворения — воспроизвел свои переживания периода создания произведения.

Важное наблюдение сделал Г. П. Макогоненко: «Автор-поэт и герои живут в разных временных измерениях. Онегин и Татьяна — в прошлом, недавнем, правда, но все же в прошлом… Автор-поэт раскрывался прежде всего в настоящем, в момент написания романа… Важнейшей особенностью свободного романа стало раскрытие и образа автора-поэта в развитии, в динамической эволюции»[54]. Это верное в существе своем выделение двух временных потоков требует тем не менее и конкретизации, и дальнейшего осмысления функции времени в романе.

В пушкинском романе с большой подвижностью и непринужденностью повествовательное время пульсирует между двумя потоками: настоящим временем героев (для автора оно прошедшее) и настоящим временем автора. Два временных потока движутся поступательно, параллельно, с разной скоростью, попеременно убыстряясь и замедляясь. В «онегинском» времени наиболее замедлен насыщенный событиями 1820 год. В движении авторского времени есть своя последовательность: Пушкин оговорил свое пребывание в Петербурге, Кишиневе и Одессе, в деревне, возвращение в свет. Дистанция между сюжетным временем и временем работы над соответствующими эпизодами минимальна в 1823 году (три года), в 1826 году достигает шести лет, в конце работы сокращается до пяти. Всегда, естественно, авторское время опережает «онегинское». Возникает иллюзия полной осведомленности автора во всем, что происходит с героями.

Пушкин развертывает перед читателем даль свободного романа: от недавнего прошлого через свое настоящее к неясно различимому будущему. И мы забываем, что опыт автора опережает опыт героев, что с высоты привычной временной дистанции автор «знает» продолжение судеб героев. Мы верим той непосредственности, с которой поэт вводит нас в свою творческую лабораторию, увлекаемся подлинностью картин русской жизни, хотя автор не скрывает, что рассказывает придуманный литературный сюжет. Эмоциональное подкрепление за счет непосредственности поведения и переживаний героев, которые — по собственному восприятию — действуют не в прошлом, а в настоящем, тоже помогает забыть, что «онегинское» время «отстает» от авторского.

Сюжет — привилегия эпического повествования (и драматического действия). Но сюжетные события не просто происходят, о них рассказывается; в «Онегине» функция рассказывания не только осуществляется, но афишируется и демонстрируется. Это накладывает отпечаток на структуру времени. Иллюзорно-реальное время в романе подчеркивает свою иллюзорность, литературную условность, что придает движению времени повествовательную игривость, известную свободу. Если импульсивность свойственна движению сюжета,

то еще более импульсивность явлена в самой манере повествования: сюжетные паузы нередко создаются искусственно за счет включения авторских монологов; на стыках рассказа и беседы возникают замысловатое взаимодействие временных планов.

Противостояние прошлого, «онегинского» времени настоящему, авторскому — фактор объективный. Поэт это противостояние не подчеркивает, по мере возможности даже старается загладить, но с ним вынужден считаться. Про Зарецкого отмечено: «здравствует еще доныне». «Доныне» — помета времени рассказа, а понадобился этот персонаж по ходу развития сюжета; «постсюжетная» деталь, к персонажу относящаяся, горькая: в гибели Ленского (что — по первому чтению — читателю еще не известно) велика вина его секунданта, чистый, наивный юноша погиб, а пошлость продолжает «здравствовать».

Вот более прихотливая вязь времен. По сюжету письмо Татьяной уже написано, не перечитанное («страшно перечесть») сложено, но даже еще не запечатано (будет и запечатано). Но этот в бытовой практике минутный эпизод тут осложнен намеком на нелегкое психологическое состояние героини, порождающее ее нерешительность. Поэт воспользовался невольно возникшей паузой и разорвал описание фактически динамичного эпизода обширной беседой с читателем, посвященной письму героини, включив сюда сообщение: «Письмо Татьяны предо мною…» (Реакция самая естественная: оно фактически перед ним, поскольку им и создается). В минутную сюжетную паузу вместились годы, разделяющие событие и рассказ о нем; незаполненным пробелом остается история, каким образом адресованное герою письмо оказалось в руках автора (спишем этот факт на то, что поэт и его герой — добрые приятели). Значительность временной паузы подчеркнута таким рассуждением: «Доныне гордый наш язык / К почтовой прозе не привык». Но четко обозначенная дистанция между временем события и временем повествования о нем тут же, рядом, неуловимым для глаза движением стирается. Воспроизведение перевода (одновременно — поэтического переложения) письма Татьяны совершенно снимает противостояние временных планов: как нечаянно еще не отправленное никуда письмо попадает в руки автора, так и от момента, когда письмо Татьяны, спустя годы, лежит перед поэтом, мы совершенно незаметно возвращаемся к моменту, когда письмо еще не отослано и не запечатано: «Татьяна то вздохнет, то охнет; / Письмо дрожит в ее руке…»

Постоянно совершая непринужденные путешествия в пространстве и во времени, поэт увлекает за собой читателя: «Мы лучше поспешим на бал…»; «Теперь мы в сад перелетим…» Время повествования охотно отъединяется от времени действия, но любит и (виртуально) объединяться с ним.

Удостоверение поэта о расчисленности времени в романе по календарю не голословно, но его нет надобности абсолютизировать, растягивая до применения ко всякому, даже мелкому эпизоду. К историческому времени даны четкие отсылки, но повествованию комфортно в естественной для быта обобщенности и неопределенности. Все встанет на свои места, если мы отдадим должное композиционно определяющему, доминантному, в основном линейному потоку сюжетного времени вместе с причудливо взаимодействующим с ним потоком авторского времени; наряду с этим отметим и пересечения указанных двух потоков с внероманным временем «потока жизни». На местах пересечений возможны временные завихрения, повествовательная вязь здесь особенно затейлива. Внимательный глаз вполне может разобраться в этих хитросплетениях. Накапливаемый опыт вооружает читателя, каждая ситуация, каждый эпизод требует к себе непредвзятого, свежего отношения. Но надо соблюдать и меру: есть устойчивая основа, отклонение от нее ее не опрокидывает, свобода не перерастает в произвол.

И это ли не парадокс в богатом на парадоксы «Евгении Онегине»! Рукопись первой главы отправлена в печать в конце октября 1824 года. В феврале 1825 года глава увидела свет.

Поэт никак не мог предвидеть, какое событие, потрясшее Россию, произойдет к концу этого года; а оно в новом свете представило и события Отечественной войны. Вот в какое грозное время понадобилось вписывать «мирного» Онегина. Пушкин справился с этой невероятно трудной задачей. Пока сюжетное время с временем историческим конфликт не обозначило.

Перекличка исторического и виртуального времен в «Евгении Онегине» — реальность. Только надо чуждаться карикатуры. Пушкин пишет роман в стихах, а не хронику семи лет. Он не окружал себя календарями, на листах которых делал просчитанные пометки о каждом (большом и малом) событии своего романа. Нескольких отсылок было достаточно, чтобы установить связь художественного (вымышленного) повествования с историческим временем, а в основном повествование вполне комфортно держится на относительных, неотчетливых пометах, которые в романе преобладают. Это означает, что произведению с «открытым» временем не зазорно пользоваться приемами, характерными для произведений с временем «закрытым», опираясь на временные переклички между соседствующими эпизодами, причем их связка оказывается безотносительной к времени историческому.